Чершамбе
Бедный Сеит–Яя. Я помню его доброе лицо в глубоких морщинах, седеющую бороду, сгорбленный стан и необыкновенную худобу, и как он подзывал, бывало, меня, когда я проходил, мальчиком, мимо его сада, чтобы выбрать мне самый крупный бузурган или спелую сладкую рябину.
Святая могила.
Это было лет триста назад, а может быть и больше. Как теперь, по долине бежал горный поток; как теперь, зеленели в садах ее склоны и, как теперь, на пороге деревни высился стройный минарет Отузской мечети. В двух шагах от нее, где раскинулся вековечный орех, стояла тогда, прислонившись к оврагу, бедная сакля хаджи Курд–Тадэ.
Разбойничья пещера.
Много лет прошло, как увезли в Сибирь Алима, а старокрымская гречанка, укачивая дитя, все еще поет песенку об удальце, который не знал пощады, когда нападал, но глаза которого казались взглядом лани, когда он брал на руки ребенка.
Письмо Магомету.
Татары говорят: мир людей – точильное колесо, оно выгодно тому, кто умеет им править. Фатимэ, жена Аблегани, варила под развесистой орешиной сладкий бекмес из виноградных выжимок и думала горькую думу. Три года не прошло, как праздновали ее той–дугун.
Окаменелый корабль.
Взойдите на Отлукая и поглядите на Кохтебельский залив. Что за вид! Море синею эмалью врезалось в широкий, ласковый пляж и слилось на горизонте с лазурью южного неба. Как крыло чайки, бросившейся в волну, белеют паруса турецких филюг, и дымок парохода убегает за дальний мыс Киик–Атлама.
Кемал-бабай — дедушка Кемал.
Не искал почета, не искал золота; искал правду. Когда увидел — ушла правда, тогда умер Кемал-бабай. Сколько лет было Кемал-бабаю, не знали. Думали — сто, может быть, двести. Он жил так долго, что вся деревня стала родней; он жил так много, что дряхлое ухо не различало шума жизни, а глаз перестал следить за ее суетой....
Карасевда.
— Облако, если ты летишь на юг, пролети над моей деревней, скажи Гюль-Беяз, что скоро вернется домой Мустафа Чалаш. Пролетело облако, не стало видно за тюремной решеткой. Целую ночь работает Мустафа Чалаш, чтобы разбить кандалы. Только «не там ломится железо, где его пилят». — Демир егелеген ерден копалмаз. Лучше не спеши домой, Мустафа. Подкралась Карасевда, черная...
Карадагский звон.
Капитан Яни лежит у костра, смотрит на гору. — Как камбала, капитан Яни? — А, чатра-патра… Плохо, неплохо! Куда идешь? — В Карадаг. Там, говорят, в сегодняшнюю ночь слышен звон. — Энас нэ аллос охи. Один слышит, другой — нет. — Откуда звон? Из Кизильташа? Капитан Яни отворачивается, что-то шепчет. — Оттуда, — показывает он...
Кара-Даг — Черная Гора.
Донеслась из ущелья девичья песня, высокой нотой прорезала воздух, на мгновение оборвалась и тут же, подхваченная многими голосами, разлилась по Отузской долине. Это девушки, покончив с укладкой винограда, торопятся домой. Спешат девушки, словно быстрые сумерки подгоняют их, и с опаской поглядывают на Кара-Даг — Черную гору, которая зловеще нависла над долиной, заслонив собой часть неба....
Грибы отца Самсония.
В те времена, когда Кизильташ был еще киновией, и все население его состояло из десятка монахов, епархиальное начальство прислало туда на эпитимию некоего отца Самсония. В киновии скоро полюбили нового иеромонаха, полюбили за его веселый, добрый нрав, за сердечную простоту и общительность. В свой черед и отец Самсоний привязался к обители, которой управлял тогда великой...
В раю.
Когда лучший из выводка красоты и прелести, Хаджи Селим Гирей Хан — да будет благословенно его имя до дня Страшного суда — во второй раз сел на ханский ковер в Бахчисарае, в тот самый день учитель Бек-Темир-эфенди, стойкий, как железо, известный всему Крыму своими проповедями и речами и знавший весь мир, скончался на руках своих...
