Легенды и были Крыма в художественном переложении Петра Петровича Котельникова.

Котельников Петр Петрович, родился 1 февраля 1930 года в селе Жадино, Курской обл., большую часть жизни прожил в Керчи. Участник Великой Отечественной войны. Врач, педагог, поэт, общественник. Работал продолжительное время врачом-паталогоанатомом городской больницы №1, преподавателем Керченского медицинского училища.

Содержание

Письмо Магомету

У зависти немало слуг,
Не делом славится, а слухом,
Вчерашние подруга, друг
В затылок дышат злобным духом.
Незримо жалят, слово — яд,
Подвластен дух, подвластно тело,
Невзгоды многие сулят,
Душа, глядишь, и отлетела.

Завидовали все Фатиме, когда она, первая красавица деревни выходила замуж за первого богача в долине. Все говорили; «Какая славная пара, особенно красива розовощекая, с черными, как сливы, глазами, невеста. Кажется, сама утренняя заря всю свою свежесть и краски подарила невесте. А, какая свадьба была! Такой богатой свадьбы давно никто в здешних местах не видел. Свадебный мугудек (арба, обвитая дорогими тканями и шитыми золотом юзбезами), окружало более ста всадников. Горские скакуны, в шелковых лентах и цветных платках, обгоняли в джигитовке один другого. Сколько золотых монет было раздарено! Красота и богатство всегда вызывают зависть… Больше всех завидовала невесте бывшая подруга, обладательница черных, как ночь, и глубоких, как море, глаз. Завидовала — и сглазила ее. Как только вышла Фатиме замуж, так и пришла болезнь к ней. Болезнь странная какая-то, невидимая. Боли молодая женщина не чувствовала, но чахла изо дня на день. Бледная, щеки ввалились, сил не хватало, чтобы руки поднять.

Звали лекаря лечить, звали муллу читать, вычитывать — не помогло. Возили на святую гору в Карадаг, давали порошки из камня с могилы святого — еще хуже стало.

Высохла Фатиме, стала похожа на сухую-пресухую тарань. А всего-то три года минуло после свадьбы. Это же надо, за три года из первой красавицы в мумию превратилась!

Перестал любить ее муж, дуется, сердится, что больная у него жена; говорит, как подавит виноград в тарпане, возьмет в дом другую жену. А в чем вина Фатиме? В том, что болезнь навалилась на нее?

— Отчего у греков, когда есть одна жена, нельзя взять другую, а у татар можно? — думала больная Фатиме, плача по ночам над своею судьбой незавидной — Отчего у одних людей — один закон, у других — другой?

Плакала Фатиме украдкой, боясь мужа раздражать. Пыталась улыбнуться ему, но лицо само по себе таким кислым становилось, словно лимон съела. А плакала не от боли, а от обиды потому, что знала, скоро привезут из виноградника последний виноград, и придет в дом другая, та самая подруга с черными глазами. Ее ласкать будет Аблегани; она будет хозяйкой в доме; будет обижать, насмехаться над бедной, больной Фатиме, в чулан ее прогонит.

— Нет, — решила Фатиме, — не будет того, лучше жить не буду, лучше в колодец брошусь.

Решила так, и ночью убежала к колодцу, чтобы утопиться. Яркая луна светила, светила и видела, как прячась, чтобы ее никто не увидел, подошла Фатиме к колодцу. Нагнулась женщина над водой и видит там, в глубине колодца, ангела смерти Азраила. Ничего не сказал он, только погрозил ей пальцем, взмахнул белоснежными крыльями, и унесся к небу, на юг. Улетая, ангел бросил ей только одно-единственное перышко от крыла своего. Поймала, прижала Фатиме то перышко к груди своей, стало на душе так легко, как никогда не бывало. Погружалась в сон она, слыша нежные небесные голоса.

Солнце уже позолотило вершины гор, когда спохватились старухи, что нет дома Фатиме, бросились искать ее, и нашли на земле у колодца; в руках у нее было перо от крыла, белее лебединого. Чуть дышала Фатиме. По-всему видно было, что умирает она. Успела только слабеющим голосом рассказать старухам о том, что с нею случилось. Все женщины в селении жалели умершую, а, жалея, думала каждая о том, что и с нею такое может случиться. Заболеет, станет ненужной мужу она. Что сделать, как поступить, чтобы порядок такой изменить? Кому пожаловаться, кого просить? Надо письмо писать, а все женщины в селении — неграмотные. Думали, думали, наконец, вспомнили о том, что дочь эфенди в городе училась, ученою стала.

— Скажи, — спрашивали татарские женщины красавицу Зейнеп, дочь эфенди, — где такое написано, чтобы, когда жена больной, старой станет, муж брал новую в дом? Где такое написано?

— Как мужчины захотели, так и написали, — ответила рассудительно дочь эфенди. — Могли написать и не такое, все можно написать…

— Ты, Зейнеп, знаешь письмо, вот и напиши так, чтобы муж другую жену не брал, когда в доме уже есть одна.

Кому написать? — спросила Зейнеп. — Падишаху? Так тот только посмеется над письмом. Ему наш порядок не нужен. У него, у самого тысяча жен, даже больше…

Задумались женщины, вздыхая. Но нашлась одна, которая догадалась, что делать нужно, она и обратилась к Зейнеп:

— Скажи Зейнеп, кто оставил Фатиме перо? Ангел. Значит — пиши тому, кто с ангелами беседу ведет. Пиши самому Пророку. Хорошо только пиши ему. Все будут согласны. Кто захочет, чтобы муж взял молодую жену, когда сама старой станешь? Пиши. Все руку дадим.

— А пошлем как? — спросила дочь эфенди.

— С птицей пошлем. Птица к небу летит. Письмо отнесет.

— Отцу бы нужно сказать, посоветоваться? — проговорила Зейнеп, все еще сомневаясь.

— Дура ты, Зейнеп. Отцу своему скажешь — все дело испортишь. Другое письмо отец твой напишет, против нас напишет…

Уговаривали долго женщины Зейнеп, обещали самую лучшую мараму подарить и, наконец, уговорили.

Села на корточки Зейнеп, положила на колени бумагу и стала писать белым пером ангела письмо Магомету.

Долго писала, хорошо писала, все обстоятельно написала. Молчали женщины, пока перо скрипело по бумаге, только вздыхали по временам.

А когда кончили — перо само улетело к небу догонять ангела.

Завязала Зейнеп бумагу золотой ниткой, привязала к хвосту белой сороки, которую поймали днем мальчишки, и пустила на волю.

Улетела птица. Стали ждать татарки, что будет? Друг другу обещали, не говорить мужьям, что задумали, что сделали, чтобы те не засмеяли их.

Но одна из них не выдержала и рассказала мужу.

Долго смеялся муж; от него узнали другие мужчины, потешались над бабьей глупостью, дразнили женщин сорочьим хвостом. А старый местный мулла стал с тех пор плеваться, женщину завидев.

Стыдились женщины, — увидели, что глупость сделали; старались не вспоминать о письме.

Но мужья не забывали и, когда сердились на жен, кричали: — Пиши письмо на хвосте сороки.

Выросла молодежь и тоже, вслед за отцами, стыдила женщин. Смеялись и внуки. Все смеялись и, смеясь, не заметили, как не стало ни у кого двух жен, ни в Козах, ни в Отузах, ни в Таракташе — ни в одном селении долины. Что случилось?…

Может быть, баранина дорогой стала; может быть мужчинам стыдно стало, может быть ответ пророка на письмо пришел.

Стена крепости Мангуп

Надменная гордыня, спесь
Склонялись перед силой,
Тому примеров много есть,
В Крыму происходило:

Если смотреть на стену крепости Мангупа со стороны ущелья Табана-дере, то можно заметить, что она перестраивалась когда-то. Видны следы позднего вмешательства, По-разному говорят о причинах, доводы в доказательства приводят, а ясности полной нет, как и не было. Говорят, и хочется тому верить, что стена эта была разрушена каким-то богатырем. Пришел он сюда из дальних северных стран, жену себе подыскивая. Донесся и до него слух, что у мангупского князя есть дочь — неописуемая красавица.

Явившись к Мангупу, богатырь, вместо того, чтобы аудиенции испросить, руку, сердце предложить, перед будущим тестем фимиамы воскурить, как этого требовал этикет, в повелительной форме потребовал, чтобы князь показал ему девушку. Князь принял его совсем по княжески: выслал несколько воинов с приказанием принести и бросить к ногам его, княжеским, голову дерзкого пришельца.

Но не знал князь, с кем ему пришлось, на сей раз, дело иметь, с кем вздумал он тягаться? Богатырь расшвырял кучку воинов посланных, как котят малых, направился к воротам Мангупа и опрокинул их. И этого ему показалось мало, он сбросил верхнюю часть крепостной стены, а вместе с нею засевших там княжеских слуг. Летели те с криками, ломая себе шеи, руки, ноги, испуская жуткие крики, под обрыв крепостной стены. Покончив с этим, герой снова потребовал привести красавицу, грозя превратить весь город в развалины. Перепуганный князь вывел свою дочь. Бледная, девушка, дрожала от страха, глядя на разгневанного исполина. Не лучший был вид и у владетеля Мангупа, стоящего с ней рядом…

Осмотрел невесту с головы до ног богатырь, гневные складки на лице его разгладились, глаза лучиться стали, и он, схватившись за живот, громко рассмеялся:

— Вот и верь теперь слухам! О какой красавице говорили, да это же самый настоящий заморыш…

Затем, пожелав девушке такого же тщедушного супруга, как она сама, он, не оглядываясь, быстро удалился.

Пораженный таким оборотом сватовства, князь Мангупа долго стоял, молча, потом покачал головой, и грустный направился во дворец. А когда починяли стену крепости, приказал вырубить на одной из плит надпись, восхваляющую людей сильных и великодушных.

Девушка-чайка

На море на Черном есть остров суровый, скорее даже не остров, а красные скалы на буйном зеленовато-синем водном раздолье. И не велик тот остров, и не видно на острове беленьких домиков. Одно дерево хилое, низкорослое на нем, да небольшие островки кустарника средь низкорослой травы торчат. Нет и тропок хоженых-перехоженных, только одну тропинку можно заметить, проделал ее для себя весенний ручеек в красной глине… А дальше — все мертво и глухо.

Долгие годы пустынным был остров, если конечно не считать змей, которые расплодились здесь, считая условия для проживания приличными, да чаек, с печальными криками летающими над бушующим морем.

Вдруг, как-то появился человек на острове этом, зажигающий огонь по ночам, чтобы корабли могли безопасно проходить мимо отмелей и камней огромных, скрытых водой, Но, если беда все, же случалась, и корабль разбивался о скалы, человек тот спешил на помощь тонущим. Следует признаться, что нужно было быть решительным и отважным, чтобы рисковать, управляя утлой небольшой лодкой, когда море шлет вызов небесам.

Наверное, судьба не слишком жаловала человека того своим вниманием, если он решился поселиться на безлюдном острове с опасными соседями — змеями? Прибыл он не один, а с дочерью малолетней. Вынес ее на руках из утлого челна, на землю поставил, потом пожитки кое-какие вынес, и стал, не торопясь, обживать островок. Построил жилище, внешним видом напоминающее те, что люди строили на заре развития человечества. Днем что-то мастерил, пищу готовил; дымок из трубы к небу поднимался. Приближалась ночь и человек отправлялся огни зажигать, малый огонь в тихую погоду, большой, когда море грозным становилось.

Узнали люди, что доброе дело делает человек, предупреждая кормчих об опасности, стали в знак благодарности предлагать ему деньги. Отказывался тот от денег. И, правда, зачем деньги на островке необитаемом? Что с ними тут делать?… Брал «островитянин» только немного еды, ту, которая долго не портится, да дрова для костров.

Не зная имени настоящего, прозвали островитянина «Морским аистом» — так похожа была на эту птицу долговязая одинокая фигура его на утесе в предзакатное время.

А дочь его воспитывала и лелеяла сама природа. Словно русалку ласкали, укачивая, волны морские; камешки морские и раковины — были ее игрушками. Если случайно морской обитатель оказывался на берегу, не имея возможности добраться до воды, девочка бережно брала в руки несчастное существо, и выпускала в воду.

Время шло, и превратилась девочка в прекрасную девушку: тело белое упругое, как морская волна, волосы пушистые зеленоватые, схожие на морскую траву, окутывали ее до колен, голубые, широко открытые глаза вобрали в себя синь небес, зубы ровные, белые, как жемчуг, сверкали из-под красного коралла губ.

Однажды после купания девушка сладко дремала на берегу, у самой кромки воды, и сквозь дремоту услышала странный шепот. Она привыкла к тому, что людей, кроме отца, на острове нет, так кто же мог тут неподалеку шептаться? Открыв глаза, она увидела небольшого размера существо, похожее на человека всем, за исключением того, что вместо ног у него был настоящий рыбий хвост.

Увидев, что девушка проснулась, существо уже полным голосом заговорило:

— Ты очень добра к морским рыбам и животным и заслужила благодарность от них. Каждый из них готов тебя отблагодарить. Я могла бы достать со дна моря жемчуг, кораллы, самоцветы, но знаю, что они не интересуют тебя. Я могу научить тебя отлично плавать, нырять, танцевать с нами веселые танцы, я расскажу тебе великое множество забавных морских сказок… Но я пришла к тебе, зная, что ты не откажешь в спасении людям, плывущим сюда на больших лодках. Их называют казаками. Это люди смелые, никого они хозяевами своими не признают, никому дани не платят, даже хозяину Черного моря. Вот царь морской и решил их всех потопить. А мне их жалко, все они молодые, да и злыми их не назовешь. Ты человек, ты можешь что-нибудь придумать для их спасения? Я покидаю тебя, ибо морской царь может проведать о том, что я сюда приходила. Тогда достанется от него и тебе, и мне… А ты хорошо подумай над тем, что я тебе сказала.

День догорал. Солнце медленно в море спускалось. Только самый краешек над водой задержался, последние его лучи коснулись белых облаков, окрасив их в багровые тона. Скрылось солнце. Тишина наступила. Такая тишина, какая только перед бурей страшной бывает. Это уже по опыту, пусть и небольшому, знала девушка. Кожа влажной становится. Воздух таким тяжелым, чтобы проглотить его, усилия требуются. На душе — необъяснимая тоска. Темень быстро пришла, а с наступлением ее, отец на свой пост ночной стал собираться. Девушка сделала вид, что спать собралась, а сама, как только отец вышел из избушки, кинулась к лодке.

Море спокойно пока. Но вдали слышен гул и сверкание молний. Испугавшись грозы, погасли звезды в небесах. Ветер поднялся, налетел, засвистел, стараясь, костер потушить. Но отец подбросил смолы, и костер запылал еще сильнее, ветром раздуваемый. Испугался огня ветер, отпрянул назад, и вновь тишина наступила…

Все ближе, и ближе приближается туча, всполохи молний стали нестерпимо ослепительными, а от ударов молний, казалось, весь островок вздрагивает. Волны гурьбою метнулись к скалам. А скалы швырнули в них галькой. Алчно волны проглотили каменные гостинцы и бросились снова на скалы.

Началась морская буря, Царь морской направил против чаек казацких полчища волн высоких с гребнями белыми.

Борются с морем и казаки чубатые! Но сил у них не хватает. Подогнало их чайки к утесу, раскачало и бросило на скалы. И скалы от радости подпрыгнули, увидев такую знатную добычу. Глазом моргнуть казаки не успели, как вдребезги были разбиты не только чайки, но и галеры.

Вот когда девушка принялась за работу. Страха не зная, в море свой челн направила, утопающих хватает, быстро на берег выносит. Уже здесь собралось их на берегу немало, но еще больше в воде барахтается, захлебываясь и в воду погружаясь.

— Эй, отступись, не мешай мне! — крикнуло море разъяренное девушке, — Это моя добыча! Отступись, неразумная, не то — покараю!

А девушка свое дело продолжает делать, не слушается моря сердитого. Вспенилось тогда, закипело море волною великой, схватило челн, ударило его об камни.

Сорвала с себя одежду девушка, вплавь бросилась к утопающим.

Море откатилось назад, захватило тело упрямой и с глубоким вдохом поглотило его.

Но не погибла девушка, серой чайкой вспорхнула и полетела над морем, горько рыдая от того, что не смогла дело свое по спасению тонущих закончить, что многие казаки стали добычею морского царя.

А отец девушки бросился с горя в огонь своего костра…

Смерть необычная, бескорыстно за людей отданная, долго в памяти народной живет, мифом или легендой становясь.

И старик, и дочь его легендой стали. Как услышит чайка бурю приближающуюся, так и начинает летать над пенными волнами, крича и плача. А на утесе том огонь до утра мерцает, не гаснет.

Окаменелый корабль

Коктебель — долина синих гор, сама по себе прекрасна, а тут еще и украшение в виде пенных волн морских. Внизу море еще более синее, чем сами горы, в сушу вдается, образуя Коктебельский залив, а в нем, между мысом Топрак-кая и мысом Киик-Атлама подводные камни виднеются — все, что осталось от корабля, гордо когда-то бороздившего воды Черного моря. И не просто затонул корабль, — таким исходом никого ни прежде, ни сегодня не удивишь, — а в камень превратился. Потом над ним морские волны здорово поработали — времени у них для этого было предостаточно. И, несмотря на то, что камни те теперь мало чем напоминают корабль, местные жители продолжают называть их «Окаменелым кораблем». С тех пор, когда это произошло, много времени прошло, сколько кораблей мимо проплыло, сколько бурь перенесено, а этот, как стал на прикол, — так и не с места. Торчит над водою каменный парус, не тонет, но и не полощется на ветру. А ведь было и так, что носился он по морским просторам, товары перевозя, да и разбоем малым не гребуя. Может быть, долго б еще плавал, промышляя торговлей и мелким разбоем, если бы не…

А произошло тогда, вот что:

В Крымских горах пряталась глубоко верующая христианка по имени Варвара. Тяжело приходилось молодой женщине, преследуемой за веру не языческими жрецами, не властными чиновниками, не фанатиками прежней веры, а родным отцом. Диоскур, как звали его, буквально по пятам преследовал дочь. Где только не пришлось побывать Варваре в поисках тихого убежища. Наконец, она оказалась в Сугдее, — так прежде назывался город Судак, на городском рынке. Ей повезло встретить добрую женщину, которая приняла участие в ее нелегкой судьбе. Прошло не более часа после того, как девушка удалилась из города, как там появился ее отец, всех расспрашивая о своей дочери. Беглянка доверилась случайной женщине, оказавшейся гречанкой, сочувствующей христианам. В ее доме, в селении Фул, что находится между Кара-Дагом и Отузами, она и нашла себе приют. Гречанка не только приютила, но сделала все, чтобы ее временная гостья, ничем не тяготилась. И все было бы хорошо, если бы жизнь первых христиан не сопровождалась разными чудесами. Появление Варвары в Фулах началось с чудес, которые не могли быть незамеченными окружающими. Сад гречанки, побитый морозом, вдруг вновь пышно зацвёл, а глухонемой её сын стал различать речь. Естественно, об этом вовсю заговорила округа. Дошла весть о чудесах, происходящих в селении Фул и до язычника-отца. Догадался Диоскур, кто скрывается у гречанки, и ночью сам, в окружении большого числа слуг и воинов, окружил её дом.

Как была, в одной рубашке, так и бросилась Варвара к окну, и, незамеченная преследователями, с именем Иисуса на устах, бросилась в колодец. Но не утонула она. Поддержали упавшую Божьи ангелы и отнесли подальше от Фул, к подножью Отлукая.

В ту ночь у Отлукая остановилась отара овец. Задремавший пастух, молодой тавр, был донельзя поражён, когда рядом с собой увидел какую-то полуобнаженную девушку.

— Кто ты, зачем пришла сюда, как не тронули тебя мои овчарки? — посыпались вопросы.

И Варвара не скрыла от пастуха, кто она и почему бежала.

— Глупая ты, — заговорил чабан, став более красноречивым, чем ослица Валаама. — от своих старых богов отказываешься. Кто же поможет тебе в горе и беде, если не боги, которым молились предки твои? Нехорошее дело ты затеяла, ох, нехорошее… Боги не терпят отступников.

Упреки прекратились, когда чабан заметил слезы на глазах девушки и то, как дрожит она от холода, он пожалел её, завернув в свой чекмень.

— Ложись, глупая, спи до утра. Ничего не бойся. Здесь никто тебя не тронет. Собаки мои защитят тебя.

Прошептав святое слово, уснула Варвара под кустом карагача.

Казалось, самыми добрыми были намерения пастуха овец. Но все намерения разом исчезли, когда чабан увидел разметавшиеся пышные волосы случайной гостьи при свете рождающегося утра. Такой красавицы пастуху прежде видеть не приходилось.

И не выдержал пастух…

Бросился к ней с недоброй мыслью, забыв о долге гостеприимства. Бросился… и остолбенел, а за ним застыло и все стадо. Окаменели все. Только три овчарки, которые лежали у ног святой, остались, по назначению Божью, охранять её до утра.

С первым утренним лучом проснулась Варвара, но не нашла ни пастуха, ни стада. Вокруг неё и по всему бугру, точно овцы, белели странные камни, и между ними один длинный, казалось, наблюдал за остальными. Жутко стало почему-то на душе у девушки. Точно случилось что-то, что скрыл от нее Создатель? И побежала она вниз с горы, к морскому заливу. Впереди бежали три овчарки, указывая ей путь в деревню. Удивились в деревне, когда увидели собак без стада. Не знала, что сказать селянам и Варвара.

Только потом догадались люди, побывав на том месте, которое указала им девушка.

В это время у деревни, в заливе, отстаивался ливанский корабль. Он привёз таврам разные товары и теперь ждал попутного ветра, чтобы вернуться домой.

Донеслась до слуха Варвары родная сирийская речь. Пошла девушка к кормчему, и стала просить взять её с собой. Нахмурился суровый сириец, но, поглядев на девушку-красавицу, улыбнулся. Недобрая мысль у кормчего тотчас свила себе гнездо.

— Хоть и не в обычае нашем возить с собой женщин, — сказал он, хищно улыбаясь, но я возьму тебя. Ты — дочь Ливана?…

— Нет, я — сирийка!

Не родился еще у Варвары дар предвидения, она, как ребенок, радовалась «благоприятному стечению обстоятельств.

Подул ветер от берега. Подняли паруса моряки, и легко побежал корабль по морской невысокой волне.

Варвара зашла за мачту и сотворила крёстное знамение. Заметил это кормчий и еще раз нехорошо улыбнулся.

— Тем лучше! произнес он мысленно, — христианку обидеть не грешно перед богами.

Потом позвал девушку к себе, в каюту, и стал расспрашивать: как и что. Смутилась Варвара и не сказала всей правды. Жил в душе Иисус, а уста побоялись произнести Его имя язычнику. И потемнели небеса; с моря надвинулась зловещая, чёрная туча; недобрым отсветом блеснула далёкая зарница. Упала душа у Варвары. Поняла она гнев Божий. На коленях стала молить — простить её.

А навстречу судну, на котором Варвара была, неслась боевая триера, и скоро можно было различить седого старика начальствовавшего над нею. Узнала Варвара гневного отца своего, защемило сердце, и, сжав руки, стала призывать имя своего Господа. Подошёл к ней кормчий. Всё рассказала ему Варвара и молила не выдавать отцу. Замучает её старик, убьет за то, что отступилась от веры отцов. Но, вместо ответа, сириец скрутил руки девушки и привязал косой к мачте, чтобы она не бросилась в воду.

— Теперь моли своего Бога, пусть он выручит тебя, — со злорадством воскликнул кормчий.

Сошлись корабли. Как зверь, прыгнул Диоскур на борт ливанского корабля; схватил на руки дочь и швырнул её к подножью идола на своей триере.

— Молись ему! — приказал отец.

А Варвара повторяла громко, так, что все слышали вокруг, имя Иисуса.

— Молись ему! — Диоскур ткнул носком туфли в прекрасное лицо дочери.

— За тебя молюсь моему Христу, — чуть слышно прошептала святая мученица и хотела послать благословение и злому ливанцу, предавшего ее, но не увидела его.

Налетел бешеный шквал, обдал сирийский корабль пеной и точно белой корой непроглядной покрыл его.

Налетел другой, и не стало видно ни пены, ни корабля. А когда спала волна, то на месте корабля выдвинулась из недр моря подводная скала, точно бывший корабль.

С тех пор прошли века. От камней овечьего стада и чабана осталось совсем немного.

А вот окаменелый корабль остался, разрезая парусом каменным волны морские.

Святая могила


Свершая грех, что думает святой?
Что благодать ниспослана от Бога?
Так он далек от истины простой:
У дьявола приманок слишком много
И если озарение придет, —
Грех не велик, и совершен невольно, —
Сознание вины созреет и взойдет…
И этого для Господа довольно.

Все в руках Аллаха. Велик и милосерден Аллах. Молились правоверные в Отузской мечети, как принято. В мольбе татар ничего не изменилось. Как и теперь, также молились татары и триста лет назад. Как и теперь близь деревни бежал горный ручей, звеня своими струями, также зеленели сады и виноградники. Также возвышался над всеми строениями стройный, высокий минарет.

Вот только и следа не осталось от сакли, в которой триста лет тому назад проживал хаджи Курд-Таде. С большим трудом на заработанные гроши совершил Курд-Таде хадж в Мекку, успел по пути очистить от земли и мусора два источника воды и посадить дерево. Никто и никогда не слышал от него лживого слова. Не было ни одного в округе страждущего, кому бы он не подарил слова утешения. Будучи бедным, он не отказывал никому в куске хлеба. Двери его сакли всегда были открыты для странников.

— Святой человек, — говорили в народе, и каждый с благоговением прижимал руку к груди, завидев идущего на молитву хаджи. А ходил Курд-Таде в мечеть, чтобы творить намаз, всегда легкой бодрой походкой, словно и не было на плечах его многих десятилетий нелегкой жизни. Должно быть, ангелы поддерживали его, когда старые ноги поднимались по крутым ступенькам минарета, откуда он ежедневно слал во все стороны свои заклинания. И в такие минуты было на душе старика светло и радостно, словно Божий луч касался его, придя с высоты небесного престола.

Более трех лет прошло, когда он потерял верную спутницу жизни старую Гульсун. Не забывал о ней хаджи. Помнил о ней и тогда, когда впервые улыбался своей новой жене Раймэ, обликом своим напоминавшей небесных гурий, которые ждали его в будущем раю. А в том, что хаджи Курд-Таде достоин рая, никто в Отузах не сомневался. Сколько святых дел совершил хаджи, за которые пророк охотно открывает правоверному двери рая.

Только, что поделать, если человек предполагает, а Аллах — располагает? Никто сказать не может, как закончит жизнь, когда еще живет?

Как ни был стар хаджи Курд-Тадэ, однако радостно улыбался, когда глядел на свою Раймэ!

И, когда падала фата и на святого хаджи глядели ее жгучие глаза, полные ожидания и страсти, сердце праведника, дотоле чистое, как родник, темнилось отражением греховного видения.

В такие мгновения забывал хаджи старую Гульсун… А Раймэ, ласкаясь к старику, шептала давно забытые им слова и навевала дивные сны давно минувших лет. Хорошо было хаджи с молодой женщиной, словами не передать, как хорошо было.

Не считал греховным ответ свой на страстную любовь Раймэ. Напротив, он радовался тому, что может еще любить. Радуется ведь человек, когда зеленеет земля после зимней спячки, снимая с себя белую шубу, цветом похожую на саван. Почему же не радоваться новому весеннему распустившемуся цветку в жизни своей?

И не знал хаджи, какие еще новые слова благодарности принести Пророку за дни весны на склоне лет.

И летело время, свивая вчера и сегодня в единое, прекрасное…

Только раз, вернувшись из сада, где он трудился, не узнал старик прежней Раймэ. Такие глубокие следы страданий отпечатались на ее прекрасном лице; такое безысходное горе читалось в ее взоре. И впервые не нашлось слов утешения у Курд-Тапе. И впервые кусок хлеба не полез в горло его…

И впервые ночь была холодной для души старика, и сон его был некрепок. Донес ветер, дующий с гор слова безумия и отчаяния:

— Милый, желанный, свет души моей, вернись! Забудь ту, которая околдовала тебя, злую, коварную. Вернись к своей любимой, как ты меня прежде называл. Вернись навсегда. Скоро старый закроет очи, и я буду твоей, твоей женой, твоей маленькой, лучистой Раймэ.

Протянул руку хаджи и не нашла рука рядом лежащего юного тела. Глянул хаджи, и увидел:

На пороге сеней в безысходной тоске рыдала, сжимая колени, молодая женщина.

Скоро муэдзин пропоет с минарета третью ночную молитву. Хаджи, не торопясь, оделся, вышел из усадьбы и, никем не замеченный, пошел к Папас-тепэ.

На середине горы, куда направлялся Курд-Таде, прежде находился греческий храм, и от развалин храма вилась по скале на самый верх узкая тропинка. Поднимался по ней старый Курд-Тадэ, часто останавливаясь и задыхаясь, то ли от усталости, то ли от избытка тягостных чувств, переполнявших его душу. Вот и вершина горы. Припал он к земле на вершине горы, и крупные слезы покатились из глаз святого.

Не знала душа хаджи лжи. А теперь, чувствовал он, ложь рядом стояла, обвивая душу, как густой туман окутывала тело его, спускаясь к вершине горы, к которой он припал.

И услышал он голос Духа. И ответил хаджи на этот голос голосом своей прежней совести:

— Пусть молодое вернется к молодому, и пусть у молодости будет то, что она боится потерять. Если угодна была моя жизнь Аллаху, пусть Великий благословит мое моление.

И в молении, не знающем себя, душа святого стала медленно отделяться от земли и уноситься вдаль, в небесную высь.

Легендой к следующим поколениям пришла правда о святом. И ходят на гору к могиле святого отузские женщины и девушки, когда хотят вернуть прежнюю любовь.

Осадный колодец

Нет в мире крепости такой,
Чтоб не взяла измена —
За злато ли, иль за покой…
Найдется непременно
Тот, у кого душа слаба,
В ней трещины и щели,
Пусть в роли жалкого раба…
Спастись, иной нет цели.

Расчеты не действуют, когда в дело вмешивается провидение, руки опускаются от бессилия, а это уже прямой путь к поражению.

Недалеко от села Залесного, на плато Столовой горы, вытянутой с севера на юг и ограждённой обрывистыми скалами, находятся руины раннесредневекового города Эски-Кермен (Старая крепость), основанного в начале VI веке. Первоклассная для своего времени крепость могла противостоять любому противнику. Отвесные скалы практически неприступны, а там, где в скалах есть расщелины, возвышались боевые стены с башнями. В систему обороны входили хорошо защищённые ворота и «вылазные» калитки, а также пещерные казематы — вырубленные в скалах помещения с бойницами и амбразурами. За стенами могли укрыться несколько тысяч жителей окрестных деревень со скотом и личным имуществом. В мирное время вода поступала в город-крепость по керамическим трубам. На случай осады был сооружен осадный колодец, Уникальное сооружение: шесть маршей лестницы в подземелье, с лестничными площадками, чтобы могли разминуться водоносы и при входе помещения для охраны, все искусственного происхождения, вырублено в скале. И, несмотря на это, неприступная крепость во время восстания жителей была взята хазарами. Причем в осадном колодце был произведен пролом. Создается впечатление, что кто-то, находящийся в крепости, помогал хазарам.

А что он заслужил за свою помощь, о том говорит легенда:

787 год Старая Крепость готовилась к осаде. Подходы к крепости заняли военные отряды хазар. С поручением от главы Готской епархии, вдохновляющего своими призывами восставших, направлялся верный ученик епископа Иоанна — Кирилл. Стояла прохладная, безветренная погода. Корабль, на котором плыл посланец, мужчина высокого роста, крепкого сложения, с потемневшим лицом от длительного пребывания на солнце, попал в полосу безветрия и долго болтался в море с повисшими парусами.

Положение походило на то положение, в какое Кирилл попал, возвращаясь из Константинополя, куда он плавал, опять же, по поручению Иоанна. Тогда на пути к Бараньему Лбу, на котором стоял храм Апостолов — резиденция епископа Иоанна, тоже пришлось несколько дней томиться от бездействия, Разница состояла в том, что теперь в крепости его возвращения ждала любимая женщина по имени София. В подарок он вез ей гранатовое ожерелье. Но вот подул попутный ветерок, ожидание кончилось. Он высадился на берег и знакомыми ему тайными тропами, минуя заслоны хазар, расположившиеся в садах и виноградниках, подошел к воротам крепости. Его легко впустили, зная, кому Кирилл служит. Стражникам хорошо был знаком его голубой шерстяной плащ, застегивающийся на плече бронзовой фибулой. На поясе сверкала пряжка с извивающейся серебряной змеей, оберегавшей от нечистой силы.

София ждала его в небольшой каморке неподалеку от большой базилики, где она служила у настоятеля. Здесь он провел с ней немало дней год назад, когда познакомился, сопровождая Иоанна во время его визита в крепость.

— Почему тебя так долго не было? — спросила София, обнимая и целуя любимого.

— Я находился в Константинополе.

Она не спрашивала, что он делал там: женщина не должна знать, какими делами занимается мужчина.

— Я принес тебе оттуда подарок, сказал Кирилл, доставая из сумы, подвешенной к поясу ожерелье из крупных гранатов, и надевая его ей на шею.

Глаза женщины заблестели счастьем: «Значит, он думал о ней»…

— Я часто думал о тебе, сказал Кирилл, целуя женщину в шею.

Долго находиться с Софией Кирилл не мог. Время было слишком тревожное. Кроме того предстояло встретиться с руководителями обороны города и передать им послание епископа Иоанна Готского.

Находиться в осажденной крепости, сложа руки, было невозможно. Нужно было или сражаться, или, если зарок, данный Богу, не позволял этого, иным способом помогать.

Скоро Кирилл стал своим среди воинов одного из Пещерных казематов, защищавших наружные подступы к Осадному колодцу. Он помогал носить каменные ядра для баллист, готовил еду, стоял в ночных караулах.

С Софией он тайно встречался каждый день. Ей было хорошо с ним, она горячо любила этого загадочного мужчину, соратника Великого Иоанна. И он находил в девушке свое успокоение. Они не могли обвенчаться: сейчас это было не к месту. Но София оказалась для Кирилла единственной, страстно любимой женщиной. Почему-то он сравнивал их любовь со светильником, горящим в ее уютной каморке. Его золотой огонек то вспыхивал, то сникал, то вновь оживлялся.

— Если светильник угаснет, я погибну! — как-то промолвил он. Она не ответила, но стала тщательно следить за лампадой, все время подливая в нее масло.

Иногда ночью, урвав от обязанностей мгновения, они сидели у стен базилики и смотрели в горы, в сторону Дороса, где располагалась резиденция Иоанна Готского. Уже подкрадывалась, клубясь белыми холодными туманами, осень. Ночи становились холодными. Он гладил ее волосы. Укрывал стынущие плечи своим плащом. Целовал. Однажды в полночь Кирилл увидел условный знак, который подавал ему Иоанн, — в горах три пылающих костра: два рядом, а третий, словно вытекающая горящая капля смолы, — под ними. Кирилл крепко сжал серебряную змею на пряжке, и острое жало впилось в ладонь. «Что произошло?» — Хотелось крикнуть ему. Но он сдержался, рядом с ним была София. Что будет с нею?» Не мог он сказать Софии о том, что знак с кострами приказывал ему сдать крепость хазарам! Он понимал, что защитники крепости не согласятся с требованием епископа. Ведь все пока шло так успешно, Готия почти очистилась от хазар? И вдруг этот зловещий знак с кострами, приказывающий ему сдаваться врагу. Нужно действовать тайно. Он распрощался с Софией и ушел, чтобы приступить к исполнению присланного приказа. За себя Кирилл не волновался, его оберегал сердоликовый камень, выданный Иоанном. Он служил пропуском по всей Готии, и должен спасти от ненавистных хазар. На отвесную стену, где рядом, в толще скал, был прорублен колодец, он тайно от всех вылил амфору красной краски, взятой у мастеров кожевников. Красный подтек, как кровавый след, прочертил отвесную скалу. А днем осажденные, неожиданно для хазар, да и Кирилла тоже, внезапно предприняли вылазку. Такая дерзость, выполненная решительно и быстро, имела успех: хазарские повозки с вяленым мясом и хлебом были разграблены, участвующие в вылазке, отбиваясь от преследователей, поспешили к отворенным воротам крепости. Ворота захлопнулись перед самым носом хазар. Обозленные хазары решили тут же начать штурм крепости. Появились штурмовые лестницы, полетели на стены железные крючья, привязанные к канатам. Со стен и башен крепости на штурмующих посыпались град каменных ядер и туча стрел. Полилась кипящая смола. Обожженные смолой и кипятком, окровавленные и ожесточенные, хазары упорно лезли по стенам крепости. Осажденные рубили канаты с крючками, сталкивали осадные лестницы, сбрасывали бревна, сметавшие целые ряды противника. Под стенами бушевал кровавый ад. Свистели камни и стрелы, падали тела, стонали раненые, горели снопы соломы и хвороста. И хазары отступили, поняв, что каменный город неприступен, а восставшие живыми не сдадутся.

После дневного штурма Кирилл готовил еду для воинов каземата и подсыпал в пищу снотворного порошка. После сытного ужина, приготовленного из трофейного мяса, защитники Осадного колодца хотели пить и послали Кирилла за водой. Захватив факел и амфору, Кирилл стал спускаться по ступеням. София тоже пришла с двумя амфорами и проскользнула вслед за ним. Во время осады крепости ей поручалось готовить кипяток. Днем всю воду выплеснули на осаждающих, и ей нужно было наполнить котел. За третьим маршем лестницы она шепотом обратилась к Кириллу:

— Любимый, ты чем-то встревожен? — Эхо голоса громко зашелестело в каменном колодце.

— Говори тише…

— Хорошо. — Согласилась София, понимая, что ее встречи с Кириллом едва ли найдут понимание со стороны защитников крепости.

— Сегодня хазары возьмут крепость, — негромко сказал он, глубоко вздыхая.

— Ты пал духом? Откуда такая уверенность? Ведь днем все атаки врагов были отбиты?…

— Я помогу хазарам!

— Ты предашь восставших? — оторопела София.

— Да, я получил приказ от самого Иоанна, — оправдываясь, прошептал он.

— Не может быть!

— Я сам ничего не понимаю, но я обязан выполнять приказ духовного владыки. Ты сама видела расположение костров…

— Но хазары убьют всех, находящихся в крепости!

— Такого не случится, слуги Иоанна должны договориться с хазарами о помиловании его приближенных.

— А как они узнают их в толпе восставших?

— По тайному камню-знаку.

— А что будет со мной?

Он наклонился к ней и прошептал в самое ухо:

— Надень лучшее платье и повесь на шею гранатовое ожерелье: оно будет твоим знаком, хазары не тронут тебя…

Кирилл и София не могли представить себе, что их шепот в колодце разнесся эхом, ударяясь о каменные стены, и обрывки разговора услышал один из защитников каземата, случайно последовавший за ними в колодец. Воин не все понял, из доносившихся обрывков слов, но он четко расслышал фразу о том, что хазары возьмут крепость, что Кирилл поможет им. Воин доложил командиру. Как только Кирилл поднялся из колодца с амфорой в руке, старшина каземата арестовал его. В это время как раз начался ночной штурм крепости.

— Будешь выливать кипящую смолу на своих братьев-хазар! — приказал старшина. — А чтобы ты не убежал, посадим тебя на цепь, а утром разберемся…

Софии удалось незаметно выйти из колодца и пробраться в свою каморку. Огонь лампады дрожал и вдруг внезапно погас, хотя масла в лампаде было еще много, да и ветра не было. Она поняла, что это знак смерти Кирилла.

Хазары пошли на ночной штурм. Со всех сторон на черепичные крыши домов и стены крепости летели огненные стрелы. Стоял страшный шум. Штурмующие колотили палками о железные чаны, били в бубны, кричали и галдели. Встревоженные защитники замерли на своих местах, напряженно всматриваясь в темноту и огненные блики костров — ждали внезапного появления хитрых хазар. Крепость осаждали со всех сторон, и нельзя было понять, откуда враги нанесут свой главный удар. Почти всю ночь стоял небывалый тревожный шум, вспыхивали и гасли костры, летели шальные огненные стрелы, были попытки пробить и сломать главные ворота, и защитники крепости не смыкали глаз. А охрана Осадного колодца крепко спала, валяясь на камнях и в каземате — где кого сразил крепкий сон. Только Кирилл, прикованный цепью, стоял у края обрыва. Рядом в казане кипела смола. Он хорошо видел и слышал, как, пользуясь шумом — ложным штурмом крепости, хазары поднесли стенобитную машину и долбили проход в скалах в том месте, где Кирилл вылил красную краску. Мягкий известняк легко поддавался ударам кованого тарана, и очень скоро стена проломилась. Тут же в рваный проем, наклонившись, стали проскальзывать вооруженные хазары. На ногах у них были войлочные мягкие туфли, и враги бесшумно ступали по каменным ступеням, просачиваясь и просачиваясь в крепость. Кирилл мог закричать, поднять шум, разбудить своего охранника и крепко спавших защитников, но он спрятался за котел со смолой. Оттуда он видел, как тени — одна, вторая, десятая, сотая выбирались из квадратного колодца и исчезали среди кривых переулков. Кирилл выполнил приказ Иоанна и предал восстание.

Побоище началось рано утром, когда защитники крепости еще крепко спали, а хазарские воины уже могли ориентироваться в каменном лабиринте города. Первыми были изрублены защитники ворот, затем распахнуты окованные железом тяжелые створки — и в проем с гиком и свистом хлынула хазарская конница.

Всех защитников, захваченных в плен на крепостных стенах, хазары предали мучительной смерти: одних сжигали на кострах, других бросали в котлы с кипящей смолой или сажали на кол. Кровавый закат и кровавый пожар горели над крепостью.

Хазары оставляли в живых только богатых жителей города, одетых в роскошные наряды.

Кирилл тоже попал в плен и пытался доказать хазарам, что это он помог им во взятии крепости, но тайного знака — камня-сердолика — у него не оказалось: отобрали, когда приковали к цепи. Кирилл был посажен на кол.

София появилась перед ним в алом наряде, с гранатовым ожерельем на обнаженной шее. Он оказался прав: ее спасло гранатовое ожерелье. Девушка, таясь, подкралась к нему, пока хазарские воины гуляли на тризне, и вытерла кровь с его запекшихся губ. Снять его с кола она не смогла, да в этом уже и не было нужды: он доживал последние минуты.

— Прощай, мой возлюбленный! — София не рыдала, бледная, без кровинки в лице, она тяжко страдала. — Твой ребенок стучит в мое сердце.

— Сохрани дитя, берегись и уходи отсюда: хазары нагрянут и тогда уже не пощадят тебя! — говорили его глаза.

А так ли то все было?… Надобно еще раз обратиться к историческому источнику — «Житие Иоанна Готского»?

Грибы отца Самсония

Творя добро, разбудишь ложь.
Во благо — ложь святая,
Сомненьем душу не тревожь,
Коль благо расцветает.

Шел 1825 год. Один из местных татар пас овец в лощине Кизилташ, названной так потому, что располагалась она у подножия высокой скалы из красного известняка (по-тюркски «Кизилташ» — красный камень). День был очень жарким. Чабан решил спрятаться от зноя в гроте, в глубине которого был вырублен в скале небольшой колодец. Подойдя к нему, пастух увидел плавающую на его поверхности старую икону с образом Богоматери. Эту икону татарин извлек из воды и передал греческому купцу. От купца икона попала в храм Стефана Сурожского.

Молва о чуде быстро разнеслась по Восточному Крыму, и потянулись в урочище Кизилташ к гроту с колодцем толпами паломники. Ежегодно, в день Успения Божьей матери (15 августа) сюда стали приглашать священников из Судака. Число паломников болгарского, греческого, русского и татарского происхождения в такой день достигало 700 человек. Молва стала распространяться об исцелении чудодейственной водой из Кизилташского колодца. Кроме того, очень полезной «в лечении от ломот» считалась грязь со дна болотца, находящегося чуть ниже источника. Этой грязью намазывали больные члены и давали ей высохнуть, после чего боль проходила. Рядом с источником начали селиться богомольцы, а в 1853 году несколько дней в урочище Кизилташ провел архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий. Дал он благословение на строительство монастыря в Кизилташе. И уже в 1856 году в округе целебного источника начали возводиться первые постройки монастыря во имя святого Стефана Сурожского. С Кизилташской киновией связано имя одного из крымских святых — игумена Парфения, который в 1858 году был назначен настоятелем монастыря. Парфений был не просто хорошим священником, но заметно отличился и на гражданской и военной службе, был изобретателем, обладал значительным умом. Это был мужественный и деятельный хозяин кизилташских лесов. Парфений не терпел лени и воровства. И поэтому вел жесткую борьбу с местными татарами, которые без зазрения грабили монастырское хозяйство — прежде всего рубили лес. В конце концов, противостояние достигло своего пика — осенью 1866 года трое татар из поселка Таракташ (ныне с. Дачное около Судака) жестоко убили игумена в лесу, а после сожгли его тело. Вскоре виновные были арестованы и казнены.

Время действия легенды о грибах Самсония происходит в то время, когда Кизилташским монастырем управлял игумен Николай, человек великой души. К нему прислало епархиальное начальство на епитимию отца Самсония. В киновии скоро полюбили нового иеромонаха за его веселый, добрый нрав, за сердечную простоту и общительность. В свой черед и отец Самсоний привязался к обители, сроднился с горами, окружавшими высокой стеной монастырь; сжился с лесной глушью и навсегда остался в Кизилташе.

Не единой молитвой монах сытым бывает, и отшельникам люди и звери пропитание несли. А если земли у киновии мало, а монахов много, то и игумену задуматься надо, чем кормить монашеское братство. Кизилташский монастырь не относился к числу богатых. Жизнь текла в трудах и молитвах тихо и размеренно.

Раза два-три в год наезжала помолиться Богу, а кстати, по ягоду и грибы, местная отузская помещица с семьей, и тогда дни эти были настоящим праздником для всех монахов и особенно для отца Самсония.

Монахи слышали звонкие женские голоса, общались со свежими наезжими людьми, которые вносили в их серую, обыденную жизнь много радости и оживления. А отец Самсоний знал, как никто, все грибные и ягодные места, умел занять приветным словом дорогих гостей и потому пользовался в семье помещицы особым расположением.

Уезжая из обители, гости оставляли разные съедобные припасы, которые монахи экономно сберегали для торжественного случая.

Так шли годы, и как-то незаметно для себя и других, молодая, жизнерадостная помещица обратилась в хворую старуху, да и отец Самсоний стал напоминать высохший на корню гриб, не нужный ни себе, ни людям. Почти не сходил он со своего крылечка, обвитого виноградной лозой. По грибы отправлялся только тогда, когда приезжали старые отузские друзья.

И вот однажды, когда настала грибная пора, игумен, угощая отца Самсония после церковной службы обычной рюмкой водки, сказал:

— По грибы гостей больше не поведешь.

— Почему?

— Повидал я нашу благодетельницу из Отуз. Сильно сдала она, еле ноги волочит. Боится, что не дойдет к местам грибным. А жалеет, будто сон ей был такой, что, в год когда она по грибы не пойдет, — в тот год и помрет. Сокрушается, старая барыня…

Жаль стало отцу Самсонию старой отузской помещицы, не из корысти, а от чистого сердца; Что-то задумал он и стал просить:

— А вы ее, отец игумен, все-таки уговорите; грибы будут сейчас за церковью, в дубняке.

— Насадишь, что ли? — усмехнулся отец Николай, но обещал похлопотать.

И действительно помещица, к общему удивлению, собралась и приехала со всей семьей в монастырь.

Обрадовались все ей, радовалась и она, услышав знакомый благовест монастырского колокола. Точно легче стало на душе, и притихла на время болезнь.

— Ну, вот и, слава Богу, — ликовал, потирая руки, отец Самсоний.

— Отдохните, в церкви помолитесь, а завтра по грибы.

А сам с ночи отправился в грибную балку у лысой горы и к утру, когда еще все спали, успел посадить в дубняке, за церковью, целую корзину запеканок.

Только что кончил свои хлопоты, как ударил колокол. Перекрестился отец Самсоний и сел под развесистым дубом отдохнуть. От усталости старчески дрожали руки и ноги, и колыхалось, сжимаясь, одряхлевшее сердце. Но светло и радостно было на душе потому, что успел сделать все, как задумал.

Но радость затуманилась, когда увидел, что с верхней скальной кельи спускается суровый схимник, старец Геласий. Побаивался отец Самсоний старца и избегал встречи с ним. Ворчал Геласий, всех корил, ласкового слова от него не слыхали, никто не видал, чтобы он когда-нибудь улыбнулся.

— Мирской суетой занимаешься! — набросился он на Самсония. — Обман пакостный придумал. Посвящение свое забыл. Тьфу, прости меня Господи, — отплюнулся старец и побрел в церковь.

Упало от этих слов сердце у отца Самсония, ушла куда-то светлая радость и не вернулась даже тогда, когда очарованная старуха, срывая искусно насаженную запеканку, воскликнула:

— Ну, значит, еще мне суждено пожить. А я уж и не чаяла дотянуть. Потом, глянув в сторону Самсония, добавила:

— Да что с тобой, отец Самсоний?

— Нездоровится что-то. Состарился, сударыня. — печально ответил Самсоний. Хотел подбодриться, улыбнуться, но…

В это мгновение возвращался Геласий из церкви, остановился, погрозил пальцем, сказал скрипучим голосом:

— Где копал, там тебя скоро и зароют.

Испугался Самсоний не на шутку. Всегда пророческими были слова старца — сбывались они:

— Значит, скоро зароют…

— Да что с тобой сталось, отец Самсоний, ты белым стал, как мел? — допытывалась помещица, уезжая из монастыря.

К ночи отец Самсоний почувствовал себя так плохо, что вызвал игумена и поведал ему о своем тяжком нездоровье, о том, как корил и что предрек ему Геласий и как неспокойно стало у него после того на душе.

— Ну, грех не велик, — успокаивал добрый игумен, — а за светлую радость людям, тебя сам Бог наградит.

Пошел игумен к Геласию, просил успокоить больного Самсония, но не вышло ничего. Отмалчивался Геласий и только, когда уходил игумен, бросил недобрые слова:

— На отпевание приду.

И случилось все так, как предсказал Геласий.

Недолго хворал отец Самсоний и почувствовал, что пришла смерть. Соборовали умирающего, простилась с ним братия, остался у постели один иеромонах и стал читать отходную.

Вдруг видит — поднялся на локтях Самсоний, откинулся к стене, на которой висела вязка сухих грибов, и засветились грибы, точно венец вокруг лика святого. Вздохнул глубоко Самсоний и испустил дух.

Рассказали монахи друг другу об этом, и стали коситься на Геласия, а Геласий трое суток, не отходя от гроба, клал земные поклоны, молился и шептал:

— Ушел грех, осталась святость.

Не понимали монахи слов, произносимых Геласием, и жутко на душе становилось.

А сколько разговоров пошло, когда, придя на девятый день к могиле отца Самсония, — а похоронили его, по указанию схимника, в дубняке, за церковью, — увидели, что у могильного креста выросло множество грибов?

Вырвал их всех, до единого, Агафангел иеродиакон; игумен окропил место святой водой; отслужили сугубую панихиду.

А на сороковой день повторилось все то же, и не знали монахи, что думать, — по греху ли, по святости совершается?

Пошли у монахов сны об отце Самсонии; стали поговаривать, будто каждую ночь вырастают на могиле его грибы, а к последней звезде ангел Божий собирает их, и светится все кругом.

Стали замечать, что если больному отварить гриб, сорванный вблизи могилы, то тому становится лучше.

Так говорили все в один голос, и только Геласий схимник хранил гробовое молчание и никогда не вспоминал об отце Самсонии.

Но, как раз в полугодие кончины Самсония, случилась с Геласием беда. Упал, сходя с лестницы, сломал ногу и впал в беспамятство. Собрались в келье старца монахи — не узнавал никого Геласий, а когда игумен хотел его приобщить, оттолкнул чашу с дарами.

Скорбел игумен и молил Бога вразумить старца. Коснулась молитва души Геласия, поднялись веки его, принял святые дары, светло улыбнулся людям и чуть слышно прошептал:

— Помните грибы отца Самсония. То были святые грибы СУЛТАН-САЛЭ

Степи полынные, степи ковыльные, степи, бурьяном поросшие. Отары овец, пасущиеся на степных просторах под палящим солнцем Саманные приземистые домишки в сельских небольших поселениях. Ни деревца, ни кустика винограда… Озерца с соленой водой, да редкие источники питьевой воды. Откуда легендам в таком крае появиться? Беден легендами Джанкой, столица степного Крыма. Пытаюсь, напрягая память, вспомнить… И, о счастье, вспоминается легенда рождается легенда, да и та больше на сказку похожая, все потому, что поработало время. Время течет, все разрушая бурями и грозами своими. Развалины остаются, мысли людей тревожа вопросами: что, кем и когда здесь было построено? Развалины Султан-Сале таких вопросов не рождают. Сто лет назад развалины Султан-Салэ стояли такими же, как и теперь. Бури и грозы не разрушили их. Видно, хорошие мастера строили мечеть Султана-Салэ, да и зоркий глаз наблюдал за строителями. Сам Султан-Сале следил. А ведь был Салэ раньше простым пастухом, и хата его была последней в Джанкое. Каким уважением он пользовался? Какой почет бедняку! Да не смел он переступить порога богатого дома. Согнувшись в три погибели, не смея взглянуть в лицо бея, выслушивал он приказания; старался избегать встреч.

Но как-то раз, ранним утром, выгоняя коров на пастбище, Салэ зашел на ханский двор и случайно увидел дочь бека. Легко, как горная козочка в горах, поднималась Ресамхан по лестнице. Нужно было только взглянуть на Салэ в эту минуту, он напоминал человека, случайно встретившего ангела. Кажется, что впервые коровы сами управляли собой, и, если бы не собаки, многих коров не досчитались бы в Джанкое.

Вернувшись домой, бедный пастух ни к пище, ни к воде не притронулся. Мать всполошилась — в таком состоянии они никогда его не видела.

— Что случилось? — спрашивала мать сына, присаживаясь рядом и притрагиваясь ладонью к его лбу. Лоб был таким же холодным, как и всегда. Сын, глубоко вздыхая прилег, носом в стену уткнувшись.

— Съешь сыночек хоть кусочек брынзы, хоть несколько глотков катыка сделай. — упрашивала мать.

Молчал Сале, отворачиваясь от миски с кислым катыком.

И вдруг по селению весть прокатилась о том, что внезапно умерла Ресамхан, случайно подавившись рыбьей костью. Когда узнал об этом Салэ, не стало в лице его ни кровинки. Челюсть у него отвисла, а глаза стали безумными. Открылось все матери, и поняла она, отчего обезумел сын, ее бедный Салэ, когда тот ночью принес тело девушки, вырытое из могилы.

Плакал Салэ, обнимая тело девушки, и от дыхания ли любви, от горячих ли слез его — стало теплым тело.

Бросился Салэ к матери, прося ее помочь…

И в простоте сердца сказала мать, что не умирала Ресамхан и, устранив кость, оживила девушку.

Но как только Ресамхан открыла глаза, поспешил Салэ укрыться от ее взора, ибо самый маленький камешек может смутить чистоту вод хрустального ручья.

Тронула сердце девушки такая любовь. По-счастью, великий Аллах дал ей не только красоту. Поняла она, что есть и чего нет в пастухе.

— Пусть пойдет, — сказала Расамхан старухе, — в Кефеде, на пристань; там сидит Ахмет-ахай; он даст Салэ на копейку, другую мудрости.

Проник в душу пастуха Ахмет-ахай своим взором, когда пришел Салэ к нему на пристань, и дал совет:

— Первый, помни, не все то красиво, что красиво, а только то красиво, что сердцу мило.

Второй — Цени время, не спрашивай того, что тебя не касается.

Улыбнулась Ресамхан, когда мать пастуха рассказала о совете Ахмет-ахая.

— Пусть так и делает. И я скажу, что делать надо… В Кефеде стоят корабли. Хорошо будет, если возьмут Салэ на большой корабль. В чужих краях он узнает больше, чем знают здесь, и тогда первый бек не постесняется принять его в своем доме.

Вздохнул Салэ, просил мать спрятать Ресамхан, пока не вернется, и, нанявшись на корабль, отправился в дальние страны, и не вернулся назад, пока не узнал моря, как знал раньше степь.

В степи — ширь и в море — ширь, но не знает степь бурной волны, и тишь степная не страшит странника.

Когда корабль Салэ был у трапезундских берегов, повисли на нем паруса, и много дней оставался он на месте.

Послали Салэ и других на берег поискать воду.

У черной скалы был колодец, и корабельщики поспешили спустить в него свои ведра, но вытащили концы обрезанных веревок.

— Нужно посмотреть, кто сделал это? — сказал Салэ.

Однако из страха никто не полез.

Салэ, обвязавшись веревкой, спустился сам.

У воды, в пещере, сидел старик, втрое меньше своей бороды; перед ним красавица арабка кормила собаку, а вокруг стояло тридцать три кола и на всех, кроме одного, торчали человеческие головы.

— Собаных-хайр-олсун, — приветствовал Салэ старика. И на вопрос — как сюда попал, присев на корточки, рассказал, как все случилось.

Усмехнулся старик:

— Если у тебя есть глаза, ты должен видеть, куда попал. Почему не спросил, что все это значит?

— Есть мудрый совет, — отвечал Салэ, — не расспрашивать о том, что тебя не касается.

Удивился старик:

— Вижу, ты не так прост, как кажешься! Скажи, мудрец безбородый, что красивее: арабка вот эта, или собака.

Не задумываясь Салэ, ответил:

— Не все то красиво, что красиво, а только то красиво, что сердцу мило.

Старик и, замахнувшись ятаганом, снес головы арабке и собаке, и сказал.

— Как-то раз ночью, придя к жене, я нашел подле нее чужого, и, по моему слову, женщина стала собакой, а мужчина женщиной. Ты видел их, прежде чем я снес им головы. Сюда и до тебя приходили люди. Бараньи головы их ты видишь на колу, а твоя останется на плечах. Только от тебя я услышал мудрые ответы на мои вопросы.

И старик наградил Салэ. Кроме воды, вынес Салэ из-под земли ведро разных камешков.

Не бросил их назад в колодец, как советовали корабельщики, а послал с первым случаем к матери в Джанкой.

Мать смотрела на камни и думала — совсем потерял Салэ разум. Но Ресамхан сказала старухе, чтобы позвала богатого караима, и караим отдал за камни столько золота, столько редко бывает на свете.

А через год возвращался Салэ домой и на пути в Джанкой встретил табуны лошадей, и отары овец, и стада скота, и когда спрашивал — чьи они, ему отвечали:

— Аги Салэ.

— Видно новый богач в Джанкое появился — думал Салэ…

Много лет не был Салэ в Джанкое и не узнал селения. Сердце упало, когда не увидел своего жалкого жилища. На месте ее стоял большой дом, должно быть тоже Аги-Салэ.

Поник он головою и в печали сел у ограды нового дома. Увидела Ресамхан Сале у ограды и послала старуху-мать позвать его в дом.

Первым богачом стал Салэ на деревне, первым щеголем ходил по улице, а когда садился на серого коня, выходили люди из домов посмотреть на красавца-джигита.

Увидел его старый бек из башни ханского дворца, послал позвать к себе, три раза звал, прежде чем пришел к нему Салэ, а когда пришел, позвал бека к себе в гости.

Угощал Салэ старика, и не знал тот, что подумать. Ведь никто, кроме Ресамхан, не умел так приготовить камбалу, поджарить каурму, какими его здесь угощали…

— Если бы Ресамхан была жива, отдал бы ее за тебя — сказал Ага, глубоко вздыхая.

И тогда открыл Салэ беку свою тайну, и сорок дней и ночей пировал народ на свадьбе Аги Салэ.

Через год родился у бека внук и стали называть его Султаном-Салэ.

А когда Султан-Салэ стал старым и не было уже в живых его отца, построил он в его память, на том месте, где стояла прежде бедная хижина, такую мечеть, какой не было в окрестности.

Ну, а слушателю легенды следовало бы подумать и о том Джанкое, что прежде стоял вблизи селения Султановка, по пути от Феодосии к Отузам, только Джанкой тот был греческим поселением, а не татарским…

Пиратский маяк

Какую радость испытывает блуждающий в потемках человек, когда увидит огонек, невольно ноги понесут его к нему. Огонь в безветренную погоду напоминает корабельщику домашний очаг. Огонь на берегу в бурю предупреждает об опасности. Недаром в глубокой древности люди строили маяки, к себе манящие, и на строительство их денег не жалели. Вспомните о величественном александрийском маяке, входящем в число семи чудес света. Маяков в древности на Черном море не было, хотя здесь опасностей немало поджидало мореплавателей.

Те, кто сегодня плывут по просторам Черного моря, хотя бы не чувствуют опасности нападения тех, кто носил немало названий: флибустьеры, корсары, пираты.

Раньше пираты не давали прохода мирным торговым судам, нападая и грабя их. Черное море кишело ими. Правда, боспорский царь Евмел в свое время очистил от пиратов воды моря, но время шло, и они вновь появились.

Среди множества пиратов Понта своим коварством и жестокостью выделялся Тавр. Имя свое он получил от народа тавров, откуда и был родом. Исполинский рост, огромная физическая сила сочетались в нем с мужеством, смелостью и коварством. Он был умен и хитер. Тавр в переводе означает Бык, кличку ему дали греки за его стремительность силу и непредсказуемость. Нападения Тавра и его пиратов всегда были внезапны и беспощадны. Они грабили и топили торговые суда, медленно плывущие мимо скалистых берегов. Своих кораблей тавры не имели, они были горцами и, спускаясь к морю, прятались между утесов, выслеживая путь купеческих судов. А в тайных небольших бухточках и гротах у них стояли на приколе легкие лодки для окружения тяжелогруженых кораблей. Понтийский царь Митридат поддерживал пиратов, если они нападали на римские суда, или купцов, торгующих с римскими областями. Он вел долгую и непримиримую войну с Римом.

Военная когорта, посланная в Пантикапей для осады города, возвращалась в Херсонес-главную базу римского войска на севере Понта. Задача была выполнена блестяще и без кровопролития. Старый понтийский царь, окруженный изменниками, велел телохранителю заколоть себя. Он предпочел смерть позорному плену. Опьяненные победой над грозным царем, войска, ликуя, отплыли в Херсонес. Нагруженные награбленным добром, корабли медленно двигались вдоль берегов Тавриды. Стояла поздняя осень. Горы окрасились в желто-красный цвет, Ярко светило солнце. Но, небо вдруг потемнело, и на море разыгралась жестокая буря. Корабли разбросало среди 6ушующих волн. Совсем рядом виднелись берега, но повернуть к ним — означало бы верную гибель: там они бы разбились об острые скалы. Буря набирала силу, все труднее становилось действовать веслами и бороться со страшными порывами ветра и гигантскими пляшущими волнами.

— Это Нептун разгневался за нашу легкую победу над Митридатом и хочет покарать нас! — воскликнул сидящий на носу триремы старый центурион с лицом, сплошь покрытым рубцами, делавшими лицо, похожим на львиную морду. Вечер только приближался, а тьма опустилась на море такая, что кормчий не видел, куда направлять трирему. Внезапно на темном скалистом мысу появился огненный силуэт — громадный пылающий воин со шлемом на голове и круглым щитом в руке. Сквозь рев бушующего Понта донесся звук буцины.

— Смотрите, смотрите, сам огненный Юпитер указывает рукой путь нашего спасения! — закричал центурион.

— Вперед, к берегу! — приказал префект когорты. Прикованные к скамейкам рабы дружно взмахнули веслами — им тоже не хотелось погибать в морской пучине. Римская эскадра, миновав небольшой мыс, нашла спасение в закрытой и не заметной с моря бухточке. Миновав пенный бурун у утеса, о который разбивались гигантские валы, передовая трирема вошла в тихую гавань, где ветер свистел где-то там, высоко в скалах. Загадочный и странный маяк точно указал им верный путь. Вот только кто зажег огни маяка? Откуда взялась укромная бухточка, неведомая кормчим? Римляне с шумом выскакивали на берег. Тут же воткнули длинный шест, увенчанный позолоченным орлом с распростертыми крыльями. На шесте эмблема императора — щитовидный значок и на нем волчица с оскаленной пастью на красном фоне. К префекту когорты подбежали разведчики и доложили: силуэт огненного воина вырублен в скале, где есть грот. Там и установлены светильники с маслом.

— Здесь есть люди? — спросил префект удивленно.

— Мы нашли только одну женщину, поддерживающую огонь в светильниках.

— Привести ее сюда! — приказал префект. Скоро перед ним стояла девушка, ладно скроенная одетая в шерстяную тунику, прикрывающую тело от осеннего холода. Густые черные волосы обрамляли смуглое лицо с черными сверкающими глазами.

— Что ты здесь делаешь? — по-гречески обратился префект.

— Чту память отца и братьев, — тихо ответила девушка тоже на греческом.

— Кто ты?

— Я дочь гор! — гордо произнесла она.

— Где твои близкие?

— Они погибли в море, на рыбной ловле.

— Кто содержит тебя?

Глаза девушки гневно блеснули:

— Я — не содержанка! Сама зарабатываю себе на жизнь.

— Тебе не страшно быть одной?

— Я привыкла к одиночеству.

— Кто заставляет тебя поддерживать огонь, такой нужный терпящим бедствие на море?

— Память о погибших близких. Горел бы тогда огонь, они не погибли б!

— Но это требует значительных средств?

— Я их получаю с небольшого виноградника, принадлежащего мне. Получаю неплохое вино. Я надеюсь на то, что ты попробуешь его вкус. Пещера, в которой я прячусь в непогоду, находится совсем рядом.

Префект в сопровождении центуриона и дюжины легионеров двинулись вслед за девушкой.

В широком и высоком гроте на козьих и медвежьих шкурах стояли чаши, сделанные из черепов диких животных. Девушка отпила глоток, показав, что в чаше нет яда, и протянула ее префекту.

— Что-то недоброе таится в этом гроте и иссохших черепах! — подозрительно заметил центурион.

— Пей, дружище, нас, римлян, никто здесь не посмеет тронуть! — лихо крикнул префект, уже опьяневший от первых глотков.

С триремы доставили пищу, скатили полные бочонки боспорского вина. Пили все. Праздновали победу над Митридатом и свое спасение от холодных морских глубин. Лишь дозорные, выставленные по краям бухточки, стояли хмурые и злые. Черепа с вином обходили их стороной.

Смуглая красавица в обнимку с опьяневшим префектом стала подниматься по каменным ступеням, ведущим к маяку.

— Куда вы, господин? — смущенно спросил телохранитель.

— Во дворец богини Венеры!!

Меч ударил префекта за ближайшим поворотом, грудь ему проколол Тавр. Над каменным гротом внезапно раздался воинственный клич, и, сраженные дротиками и стрелами, пали римские часовые.

— К бою! — четко отдал команду старый центурион, не выпивший ни одного кубка вина. Римляне кинулись строить боевую «черепаху». Дротики, копья и стрелы пронзали замешкавшихся, не успевших прикрыться щитами. С разных сторон, взмахивая железными мечами, на них кинулись варвары.

— Отступать к триреме! — приказал центурион, встречая напористого варвара копьем из-за щита.

Внезапно от вершины скалы отвалилась большая каменная глыба и со страшной силой ударила в трирему. Камень пробил деревянные палубы, раскроил черепа прикованным рабам и выбил дыру в днище судна. Трирема затонула на мелководье.

Пьяные римляне вяло отражали удары, а варвары с неистовой жестокостью рубили врагов, попавших в ловушку. Тавр стоял на каменной лестнице и наблюдал за кровавой сечей. Он видел, что старый центурион с ловкостью и большим искусством поражал наседавших врагов. К нему пробивались наиболее сильные легионеры. Они хотели вырваться из западни. Тавр рыкнул, как медведь, и бросился к центуриону. Тот прикрылся щитом, но Тавр страшным ударом разрубил щит и голову врага. Старый воин замертво распластался у его ног.

Скоро все закончилось. Триремы были разграблены и сожжены, римские солдаты перебиты, в гроте опять стояли чаши-черепа с вином, а огненный силуэт воина показывал рукой на спасительную бухточку. К ней, моля о помощи Юпитера, гребло новое судно…

Гордая Айше

Недаром гордыня входит в число семи смертных грехов. Гордость безмерная несовместима с любовью, Кто-то из них двух должен уступить. И следует сказать правду, что не всегда уступивший бывает внакладе. Недаром говорят о людях близких, не желающим уступить друг другу: «Нашла коса на камень» Да и легенды о том же говорят.

В древние времена местность здесь, в этой части Крыма, была красивой и загадочной. Над сказочным лесом возвышалось плато Бурунчук, А на Бурунчуке из камня крепость была сложена. А из чего еще строить, если, куда ни посмотришь — везде камни? Мелкие камешки, крупные камни, на земле и в земле. Наверное, потому не только крепости, но и жилища в Крыму строили из камня. И крепостные стены с башнями тоже из камня воздвигались, Как быть иначе, если камня так много вокруг? Владела крепостью на Бурунчуке девушка, звали ее Айше. Сильная девушка была, высокая, стройная, красивая, но уж слишком гордая. От гордости той чрезмерной сердце ее не знало жалости — каменное сердце под стать камням, разбросанным вокруг… Никогда и никому не улыбалась она. На красивом лице брови черные в разлет, казалось, вот-вот вспорхнут и улетят… Глаза у нее были черные, жгучие. Если на человека ими посмотрит, когда сердится, от человека один пепел остается. Лучше бы на такие глаза не попадаться. И не знала она, что такое любовь. Характер совсем, как у мужчины, был у нее. Айше, никогда никого не боялась, и далеко знали о ней. Гневная, сильная была, а нутро все же — женское. Любить никого не хотела, а нутро говорило ей — полюбишь. Время придет — полюбишь…

И захотелось ей однажды стать мягкой, такой, как все женщины. А не смогла, как ни старалась. Тогда сказали ей:

— Знаешь что, иди вниз, к источнику. Там такая вода есть, что самый крепкий человек, самый гневный человек мягким становится, если в той воде искупается.

И решила Айше: «Пойду, выкупаюсь, попробую, как это жить, когда совсем как женщина».

И пошла.

А напротив источника стояла другая крепость — Тепе-Кермен, и в ней жил юноша. Глаза у него были такие голубые, как два горных озера, волосы белые, шаг мягкий, как у кошки. Но никто не знал, что эти голубые глаза могут быть, как два меча, когда они в сильных руках, никто не знал, что если в гневе юноша посмотрит, то этими голубыми глазами срежет голову. Увидел юноша, что пришла к источнику прекрасная девушка, и спустился к ней вниз.

— Уходи, юноша, — сказала Айше, — эта вода моя.

— Что ты, девушка, эта вода всегда была моей. Уходи ты.

— Как ты смеешь мне приказывать! Разве ты не знаешь, что я Айше из Кыз-Кюлле? Мне никогда еще никто не приказывал.

— А я тебе не приказываю, я тебя прошу — уходи, потому что вода эта моя.

— Ну, скажи это еще раз, и я посмотрю, как ты сгоришь на глазах моих!

— Попробую сказать. И сказал… Не один раз сказал.

И хотя Айше гневно долго, напрягая все силы, смотрела на юношу, тог не дрогнул. Он только поймал взгляд черных глаз и в сердце своем спрятал. И в первый раз полюбил.

— Слушай, девушка, — задыхаясь, сказал он, — иди ко мне в крепость. Теперь я тебя знаю — ты соседка моя. Идем ко мне, и я сделаю тебя своей женою.

— Сделаешь? — сказала Айше. и глаза ее гневно сверкнули. — Уйди от воды!

— Нет, зачем же. Я не уйду. Лучше иди ко мне в крепость.

И он еще ближе подошел к ней.

— Оставь мои руки! — крикнула Айше, когда юноша сильно сжал их,

И она ушла от источника, не оглядываясь, хотя так не хотела этого делать. А потом уже наверху у себя рассердилась, ох как рассердилась! На себя рассердилась, что уступила юноше.

Позвала гордая Айше слуг и сказала:

— Идите и скажите ему, пусть поклонится мне, и я его возьму себе в мужья. Ступайте! Они пошли. Пошли и сказали:

— Господин, наша повелительница сказала, что она тебя берет в мужья. Иди к ней в крепость.

— Берет, говорите вы, — засмеялся юноша. — А я не лошадь. Пускай ко мне придет, если хочет.

— Так, — сказала в бешенстве Айше, выслушав ответ. — Я тебя заставлю все-таки прийти.

И велела бросать камни в овраг. И стала сама камни бросать. По-разному бросала: со злобой бросала и с нежностью бросала. Забросала овраг и стала ждать…

А через овраг, наполненный камнями, шли два маленьких человека: девочка и мальчик.

Девочка шла навстречу мальчику и говорила:

— Какие злые люди забросали овраг камнями. Там внизу были такие красивые цветы!

А мальчик говорил сердито:

— Там внизу жили барсуки, и я ходил на них смотреть. Зачем закрыли их норы? А ты куда идешь? — спросил он девочку.

— Так, гулять.

— Идем к нам в крепость.

И девочка весело побежала с мальчиком в крепость.

Айше смотрела им вслед и думала: «Неужели и я так пойду, как эта девочка? Ни за что».

Долго терпела Айше, а потом пошла. Она шла, пошатываясь, и губы ее что-то шептали. Она закрывала свое лицо руками и опять шла. И пришла в крепость.

В воротах встретил ее юноша.

— Пришла? — сказал он.

— Пришла, — ответила угрюмо Айше.

— Значит, любишь?

— Люблю, — сказала Айше.

А потом высоко подняла руку и в самое сердце кинжалом ударила юношу.

— Люблю! — еще раз сказала она.

Хан и его сын

Излагается так, как ее изложил Максим Горький, без каких-либо изменений.

Прислонясь спиной к ярко-коричневому стволу арбутуса, слепой нищий, татарин, начал этими словами одну из старых легенд полуострова, богатого воспоминаниями, а вокруг рассказчика, на камнях-обломках разрушенного временем ханского дворца — сидела группа татар в ярких халатах, в тюбетейках, шитых золотом. Вечер был, солнце тихо опускалось в море; его красные лучи пронизывали темную массу зелени вокруг развалин, яркими пятнами ложились на камни, поросшие мохом, опутанные цепкой зеленью плюща. Ветер шумел в купе старых чинар, листья их так шелестели, точно в воздухе струились невидимые глазом ручьи воды.

Голос слепого нищего был слаб и дрожал, а каменное лицо его не отражало в своих морщинах ничего, кроме покоя; заученные слова лились одно за другим, и пред слушателями вставала картина прошлых, богатых силой чувства дней.

— Хан был стар, — говорил слепой, — но женщин в гареме было много у него. И они любили старика, потому что в нем, было еще довольно силы и огня и ласки его нежили и жгли, а женщины всегда будут любить того, кто умеет сильно ласкать, хотя бы и был он сед, хотя бы и в морщинах было лицо его — в силе красота, а не в нежной коже и румянце щек.

— Хана все любили, а он любил одну казачку-полонянку из днепровских степей и всегда ласкал ее охотнее, чем других женщин гарема, где было триста жен из разных земель, и все они красивы, как весенние цветы, и всем им жилось хорошо. Много вкусных и сладких яств велел готовить для них хан и позволял им всегда, когда они захотят, танцевать, играть…

— А казачку он часто звал к себе в башню, из которой видно было море, там для казачки он имел все, что нужно женщине, чтобы ей весело жилось: сладкую пищу, и разные ткани, и золото, и камни всех цветов, музыку, и редких птиц из далеких стран, и огненные ласки влюбленного. В этой башне он забавлялся с ней целые дни, отдыхая от трудов своей жизни и зная, что сын Алгалла не уронит славы ханства, рыская волком по русским степям и всегда возвращаясь оттуда с богатой добычей, с новыми женщинами, с новой славой, оставляя там, сзади себя, ужас и пепел, трупы и кровь.

— Раз возвратился он, Алгалла, с набега на русских, и было устроено много праздников в честь его, все мурзы острова собрались на них, были игры и пир, стреляли из луков в глаза пленников, пробуя силу руки, и снова пили, славя храбрость Алгаллы, грозы врагов, опоры ханства. А старый хан был рад славе сына. Хорошо было старику знать, что, когда он умрет, — ханство будет в крепких руках.

— Хорошо было ему это, и вот он, желая показать сыну силу любви своей, сказал ему при всех мурзах и беках, — тут, на пиру, с чашей в руке, сказал:

— Добрый ты сын, Алгалла! Слава аллаху и да будет прославлено имя пророка его!

И все прославили имя пророка хором могучих голосов. Тогда хан сказал:

— Велик аллах! Еще при жизни моей он воскресил мою юность в храбром сыне моем, и вот вижу я старыми глазами, что, когда скроется от них солнце и когда черви источат мне сердце, — жив буду я в сыне моем! Велик аллах и Магомет-пророк его! Хороший сын у меня есть, тверда его рука и ясен ум… Что хочешь ты взять из рук отца твоего, Алгалла? Скажи, и я дам тебе все по твоему желанию…

И не замер еще голос хана-старика, как поднялся Толайк Алгалла и сказал, сверкнув глазами, черными, как море ночью, и горящими, как очи горного орла:

— Дай мне русскую полонянку, повелитель-отец.

Помолчал хан, мало помолчал, столько времени, сколько надо, чтобы подавить дрожь в сердце, и, помолчав, твердо и громко сказал:

Бери! Кончим пир, — ты возьмешь ее.

Вспыхнул удалой Алгалла, великой радостью сверкнули орлиные очи, встал он во весь рост и сказал отцу-хану:

— Знаю, я, что ты мне даришь, повелитель-отец! Знаю это я… Раб я твой — твой сын. Возьми мою кровь по капле в час — двадцатью смертями я умру за тебя!

— Не надо мне ничего! — сказал хан, и поникла на грудь его седая голова, увенчанная славой долгих лет и многих подвигов.

Скоро они кончили пир, и оба молча рядом друг с другом пошли из дворца в гарем.

Ночь была темная, ни звезд, ни луны не было видно из-за туч, густым ковром покрывших небо.

Долго шли во тьме отец и сын, и вот заговорил хан эль Асваб:

— Гаснет день ото дня жизнь моя — и все слабее бьется мое старое сердце, все меньше огня в груди. Светом и теплом моей жизни были знойные ласки казачки… Скажи мне, Толайк, скажи, неужели она так нужна тебе? Возьми сто, возьми всех моих жен за одну ее!…

Молчал Толайк Алгалла, вздыхая.

— Сколько дней мне осталось? Мало дней у меня на земле… Последняя радость жизни моей — эта русская девушка. Она знает меня, она любит меня, — кто теперь, когда ее не будет, полюбит меня, старика — кто? Ни одна из всех, ни одна, Алгалла!…

Молчал Алгалла…

— Как я буду жить, зная, что ты обнимаешь ее, что тебя целует она? Перед женщиной нет ни отца, ни сына, Толайк! Перед женщиной все мы — мужчины, мой сын… Больно будет мне доживать мои дни… Пусть бы все старые раны открылись на теле моем, Толайк, и точили бы кровь мою, пусть бы я лучше не пережил этой ночи, мой сын!

Молчал его сын… Остановились они у двери гарема и, опустив на груди головы, стояли долго перед ней. Тьма была кругом, и облака бежали в небе, а ветер, потрясая деревья, точно пел, шумел деревьями…

— Давно я люблю ее, отец… — тихо сказал Алгалла.

— Знаю… И знаю, что она не любит тебя… — сказал хан.

— Рвется сердце мое, когда я думаю про нее.

— А мое старое сердце чем полно теперь?

И снова замолчали. Вздохнул Алгалла.

— Видно, правду сказал мне мудрец-мулла — мужчине женщина всегда вредна: когда она хороша, она возбуждает у других желание обладать ею, а мужа своего предает мукам ревности; когда она дурна, муж ее, завидуя другим, страдает от зависти; а если она не хороша и не дурна, — мужчина делает ее прекрасной и, поняв, что он ошибся, вновь страдает через нее, эту женщину…

— Мудрость не лекарство от боли сердца, — сказал хан.

— Пожалеем друг друга, отец…

Поднял голову хан и грустно поглядел на сына.

— Убьем ее, — сказал Толайк.

— Ты любишь себя больше, чем ее и меня, — подумав, тихо молвил хан.

— Ведь и ты тоже.

И опять они помолчали.

— Да! И я тоже, — грустно сказал хан. От горя он сделался ребенком.

— Что же, — убьем?

— Не могу я отдать ее тебе, не могу, — сказал хан.

— И я не могу больше терпеть — вырви у меня сердце или дай мне ее…

Хан молчал.

— Бросим ее в море с горы.

— Бросим ее в море-с горы, — повторил хан слова сына, как эхо сынова голоса.

И тогда они вошли в гарем, где она уже спала на полу, на пышном ковре. Остановились они перед ней, смотрели: долго смотрели на нее. У старого хана слезы текли из глаз на его серебряную бороду и сверкали в ней, как жемчужины, а сын его стоял, сверкая очами, и, скрежетом зубов своих сдерживая страсть, разбудил казачку. Проснулась она — и на лице ее, нежном и розовом, как заря, расцвели ее глаза, как васильки. Не заметила она Алгаллу и протянула алые губы хану.

— Поцелуй меня, орел!

— Собирайся… пойдешь с нами, — тихо сказал хан.

Тут она увидала Алгаллу и слезы на очах своего орла, и умная она была — поняла все.

— Иду, — сказала она. — Иду. Ни тому, ни другому — так решили? Так и должны решать сильные сердцем. Иду.

И молча они, все трое, пошли к морю. Узкими тропинками шли, ветер шумел, гулко шумел…

Нежная она была девушка, скоро устала, но и горда была — не хотела сказать им этого.

И когда сын хана заметил, что она отстает от них, — сказал он ей:

— Боишься?

Она блеснула глазами на него и показала ему окровавленную ногу…

— Дай понесу тебя! — сказал Алгалла, протягивая к ней руки. Но она обняла шею своего старого орла. Поднял хан ее на свои руки, как перо, и понес, она же, сидя на его руках, отклоняла ветви от его лица, боясь, что они попадут ему в глаза. Долго они шли, и вот уже слышен гул моря вдали. Тут Толаик, — он шел сзади их по тропинке, — сказал отцу:

— Пусти меня вперед, а то я хочу ударить тебя кинжалом в шею.

— Пройди, — аллах возместит тебе твое желание или простит, — его воля, — я же, отец твой, прощаю тебе. Я знаю, что значит любить.

И вот оно, море, перед ними, там, внизу, густое, черное и без берегов. Глухо поют его волны у самого низа скалы, и темно там, внизу, и холодно, и страшно.

— Прощай! — сказал хан, целуя девушку.

— Прощай! — сказал Алгалла и поклонился ей.

Она заглянула туда, где пели волны, и отшатнулась назад, прижав руки к груди.

— Бросьте меня, — сказала она им…

Простер к ней руки Алгалла и застонал, а хан взял ее в руки свои, прижал к груди крепко, поцеловал и, подняв ее над своей головой, — бросил вниз со скалы.

Там плескались и пели волны и было так шумно, что оба они не слыхали, когда она долетела до воды. Ни крика не слыхали, ничего. Хан опустился на камни и молча стал смотреть вниз, во тьму и даль, где море смешалось с облаками, откуда шумно плыли глухие всплески волн, и ветер пролетал, развевая седую бороду хана. Толайк стоял над ним, закрыв лицо руками, — камень, неподвижный и молчаливый. Время шло, по небу одно за другим плыли облака, гонимые ветром. Темны и тяжелы они были, как думы старого хана, лежавшего над морем на высокой скале.

— Пойдем, отец, — сказал Толайк.

— Подожди… — шепнул хан, точно слушая что-то. И опять прошло много времени, плескались волны внизу, а ветер налетал на скалу, шумя деревьями.

— Пойдем, отец…

— Подожди еще…

Не один раз говорил Толайк Алгалла:

— Пойдем, отец.

Хан все не шел от места, где потерял радость своих последних дней.

Но — все имеет конец! — встал он, могучий и гордый, встал, нахмурил брови и глухо сказал:

— Идем…

Пошли они, но скоро остановился хан.

— А зачем я иду и куда, Толайк? — спросил он сына. — Зачем мне жить теперь, когда вся моя жизнь в ней была? Стар я, не полюбят уж меня больше, а если никто тебя не любит — неразумно жить на свете.

Слава и богатство есть у тебя, отец…

— Дай мне один ее поцелуй и возьми все это себе в награду. Все это мертвое — одна любовь женщины жива. Нет такой любви — нет жизни у человека, нищ он, и жалки дни его. Прощай, мой сын, благословение аллаха над твоей главой да пребудет во все дни и ночи жизни твоей. — И повернулся хан лицом к морю.

— Отец, — сказал Толайк, — отец!…

И не мог больше сказать ничего, так как ничего нельзя сказать человеку, которому улыбается смерть, ничего не скажешь ему такого, что возвратило бы в душу его любовь к жизни.

— Пусти меня…

— Аллах…

— Он знает…

Быстрыми шагами подошел хан к обрыву и кинулся вниз. Не остановил его сын, не успел. И опять ничего не было слышно — ни крика, ни шума падения хана. Только волны все плескали там, да ветер гудел дикие песни.

Долго смотрел вниз Толайк Алгалла и потом вслух сказал:

— И мне такое же твердое сердце дай, о Аллах!

И потом он пошел во тьму ночи…

…Так погиб хан Мосолайма эль Асваб, и стал в Крыму хан Толайк Алгалла…

Оксана

Знать бы, где упасть придется, соломы туда б постелил. Знать бы, с какой стороны беда придет? Да не дано человеку… Приходилось тяжко жителям степных районов, В любую минуту можно было ожидать нападения татар, охотившихся за людьми. Пахать землю крестьянин не мог без сабли или пищали. А что делать женщинам, отправляющимся на реку. От своих охальников отбиться можно было взглядом одним, а с татарином как?… Жаркий летний день, тишина. Лист на дереве не шелохнется. Село словно вымерло. Каждый прохлады ищет, от жары прячется. Собаки, и те, высунув языки и, тяжко дыша, на незнакомых не лают. А Оксана на сильных плечах коромысло несет с холстами — белить на реку. Самая красивая девушка на селе. Сколько ухажеров было, все, не солоно хлебавши, отошли в сторонку. Сердце дивчина отдала казаку Павлу. На осень глубокую свадьба назначена. Но злую судьбу стороной не обойдешь. Знала бы … да не дано человеку знание будущего. Пошла Оксана на речку холсты белить.

Вроде бы что-то загремело вдали, а может, ей просто так показалось. Небо чистое. Солнце жаркое, откуда быть грому. Пожала свободным плечом, дивясь.

И не ведала дивчина, что на село налетела крымская орда, что уже убивают и вяжут людей, что уже нет в живых ни отца, ни матери ее. Стон и плач несутся со стороны села.

Ей бы спрятаться среди тальника, переждать. Но, нет, услышав крики и плач, бросила холсты наземь Оксана и побежала к дому, И тут на нее набросилось несколько татар сразу. И царапалась, и кусалась, и отбивалась, как могла. Да где уж сладить с крепкими тремя мужчинами. Связали сыромятным ремнем руки, захлестнули ремень за шею, увели.

Радовались татары — богатый улов им достался, много купцы дадут денег. Видит Оксана — вот уже повели семью соседей. Сыновья окровавленные, избитые. Ловко охватила петля сзади, не вырвешься. Хозяин дома Остап — могучий, как дуб. Но связанный дуб, срубленный… Подходили к нему, тыкали пальцами в богатырскую грудь, причмокивали. От этого прикосновения у старого Остапа ходили желваки на щеках. Связанный, но не покоренный… А тетушка? Прижала последыша — девочку, плетется сзади босыми ногами, слез не вытирает…

А что ждет впереди?

Гонят пленных по степной дороге,
Связаны веревками за шеи,
Зла среди ордынцев слишком много,
Заикнуться доброта не смеет.Катится по небу солнца шар,
Нет воды, и пленница упала.
Кто-то крикнул: «Пропадет товар!»
А в ответ: «Такого здесь немало!»

Впереди пути-дороги страшные, выжженные села, кровавые тропы. Назад оглянешься — горят хаты, горит счастье человеческое, горит честь девичья — все горит. Только одни мельницы машут своими крыльями, будто прощаются. Скрипят телеги, везут в чужие земли хлеб, потом взращенный, везут скарб крестьянский, годный к продаже.

Впереди Кафа. Большой двор, обнесенный высокой стеной, большие ворота, железом окованные. Ох, сколько людей прошло через эти ворота, сколько с грустью-тоской оглянулось, когда они со скрипом закрывались!

Вот хозяин, а около него с бледным лицом евнух — пришли на торг. Вырвали из семьи самую тоненькую, самую славную девочку, бесстыдно сорвали рубашонку… Рванулись связанные братья за сестру постоять. Ну и что ж? Упали окровавленные у ног сестры.

Продана! Теперь она — рабыня
Поведут красавицу в гарем,
Нет свободы, и исчезло имя,
И до смерти безысходный плен…

Торг идет. Вот и вторая обнажена по грудь. Оксана даже не поморщилась, она стояла, как из камня высеченная, прекрасная в своем скорбном гневе. Так на диво была хороша, что даже у торговцев телами человеческими язык прилип к гортани. Не расхваливался этот товар, незачем, и так видно. Такой красы тут еще не было. Такой силы, осанки тоже никто не видывал.

Вот и продана Оксана. Потеряла она из виду старого Остапа и всех своих. В фургоны заталкивали невольников. Стали заталкивать и ее. Попробовала сопротивляться — ударили. Поглядели бы, как повела плечом Оксана, когда впервые в жизни ее ударили. Больше ее не ударят. Так говорила Оксана всем видом своим. И, правда, больше ее не били.

Везли долго, наконец, привезли. Вылезли пленники и пленницы, озираются пугливо. Чужое тут все, непонятное… Город грязный, пыльный, повсюду мусор. Улицы узкие, кривые, дома каменные, низкие, в землю вросшие. Только в стороне виден большой дом, за высокой стеной. Оказывается, этот дом и должен стать ее тюрьмой… Привели Оксану в помещение, где было очень много женщин. Не понимала Оксана, зачем в одно место столько женщин собрали, а мужиков нет.

Вдруг из-за двери глянули на нее глаза девичьи — синие, ясные и такие скорбные, что у Оксаны сердце, словно кто-то рукой повернул. Чувствует сердцем, своя, с Украины. Только там глаза бывают такими синие, словно небеса весною. Глазами девушки заговорили друг с другом. Разговор длинный и тяжкий. Ничего хорошего синие глаза не сказали. Поговорили-поговорили и сникли.

Подружились девушки. Многое рассказала синеглазая о гареме, о неволе.

— Почему ты такая белая, — спрашивала Оксана подружку, — почему солнце не ласкает никогда твоего лица, почему ты от него прячешься?

— Ты посмотри, где я сижу, и что делаю? — отвечала синеглазая. — Вот станок, вот пол земляной, вот маленькое оконце за решеткой, вот евнух, вот еще станок. Наверное, и тебя посадят, будешь, как и я, иглой вышивать, вспоминать Украину родную. И ты, как я, будешь мечтать: «поплывет чайка-лодка, и ты с ней уплывешь далеко по Днепру домой, может мать жива, может отец что скажет…»

Ничего не ответила Оксана. Но видно было, что она не будет шить, не будет сидеть в этой дыре, она лучше перережет себе горло, лучше разобьет голову об эти стены, она еще не знает, что сделает… Она задушит того, кто к ней прикоснется.

Не трогали пока Оксану евнухи, и к хану не вели. Ждали, что ослабнет духом, а тело не стали портить. «Будем кормить сладко, одевать красно, неправда, сломится, не таких ломал гарем», — думали.

Но Оксана, обряженная, сидела молча. С трепетом проходили мимо нее евнухи. Просили у нее помощи все слабенькие, сломленные. Как крепость в гареме была Оксана. К такой не подойдешь, не крикнешь…

Шли дни — тоскливые, серые, один на другой похожие. Чем заняться Оксане, привыкшей к широким степным просторам, к яркому солнцу? Сколько было дарено природой и жизнью, теперь только оценила она по-настоящему. И милое сердцу родное село, и тихие вербы, чистые воды и ясные зори, девичий смех и задушевные песни.

Не было в ту несчастную пору в селе Павла Жив он. Наверное — ищет ее? Знает душу своего казака девушка. Гнев его великий и очи огненные, и плечи широкие, и руки могучие! Знает Оксана: гнев этот поведет его по выжженным дорогам. Только бы дождаться.

Все бывает на земле, все случается. Привели как-то в гарем евнухи женщину — старую, сердитую, рослую — с товарами заморскими. Там и для мастерских пряжа тонкая, шелка мягкие, там и кружева, каких еще глаза не видали, там и парча камзольная, тонкая, как дуновение ветра, чадра черная, желтая, синяя. Ох, какое женское сердце утерпит! Товары ласкали глаза и пальцы. Осторожненько откладывали женщины, что кому понравится. Оксана ничего не откладывала.

Торговка в чадре, лица не видать, а глаза не старушечьи, быстрые. Посмотрела в эти глаза Оксана — и у нее тяжело заходила грудь. Павел! Вот сейчас или смерть, или волюшка…

Старуха все распродала. Когда большая корзина до дна дошла, знак Оксане только глазами подала: иди, мол, девушка, за мной, дам тебе самое заветное. Евнухи решили — пусть идет эта каменная, может, чем-нибудь прельстит торговка ее сердце девичье, может, мы ее, наконец, купим.

За высокий тополь зашла Оксана. Впервые услышали евнухи, как она засмеялась, вздохнули облегченно. «Ну, теперь будет нам легче, — думали, — не будет больше гневаться».

Кряхтя и охая, взяла старуха корзинку на плечо, прикрыв старым платком, потихоньку поплелась на улицу. Никто не задержал и чадру не поднял — грех великий.

Кто знает, сколько усилий приложил Павел, сколько стараний приложили его дружки, пока достали товаров всяких, пока проникли в ханскую столицу, во дворец. Сердце вело Павла незнакомыми дорогами, любовь привела его в самое гнездо осиное. Тут бы ему быть схваченным да на кол посаженным. А вот этого-то и не случилось.

Согнувшись, сидела Оксана в корзине, не дыша. Ох, и гневалась же она на себя, на свое тело крупное, на свою мощь казацкую. Ей бы тоненькой быть, тогда не гнулись бы так плечи казака.

Наконец вынес Павел корзину в далекий переулок, поставил ее, прислонив к стене.

С гиком, с криком по пустому переулку промчались всадники. Трое от них отделились. Татары… но речь не татарская, речь родная, ласковая, мягкая. Вот и она на коне, корзина брошена. Выпрямившись в могучий рост, вскочил на коня Павел — и помчались. Оксана в середине, всадники окружили ее плотным кольцом, едут быстро-быстро. Казалось, каждый и свою силу передал коню.

Эх, скорее бы, скорее, да подальше, дальше. Вот туда, за гору высокую, за лесок зеленый.

Вынесла всех сила молодецкая, удаль богатырская. Вынесли всех верные кони казачьи. Вот уже родные бескрайние степи, вот чистые воды и ясные зори…

Далеко позади остались высокие стены ханского дворца, свирепая стража ханских палат, неумолимый гнев хана. Все это, даже самую смерть победила любовь крепкая, любовь верная, дружба казацкая.

Золотая колыбель горы Басман

В отвесных обрывах горы Басман, расположенных с северо-западной стороны, зияют темные отверстия пещер. Такие же пещеры, встречающиеся и в других местах Крыма, породили среди местного населения множество легенд о сокровищах, якобы укрытых в них и охраняемых заклятиями от похищения. Но одна из легенд имеет под собой основание и рассказывает о тех временах, когда местному населению приходилось сражаться за свободу свою в борьбе с генуэзцами.

Золотую колыбель, вскормившую народ, жители гор хранили, как величайшую святыню. Изображение ее красовалось на знамени горского княжества. Долго относительно мирной была жизнь горцев. Степняки, не привыкшие к условиям жизни в горах, в горы не забирались. Греков, привыкших к морской стихии, жизнь в горах тоже не прельщала. Но наступило время, когда по соседству с горцами появились выходцы из Генуи. Они крепко и надолго обосновались на крымской земле, построили вдоль побережья крепости. За стенами крепостей они чувствовали себя увереннее, хотя мирным нравом не слишком отличались. Не могли генуэзцы чувствовать уверенно себя, имея рядом вольнолюбивого, смелого народа гор. Когда возникли между соседями распри, уже никто не помнил. Только помнили, что вели они между собой беспрерывную войну. Генуэзцы угоняли стада горцев и разоряли селения. Горцы в ответ нападали на генуэзские крепости. Такое положение не могло длиться бесконечно, надо было решить споры мирным путем. Только вот, как это сделать, ни с одной, ни с другой стороны, не знали? Но вот, как-то к горскому князю явился генуэзский посол с пышной свитой. Разряженные в шелк и бархат, итальянцы презрительно смотрели на скромно одетых горцев. Горский князь делал вид, что не замечает этих взглядов — слишком важный вопрос предстояло решить. Он ждал, что скажет генуэзец. Тот в витиеватых выражениях предложил вечную дружбу. Но при этом поставил одно условие: горцы должны выдать генуэзцам золотую колыбель в знак дружбы. Условие звучало слишком дерзко, поэтому, смягчая тон своей речи, генуэзец закончил ее такими словами:

— Мы требуем колыбель потому, что знаем, как высоко цените вы ее. Передайте ее нам — и мы убедимся, что вы дорожите миром больше всего на свете.

Услышав такое требование, горский князь обнажил саблю и ответил:

— Твои слова настолько оскорбительны, что я готов тебя убить. Неужели ты не знаешь, что в этой колыбели вскормлены все мы и что у нее клялись деды и отцы наши в верности своему народу? То, что символом нашим является колыбель, само по себе говорит о мирном характере нашего народа, Нет на знаменах наших ни львов, ни орлов, ни других существ хищных. Так, что сомневаться в намерениях жить мирно со своими соседями, не следует…

Посол генуэзцев настаивал на своем и добавил:

Мы жаждем согласия с вами и готовы тоже дать вам в залог самое дорогое, что имеем. Мы понимаем, что для принятия решения понадобится какое-то время… Мы подождем…

Хорошо, я посоветуюсь со своими людьми — сказал вождь горцев. Срочно были посланы гонцы для сбора старейшин. Собрались самые уважаемые, самые рассудительные люди из горских селений. Вождь рассказал им о предложении генуэзского посла.

— Что останется от нас, если мы отдадим то, что всех нас объединяет? — спросил один из старейшин, и тут же сам ответил на поставленный вопрос: колыбель — символ, имя нашего народа. Лишившись ее, мы станем людьми без роду, без племени, превратимся в безликую толпу. Кто согласится добровольно лишиться свободы и независимости?

Что значит для нас колыбель, мы все знаем, — прервал старика вождь. — Я хотел бы услышать тот ответ, который мы дадим генуэзцам?

— Нужно взамен колыбели просить у генуэзцев то, что они отдать никогда не решатся, — сказал другой старик. — Что может быть для них дороже права на владение землей?… Вот и надо попросить у генуэзцев ту самую бумагу, от хана Тохтамыша полученную, по которой они владеют землей в Крыму. Думаю, что они на это никогда не согласятся. А раз не согласятся, то тогда можно вести переговоры о мире на иных условиях.

Совет понравился вождю. Генуэзскому послу передали ответ горского князя. Посол, молча, повернулся и со своей свитой отправился на побережье. Прошла неделя, другая, и от генуэзского князя явился новый гонец.

— Возьмите у нас все, что угодно, — говорил он, — но только не эту бумагу.

— А что же дороже ее есть у вас? — сказал горский вождь. — Ведь вы осмелились требовать от нас нашу святыню. По значимости она, возможно, и равна вашему праву на владение землей? Вы не можете жить здесь без права, мы не можем — без колыбели!

— Мы — это другое дело, — сказал посол. — Вы известны, как народ гордый, неустрашимый, и вас можно заставить помириться с нами, только отняв вашу святыню.

— Спасибо за доброе слово! — усмехнулся горский князь. — Но, условия для мира я уже изложил! Колыбель — взамен бумаги!

— Не серди нас. Мы силой заберем вашу святыню, раз вы сами не хотите добровольно отдать ее нам.

— Ты угрожаешь нам, — ответил горец — Но запомни, народ наш не боится никого, и скорее весь до последнего ляжет в битве, чем продаст честь свою!

— Другого ответа я не дождусь?

— Нет!

Разгорелась новая война между генуэзцами и горцами. Уступали и в вооружении, и в количестве бойцов горцы. Редели ряды славных защитников знамени с изображением золотой колыбели. Княжеству грозила полная гибель. Генуэзцы продолжали требовать золотую колыбель, обещая прекратить войну. Горский князь собрал народ и спросил, не лучше ли согласиться с условиями врагов наших?

— Мы не хотим этого! — закричали воины. — Не допустим позора, пока жив хоть один из нас!

— Друзья мои! — сказал князь. — Пока цела наша святыня, народ живет, хотя бы осталась от него только горстка людей. Поэтому я спрячу святыню так, чтобы ее не нашел никто из врагов. И наложу на нее заклятие, чтобы далась она в руки только тем, кто приблизится к ней с чистыми побуждениями…

Сказав это, князь с небольшой группой самых близких и надежных людей направился к пещере на горе Басман, близ Биюк-Узенбаша. Только ему одному известными тропами они добрались до нее. Воины внесли золотую колыбель в глубь извилистой пещеры и оставили князя одного. Став на колени, тот тихо произнес:

— Могучие духи! Я и народ мой вверяем вам самое дорогое, чем мы обладаем. Его хотят отнять алчные соседи — генуэзцы, чтобы лишить нас имени, чести и свободы. Горские воины бьются с ними сейчас не на жизнь, а на смерть. Если они не сумеют одолеть жестокого врага и погибнут, прошу вас: примите под свою охрану нашу святыню и сохраните ее для грядущих поколений.

— Так будет! — раздалось в мрачной пустоте пещеры.

— Заклинаю вас покарать того, кто захочет взять эту колыбель ради порабощения другого народа или ради какого-нибудь иного злого умысла.

— Так будет! — опять донеслось из мрачной пустоты.

— Могучие духи! Я прошу вас открыть место, где хранится колыбель нашего народа, тем людям, которые будут искать ее для возрождения моего народа, его славного имени, его непокорного духа. И помогите мне в битве за жизнь моей семьи, жен и детей моих воинов, за нашу землю, горы, за наши поля и жилища!

В этот момент перед князем появился старец в белой одежде и сказал ему:

— Не отчаивайся! Тяжелые дни переживает твой народ, но наступят для него и лучшие времена. Это будет не скоро, немало горя испытает он. Однако, смотря вдаль, я вижу его возрожденные поля, шумные города, счастливых людей. Не отчаивайся, если даже потерпишь поражение…

— А что будет с генуэзцами, нашими врагами?

— Судьба их несчастна, как и всех захватчиков. Они навсегда исчезнут с этой земли.

Старец медленно ушел в глубину пещеры, а князь выбрался из нее и поспешил к своим воинам. Долго еще длилась война между двумя народами. И каких бы побед ни достигали генуэзцы, они не добивались своего, не могли захватить золотой колыбели.

Ушли последние отряды горцев с родной земли, уступая их злобной силе. Но и ряды врагов поредели, ослабли. И когда неожиданно орды новых захватчиков нагрянули на генуэзцев, они с позором бежали, чтобы никогда больше не появляться на крымской земле. А бумагу, которая давала им право владеть ею, унес ветер в далекое море, и исчезла она навеки.

Столетие за столетием кипели битвы за горскую землю, а в пещере на горе Басман хранилась чудесная золотая колыбель. Много смельчаков пыталось завладеть ею, но им не удавалось добраться до нее. Они возвращались изуродованные, с помутившимся разумом.

Дождется ли колыбель тех, кто владеть ею достоин? Исполнится ли предвидение духов горы Басман?…

Делеклы-кая

Все лучшее ушло, все в прошлом задержалось,
А новое болезнями грозит,
Да, что ни говори, подходит старость,
И хочется о прошлом говорить.

Какие арбузы, какие были дыни,
Какие девушки красивые были
Не то, что нынешние девушки — гусыни,
И птицы в небесах парили и плыли…

И дождь, как дождь, и снег, как снег,
И холод, и жара, как должно…
Сегодня все не то, былого нет
Слаба рука и сабли в ножнах…

Наступает вечер. Потянулись к деревне от гор тени синие. Спала дневная жара. Дым горящих кизяков и курая щекочет ноздри. Блеяние барашек и коз. Мычание коров. У молодых вечером забот много: скотину загнать, подоить, детей накормить, спать уложить. А что делать старикам? Только собраться у кофейни, поговорить о делах давно минувших, перекинуться словами о погоде, по чашечке кофе выпить, покурить славного табаку турецкого. Крымские табаки тоже хороши, но нужной крепости у них нет. Так лучше все же турецкий.

Что ни говори, а у старости и в покое, и без него, будущего нет, все славное, да доброе в прошлом осталось, вот и, кажется, старикам, что настоящее всем хорошим уступает прошлому. Разговор, как правило, и начинается с восхваления минулого. Кто-то из собравшихся, затянувшись дымом табачным, и выпуская его густой струей, произносит всем знакомую фразу, вопросом звучащую:

Прежде лучше было…

Все молча, но согласно, кивают головами, увенчанными шапками из каракуля, только девяностолетний Муслядин, сидя на корточках рядом с имамом, вслух поддакивает:

— Да лучше было. Прежде много лучше было…

И, помолчав немного, продолжает:

— Хорошо было. Когда нужно — дождь был; когда не нужно — не было дождя. Червяк лист не ел; пчелы, как пчелы, были. Медосбор таким был, что куда мед девать, не знали; козы, как козы, барашки, как барашки, один курдюк весил столько, сколько сегодня весит весь баран. Ах, какой шашлык получался из барашка, какие чебуреки, — старик закатывал глаза, причмокивая языком. По две пары буйволов у каждого было. Хорошо было.

Слушают Муслядина козские татары, вздыхают:

Прежде лучше было.

Лица у всех становятся сосредоточенными, сейчас они витают в мире своих воспоминаний. Молчат. В темноте то там, то там огонек вспыхивает от затягивающегося дымом курящего. Табачный дым застилает сидящих.

— Воды много было, — замечает кто-то.

— А? — не слышит его Муслядин, поворачивая голову в сторону сказавшего. Тот наклоняется к самому уху старика, говорит громко:

Воды много прежде было. Ты же сам говорил, что дыры в Деликлы-Кая тогда не было…

Да-да, не было, не было, — оживляется Муслядин. — Потом дыра сделалась, когда Кыз-буллаги открылся.

— Говори, говори — просит владелец кофейни, наклоняясь к самому уху старика. — Люди послушать хотят…

Сдвигает Муслядин на затылок тяжелую барашковую шапку, чтобы легче стало шишке, выросшей над правым ухом, как арбуз на баштане. Но в это время сверху, со стороны дороги, проходящей выше по склону над деревней, слышится поскрипывание груженой арбы, доносится голос, погоняющий буйволов. Громкий такой голос. Муслядин замирает, прислушивается, старается определить, кому тот голос принадлежит?… Его поторапливают:

— Ну?

И хотя рассказ о трех святых и их дарах все деревенские слышали не раз, но так хочется послушать о чем-то чудесном, необычном, чтобы мысль от забот трудового дня оторвалась и улетела куда-нибудь подальше. Обстановка для этого самая подходящая. Тишина, слабый ветерок несет прохладу с горы, приятно ласкающую прожаренную летним солнцем кожу, на черном покрове неба бесчисленные звезды зажигаются.

Муслядин умеет рассказывать, так у него хорошо и складно все выходит, слово со словом, как добрые нити в веревочку свиваются. Чуть дребезжащий старческий голос до души каждого легко доходит.

Не торопясь, с остановками, покуривая из длинной черешневой трубки, говорит Муслядин о том, что слышал когда-то от отца и деда. Кажется, что сам табачный дым помогает старику рисовать картины прошлого, в затейливые завитки собираясь. Становятся видными три серые скалы Эльтигена. Кажется, что исчезла широкая сквозная щель в средней скале, что живут в ней по-прежнему три сказочных духа. Каждый дух свою песню выводит, высоту звука, а, кажется, что Деликлы-Кая сама шумит, неся людям то, что важно в их жизни. Если гулкий звук гора издает — жди дождя, если стонет — бури. Предупреждают духи людей, потому что, как и в давние времена, любят они свою деревню. В прошлом прислушивались люди к голосу духов, чтили своих покровителей. Было хорошо.

Прежде все хорошо было, и духи добрые, и люди — добрые. От добрых дел, от любви между людьми и духами росло блаженство духа, передавалось оно сердцу человека. Мягче сердца становились, добрее становились люди.

Рассказчик остановился на минуту, выбивая пепел из трубки, затем продолжал:

— Когда самому хорошо, хочется, чтобы и другим было хорошо. Всем, всем хорошо. Так душа человека устроена, — старик глубоко вздохнул, — Раньше лучше было, в былое время козские люди не пропускали нищего и странника, чтобы не приютить и не накормить его. А когда уходили вниз, в сады, на работу, оставляли кого-нибудь, чтобы было кому принять прохожего.

Как-то раз ушли все на работу; остались старухи и мальчуганы, — да три девушки, которые спешили шить приданое, чтобы было готово к месяцу свадеб. Было жарко и душно. Девушки, захватив работу, ушли в лес искать прохлады под деревьями, где ветерок гуляет. Притих Эльтиген. Покинули духи свои скалы, где обитали и, превратившись в нищих, подошли к девушкам. Увидели девушки слепого, хромого и горбатого, поклонились им, говорят:

— Если голодны, накормим вас.

Под широким дубом, который стоит и теперь, развязали узелки с таранью, чесноком и лепешками и стали угощать бедняков.

— Кушайте.

Ели нищие, благодарили, а когда кончили, — в узелках почему-то меньше съестного не стало.

— Кушайте хорошенько, — говорили девушки, и отдали нищим сладости, которые оставили, было для себя.

Улыбнулись странники.

— Велик Аллах в своих творениях. Да исполнит сердце ваше радостью.

И спросили странники девушек, нет ли у них каких-либо тайных желаний. Задуманное в хорошую минуту может исполниться.

— Подумайте.

Посмеялись между собою девушки, пожали плечами, одна и говорит:

— Хотелось бы скорее дошить свое приданое, не успеваю…

— Вернешься домой и увидишь, что сбылось твое желание, — улыбнулся горбатый.

— А я бы, — застенчиво улыбаясь, сказала другая, — хотела бы, чтобы бабушка на меня не ворчала.

— И это устроится, — кивнул головой хромой.

— Ну, а ты? — спросил слепой третью. Ты что бы хотела? Задумалась третья, потом и говорит: то, что я попрошу, ты не сможешь сделать. Просьба у меня необычная. И хотел бы ты мне помочь, но все равно не сделаешь…

И все-таки, скажи.

И сказала девушка просто, душой не лукавя:

— Хотела бы, чтобы в горе открылся источник, чтобы бежала в деревню холодная ключевая вода; чтобы путник, испив воды, забывал усталость, а наши деревенские, когда настанет жара, освежаясь в источнике, славили милость Аллаха.

— Ну, а для себя самой, чего бы ты хотела? — спросил слепой.

А мне, мне ничего не надо. Все есть.

Открылись от удивления глаза слепого, отразилась в них синь небес.

— Скажи мне имя твое?

— Феррах-ханым, — отвечала девушка.

— Феррах-ханым, случится все так, как ты пожелала, и имя твое долго будет помнить народ.

Повернулся слепой к Деликлы-Кая, высоко поднял свой посох и ударил им по утесу. С громом треснула Деликлы-Кая, дождем посыпались вокруг каменные глыбы, темным облаком окуталась гора. Улеглись камни, села пыль, а, когда разошлось облако, увидели в горе сквозную щель и услышали, как вблизи зашумел падающий со скалы горный поток. Добежали первые капли ручья до ног Феррах-ханым и омыли их. А нищие исчезли, растворяясь в воздухе, и поняли девушки, кто были они.

Сбылось слово слепого нищего. Народ долго помнил Феррах-ханым, и когда она умерла, могилу ее огородили каменной стеной.

Лет шестьдесят назад, — Муслядин многозначительно покачал головой, — я сам видел развалины этой стены и читал арабскую надпись на камне,, она гласила:

«Не прилепляйся к миру, он не вечен, один Аллах всегда жив и вечен».

Замолчал старый Муслядин, шаря рукой вокруг себя, в поисках палки. Пора по жилищам расходиться, но никому из слушателей не хотелось уходить из мира сказки к заботам жизни. Поднялся, кряхтя, Муслядин, чтобы идти домой.

Пора.

Поднялся и имам, говоря:

— Шумит Деликлы-Кая. Может быть, дождь будет?

— Да, дождь нужен, воды нет, — заметил владелец кофейни.

— Нужен, нужен, — поддержали его, поднимаясь, татары.

— Опять Феррах-ханым нужна? — улыбнулся молодой учитель. Но на него строго посмотрели старики.

— Когда Феррах-ханым была — было много воды; теперь мало стало, хуже люди стали, хуже девушки стали. Когда дурными станут — совсем высохнет Кызлар-хамамы.

Курбан-кая — жертвенная скала

Давно, живущие средь гор
Прекрасно знают,
Что с хвастовством ведущий спор
Шайтана призывает.
И не прощают духи гор
Бахвалов самомнение,
Пустой не любят разговор, —
Проси у них прощения.
Не ждешь шайтана и беды,
Они приходят сами —
Сорвешься с каменной гряды,
Иль превратишься в камень.

Откуда бы не глянул человек, скала эта хорошо видна. Давно она отвернулась от деревни нашей, склонилась в поклоне к старокрымскому лесу. Стоит печальная, словно задумалась. На восходе солнца, если глянуть с той стороны, станет видно, как на скалу взбирается огромный человек, одной рукой ухватился за ее вершину, а другой упирается в расщелину, и весь прижался к серому камню, чтобы не свалиться в пропасть. Только каменный тот человек, не живой. Говорят, то окаменелый чабан. Говорят люди, а правда ли, нет, кто знает?…

Когда приходит Курбан-байрам, наши старики смотрят на Курбан-кая и вспоминают о чабане, камнем ставшим.

Прежде много было чабанов; каждый зажиточный татарин имел свою отару барашек. Только лучше, чем у Муслядина не было в долине отары, потому что чабаном у Муслядина был сам Усеин. Знал чабан Усеин каждую тропинку в горах, каждую прогалину в лесу, каждый ключ в лощине. Ни один баран не пропал у него, ни одна барашка от отары не отбилась.

Муслядин был так доволен своим чабаном, что обещал ему свою дочь.

Но жаль, у Муслядина была только одна дочь, Эмне, И эта дочь вертела отцом, как хотела.

А в сердце Эмнэ поселился давно молодой Рефеджан, Арык-Рефеджан, как звали его в деревне за тонкий стан. Веселый был Рефеджан, удачливый. Не скрывал своей любви к Эмнэ.

Узнал об этом чабан Усеин, разозлился на Рефеджана, а через неделю так случилось, что упал Рефеджан со скалы и разбился на месте.

Пришел праздник жертв, Курбан-байрам, принес чабан Усеин хозяину жертвенного барана. Принял барана Муслядин и, вздохнув, печальную весть сообщил про Рефетджана. Узнав, что убился Рефеджан, Усеин только усмехнулся:

— Каждому своя судьба.

И когда зарезал курбана, омыл в его крови руки, усмехнулся еще раз.

— От отцов дошло: кто сам упадет, тот не плачет.

Понравилось мудрое слово Муслядину, и подмигнул он чабану, когда проходила по двору Эмнэ.

Тогда послал чабан старуху, которая жила в доме, поговорить с Эмнэ.

— Хочет, чтобы ты полез на ту скалу, где убился Рефеджан. Влезешь, — пойдет за тебя, — сказала старуха, возвращаясь с ответом девушки.

Почесал голову Муслядин.

— Никто туда не мог влезть, как ни пытались.

— А вот я влезу.

— Хвастаешь!..

Обиделся чабан Усеин и поклялся:

— Если не влезу, пусть сам стану скалой.

И видела Эмнэ, как на закате солнца стал взбираться чабан по скале, как долез почти до самой ее вершины и как вдруг оторвался от нее огромный камень и в пыльной туче покатился вниз, с грохотом.

Пошли люди туда, думали, разбился чабан, но, как ни искали, не нашли его, а когда на восходе солнца пришли снова, то увидели чабана, превратившегося в огромный камень.

Говорят, когда долез чабан до вершины скалы, то увидел тень Рефеджана и окаменел от страха.

И сказали наши татары, что на Курбан-байрам принес чабан самого себя в жертву Аллаху, и назвали ту скалу — Жертвенной скалой — Курбан-кая.

Так люди говорят, а правда ли, нет, — кто знает!

Кара-Даг — черная гора

Радость мирной жизни удесятеряется, если рядом опасность имеется. Люди на войне, в самом горниле ее побывавшие, особенно чувствуют, чего стоит мирный сон, красота яркого дня и очарование темной звездной ночи.

Жители Отузской долины ни с кем не воевали, но очень ценили мирную жизнь, проживая вблизи Кара-Дага — Черной горы. Неспокойна была гора еще во времена тавров. Говорили тавры о том, что гора эта временами просыпалась, над вершиной ее поднимался дымок, потом с ужасающим грохотом вверх взлетал столб огня, а на округу изливались потоки расплавленного камня. Времена те ушли, но в огромной пещере внутри горы поселился великан одноглазый. Днем он отсыпался, храпя во сне, хотя и мирный храп этот напоминал отдаленные раскаты грома, а сама гора вздрагивала, когда великан поворачивался сбоку набок. Глубокой ночью великан просыпался и выходил из своей пещеры через лаз, похожий на огромную воронку, и тогда люди могли видеть издалека, как красным цветом крови светится его единственный глаз.

Великан, проголодавшись за день, требовал себе пищи, напоминая об этом ужасающим грохотом, при этом он начинал швырять в долину огромные камни, повреждая деревья и виноградники. Жители вынуждены были жертвовать великану овцу и быка.

Получив их, великан успокаивался. Жители могли заниматься своими обычными делами, выгоняя на выпас овец и коров, выходя в сады и виноградники. Наступал вечер, чабаны гнали стада овец в кошары, отовсюду слышалось блеяние и мычание животных. Возвращаясь с садов и виноградных полей, девушки пели песни девичьи о любви и о счастье — дивные трели девичьих голосов разливались по всей долине. Но приближаясь к жилищам, голоса стихали, девушки с опаской поглядывали в сторону Кара-Дага, черной громадой возвышающегося над долиной, а вдруг одноглазый великан покажется?

С каждым годом уживаться с великаном становилось все трудней и трудней, он уже не удовлетворялся быком или парой овец, а требовал большей жертвы. Особенно аппетит его разыгрывался в месяц свадеб. Даже десятки овец и быков не были достаточными. Он ревел целую ночь, и от рева его дрожали окна, и потухал огонь в очагах. Затем он хватал огромные камни и сбрасывал их в долину. Скатываясь по склонам горы, они превращались в лавину, которая сметала все на своем пути.

Напуганные люди выбирали одну из невест и отдавали ее в жертву великану…

Много лет великан властвовал над Отузской долиной, а люди терпели. Никто из них даже не помышлял над тем, как от него избавиться. Но однажды нашелся смелый юноша, который решил бросить вызов чудовищу. Жители деревни по-разному отнеслись к этому решению: одни жалели юношу, другие смеялись над ним, но, ни те, ни другие не верили в то, что великана можно истребить.

Дождавшись месяца свадеб, юноша принялся за дело. Когда солнце зашло и в долину стали спускаться сумерки. он направился к горе-великану. Вот стали зажигаться первые звездочки, потом всплыла, похожая на серебряный диск, большая луна; засеребрилась морская гладь. Стихли людские голоса, не стало слышно мычания коров и блеяния овец, только одинокие собаки подавали знаки жизни своим лаяньем. Гасли огоньки в окнах жилищ. И вспоминая красу и нежность своей возлюбленной, юноша звонким ясным голосом громко запел старинную песенку:

Любовь — это птичка весны,
Пришла ей пора прилететь.
Спросил я старуху-гречанку,
Как птичку любви мне поймать?
Гречанка ответила так:
«Глазами ты птичку лови,
Она на уста упадет
И в сердце проникнет твое…»

Из ущелья появился великан. Очарованный пением, он попросил юношу принести ему птичку любви и тот согласился. На следующий вечер юноша снова отправился на Кара-Даг, взяв с собой свою суженую. Увидев огромного великана, Эльбис, — так звали невесту юноши, — в ужасе остановилась. Но, взглянув на спокойное уверенное лицо своего любимого, поборола страх и отважно шагнула навстречу опасности. Она обратилась к людоеду и попросила открыть пошире глаз, чтобы рассмотреть птичку. Красота Эльбис была настолько ослепительна, что великан от изумления широко раскрыл свой единственный глаз. А девушка натянула лук и пустила в светящийся глаз великана ядовитую каменную стрелу. Взвыл великан, и рванулся было к смельчакам, чтобы раздавить их, но, став слепым, ничего не видя, споткнулся о камень и сорвался в свою глубокую нору.

От гнева великана гора шевелилась, как живая: громадные камни, и даже целые утесы откалывались от нее и с шумом падали в море. От его гневного дыхания плавилась земля и стекала со склонов огненными потоками сквозь трещины. Целую ночь стоял над Кара-Дагом беспрерывный гул, вершина горы извергала огонь, дым и пепел. Черная зловещая туча заволокла небо, сверкали молнии, и гремел гром.

А на рассвете выпал дождь и все утихло. Когда люди вышли из своих убежищ, то замерли от удивления. Черной горы больше не существовало. На ее месте поднялись к небу новые утесы, и причудливой формы скалы, напоминающие диких зверей. Море уже больше не сердилось и ласково омывало отвесные стены скал, заливало многочисленные бухточки и пещеры и что-то радостно бормотало.

Тавры и Таврида

Конечно, тавр — не бык, и не носил тавро,
Хотя слова, действительно, созвучны;
Народ, что прежде жил, ушел давным-давно,
Легенд не подарил и песен благозвучных.
Оставил имя, кажется, и все…
В сравненье с прошлым, это и не мало,
Нагрузку очень важную несет,
Которой нам всегда недоставало.

Единого мнения в вопросе происхождения тавров нет. Одни говорят, что тавры близки к фракийцам. Другие говорят, что тавры являлись одной из ветвей киммерийцев, которые теснимые скифскими племенами массагетов, покинули свою страну. Часть киммерийцев, преодолев Боспор (Нынешний Керченский пролив) попала в Крым, и, смешавшись здесь с местными племенами, образовали народность, названную позднее таврами. Как бы то ни было, не от желания легкой жизни тавры избрали местом обитания своего труднодоступные места. Горы, пусть и скудно кормили людей, доверившихся им, но зато надежно защищали, хотя бы потому, что все пришельцы искали плодородные земли, а их в горах нет.

И следует согласиться с тем, что неизвестно откуда взявшийся и куда-то девшийся народ, числом не великий, оставил память по себе в названии такого чудесного уголка земли, какой притягивает магнитом к себе людей, получившего название Крым, «Таврия», «Таврида» — слова, которым смерть не уготовлена.

Легкой жизнь в горах одной семьи не назовешь, еще сложнее выживать целому народу, при условии, что и на эту территорию постоянно кто-то покушается. Что надо непрошенным пришельцам в горах? Ни золота, ни серебра в Крыму не находили… Значит, интересовали пришлых сами тавры! А что имеется в избытке у тавров? Чистый горный воздух, яркий солнечный свет и, конечно, свобода. Свободу и приходилось постоянно отстаивать таврам. И за нее они ничего не жалели: ни своих жизней, ни чужих.

Чужаки обвиняли тавров в излишней жестокости. То, что греки пытаются представить их кровожадными не удивительно. В кровожадности всегда упрекают тех, на чьи земли и имущество покушаются! Геродот пишет: «У тавров существует такой обычай: они приносят в жертву Деве потерпевших кораблекрушение мореходов и всех эллинов, кого захватят в открытом море, следующим образом. Сначала они поражают обреченных дубиной по голове. Затем тело жертвы… сбрасывают с утеса в море, ибо святилище стоит на крутом утесе, голову же прибивают к столбу… Живут тавры разбоем и войной» Откуда греки приходили? Со стороны моря, поскольку они были прекрасными мореходами. Вот и были выставляемые на обозрение головы чужеземцев, возможно, знаком предупреждения. Других средств предупреждения тавры не знали. И в ритуале казни пришельцев ничего особенного не было, жертвоприношение божеству — и только! У тавров божество было женского рода, девой. Это говорит, скорее всего, о том, что они к патриархату еще не подошли.

Что оставили нам тавры, кроме самого названия полуострова? Таврические каменные ящики, в которых они хоронили умерших, да еще такое красиво звучащее слово — «Ливадия». Оно принадлежало таврам. Это слово ни из какого современного языка не выводится. И этим словом назван район современной Ялты. Кстати, греки называли район современной Ливадии «Панас Чаир» — «Священный Луг».

Возможно, древние греки ввели в обиход такое название потому, что где-то неподалеку находилось святилище тавров, храм, посвященный «Деве».

Русалка и «Фонтан Азры»

Все, о чем говорится в легенде, происходило в Мисхоре, прежде небольшой деревне, расположенной в 12 километрах от Ялты. Это позднее деревушка стала селением, о чем и говорит само ее название «Мисхор», что означает в переводе «Среднее село, или деревня» Пройдет время и два селения «Мисхор и Кореиз» сольются, став частью Большой Ялты.

Огромным зеленым шатром раскинется знаменитый парк Мисхора над побережьем, сосредоточив в себе более 100 пород экзотических деревьев и кустарников.

На берегу Мисхора будет создана скульптурная группа «Девушка Азры и разбойник Али-Баба», а напротив на маленькой скале «Русалка». Это постановка в бронзе легенды о прекрасной девушке, которую похитил старый турок и проданной им в султанский гарем.

Что делать, была, есть,
Торговля душами, телами.
Забыв Коран и, спрятав честь,
Занялся скверными делами.
Отца и мать продать бы мог,
Из близких вытянул бы жилы,
Коль чужд ему великий Бог,
Коль служит бесу и наживе.

И в XXI веке девушек превращают в сексуальных рабынь, как это было прежде. Только масштабы изменились. А способы сохранились те же: обмануть и похитить.

В деревне Мисхор, когда она была еще под властью турецкого султана, жил работящий крестьянин Абий-ака. Хижина его стояла вблизи моря. Чуть подальше находился небольшой сад и виноградник, кормившие крестьянскую семью. Никакими внешними особенностями хижина не отличалась. Такая же небольшая, и не слишком уютная. Не было сыновей у крестьянина, но была дочь по имени Азры. Она и была главным украшением жилища. Не было красивее девушки в округе. Сорок тонких косичек сбегали по плечам Азры до самых колен. Как лоза виноградная, стан ее строен и гибок. Огромные глаза черны, как ночное звездное небо, губки яркие, алее спелых вишен, а щеки румяны и нежны, как спелые бархатные персики. Все любовались скромной красавицей, но более всех присматривался к цветущей красе девушки Али-баба, хитрый старик, хозяин быстрой фелюги, часто ходившей между Мисхором и турецким берегом. Торговал купец разным товаром, но поговаривали и о том, что он похищает красивых молоденьких девушек и увозит на своей фелюге в Стамбул для продажи в гаремы турецких пашей и беев. Всякий раз, приходя с кувшином к фонтану, Азры чувствовала тяжелый пристальный взгляд Али-бабы. Но, забывала она о похотливом взгляде купца, когда, наполнив кувшин водой, присаживалась около фонтана и подставляла ладони рук водной струе. Ласкала вода кожу рук девушки, и девушка ласкала ладонями рук водные струи. Она могла часами заниматься играми с водой, но время напоминало, что домой пора возвращаться. Вздохнув глубоко, Азры прощалась с фонтаном и шла домой, чтобы помочь матери по хозяйству. Под звуки песен, исполняемых нежным девичьим голоском, работа выполнялась значительно быстрее. Звенел серебристый голос ее и на винограднике, когда она приходила к отцу, чтобы помочь. Нашелся парень из дальнего села, приглянувшийся Азры, и прислал он сватов к девушке. Не отказали парню родители Азры. Хороший, работящий был парень.

Весело праздновал весь Мисхор, гуляя на свадьбе молодой пары. Звенели смех и песни. И из соседних селений пришло много гостей на торжество. Спустились весенние сумерки на берег, мрак поплыл над морской гладью. И рожок чабана возвестил о том, что стадо возвращается. Поднялась со своей подушки в нарядных одеждах Азры и тихонько, не сказав никому и слова, вышла из хижины. Захотелось ей в последний раз посетить фонтан, откуда она ежедневно приносила воду. Взяла медный кувшин и спустилась к фонтану. Прислушиваясь к неумолчным вздохам морского прибоя и серебристому журчанию фонтана, погрузилась она в воспоминания о детстве. И не заметила Азры, чужих людей у фонтана. Ловкий прыжок — и забилось в сильных руках мужчин хрупкое тело девушки. Закрыли рот ей ладонью, набросили плащ на голову, скрутили так, что ни пошевелиться, ни звука издать она не могла. Бросились пираты во главе с Али-бабой к ладье. Покачиваясь на волнах, неслась фелюга Али-бабы к Стамбулу, когда на один единственный крик девушки, бросились близкие и жених. Тосковал весь Мисхор по украденной Азры, не только жених и отец с матерью. Зачах и любимый Азрой фонтан. Прежде весело журчал он, струею плотной сильной наполняя кувшин за кувшином. Теперь он давился редкими тяжелыми каплями — плакал горькими слезами осиротевший фонтан.

Между тем Али-баба привез Азры в Стамбул. Не успел он вывести на невольничий рынок плачущую девушку, как явились туда евнухи самого султана. Большую плату за невольницу получил купец Али-баба. А Азры стала наложницей наместника пророка на земле. Родила Азры мальчика, но не принес он утешения ее душе. Ровно год прошел с того дня, когда она была похищена. Поднялась Азры с сыном на угловую башню султанского сераля и бросилась в пучину Босфора. В тот же вечер печальная русалка с младенцем подплыла впервые к фонтану у берега Мисхора. Подошла к фонтану, простерла она к нему руки, играла со струями его, смачивала водою фонтана руки, гладила мокрые скользкие камни. Радостно журчал фонтан, сильной струей била вода. Задумчиво смотрела русалка-Азры на родное село. А потом, тихо опустившись в волны морские, исчезала, чтобы через год вернуться сюда снова. И всегда ждал ее фонтан. Только в день посещения русалкой билась струею вода, во все остальные дни фонтан горько плакал.

Джанике из Кырк-ора

Крепкие стены Кырк-ора, из крепкого камня построены, толстые стены, ничем не одолеть, и стоит крепость на горном плато. Ворота железные, замки, наверное, каждый больше пуда весит. Но было одно слабое место — не было водоисточника. Воду приходилось носить из колодцев. Два колодца снабжали крепость водой, но находились колодцы те за пределами города, родники располагались у подножия. Тайными тропами жители крепости спускались к колодцам и носили воду в крепость.

На выступах скал были устроены пещеры, в которых воины находились для защиты троп и самих колодцев.

Был еще один колодец, представлял он собою вертикальную шахту, прорубленную из крепости в большую естественную пещеру, из стен которой сочилась вода.

Еще в те времена, когда Крымом правили хазары, подошли к крепости враги, а хазары жившие в ней, ворота закрыли и стали держать оборону. Не смогли враги прорвать оборону и стали ждать, когда жажда вынудит осажденных сдаться. Долго пришлось вести осаду, но ничего не вышло — вода в городе была. И поняли захватчики, что город ни силой, ни осадой не взять, пока не выяснить, откуда воду берут горожане. Послали в крепость лазутчиков-купцов, и те выведали у добродушных жителей города их секреты. Той же ночью враги разрушили стенку пещеры, а возле колодцев устроили засады. Долго продолжалась эта борьба. Ушла из колодцев вода, поток воздуха испарил источники, а камни «выпили» воду в самой пещере.

Так крепость Кырк-Ор потеряла свою воду. Жители теперь тщательно собирали атмосферные осадки, копили воду в бассейнах, привозили ее в город на лошадях и осликах. Так и жили.

Отец и дочь, как день и ночь.
Отец войну считает делом,
А дочь готова всем помочь,
Хоть была тихой и несмелой.Пришла беда, ушла вода
И Джаныке о том узнала,
Носила воду бурдюком,
О том узнали все потом,
Когда на землю мертвою упала.

Хан Тохтамыш после поражения ряда поражений, некоторое время отсиживался в крепости Кырк-Ор. Добрым хана нельзя было назвать во времена удач, что тогда говорить о нем, когда он был раздражен неудачами. Говорили тогда, что был он рыжим, тело шерстью поросло, а зрачки поперек глаз стояли, не могло быть у человека таких глаз.

Несметно богат был Тохтамыш-хан, только касаться руками тех богатств нельзя, липкие они от крови, по рекам которой пришли в сундуки хана.

Стерегли богатства Тохтамыша не только каменные своды подземных пещер, но и каменное сердце самого хана.

Тохтамыш никогда не повышал голоса, только шепотом говорил, но люди этого шепота больше громов небесных боялись.

Никого не любил Тохтамыш-хан, а какой хан любовью своею разбрасывается? Разве может хан женщин любить? Тохтамыш требовал любви от жен своих, от сотен наложниц своих, в гареме живущих. Была у него в гареме среди пышнотелых красавиц девушка, звали ее Джаныке. И, правда, она была Джаныке — душевная. Добрая была, ласковая, как ребенок…Красивая была Джаныке. Только вот в груди у Джаныке сердце билось не так, как у всех, трепыхалось, как птица, готовящаяся к полету. «Вот наберется сил сердце и птицей выпорхнет из груди» — думала Джаныке. Не знала, глупенькая, что в груди у нее болезнь страшная поселилась, грозящая смертью в любое мгновение. Отца, матери у нее не было. Тохтамыш купил девочку в Бахчисарае, внизу и спрятал в своем гареме, растил для себя, как голубя в клетку, и растил для себя, а чтобы люди не говорили плохого, дочерью назвал.

Все боялись Тохтамыша, и маленькая Джаныке тоже боялась. Придет в гарем Тохтамыш, спросит, как живешь? Живу, говорит Джаныке тихим голосом. Большую рыжую руку положит хан на ее голову, а Джаныке, кажется, что вот-вот голова отвалится.

Однажды пришла беда на Тохтамыша. Крепость Кырк-Ор окружило большое войско врагов. В большой барабан били, радостно кричали, понимая, что взятие крепости — дело времени. Знали враги: в крепости воды нет, а без воды не выжить людям. Знали враги, что им не нужно головами в камни стучать, стрелы в воздух пускать. Подождем, говорили, у нас времени много. Вода у нас, хлеб у нас, а Тохтамыш-хан сам своими руками железные ворота откроет, на шелковой подушке ключи вынесет и попросит: примите, все ваше, только живым выпустите! Так думали, так говорили враги. А за стеной Тохтамыш-хан диким зверем, загнанным в клетку казался; злой — подходить страшно.

Дни шли, вода кончалась, опустел и главный бассейн, в котором вода хранилась. Со дна его ветер только пыль несет. Сухи и жарки небеса, и капли воды не дали. Скоро люди стали падать, как падают осенние листья. Пора и ворота открыть врагу, чтобы жизни людей спасти, но Тохтамыш боялся за свои сокровища, людей ему не было жалко. Он заставил их бросать камни вниз, на врагов, и злобно говорил своим людям:

— Думаете, я своими руками открою ворота? Если у меня камней не хватит, я ворота вашими головами забросаю.

Люди сначала боялись, а потом уже ничего не чувствовали, им было все равно. Без воды разве будешь жить?

Тихо в крепости. Не слышно голосов. Умирают люди. Первыми стали умирать грудные младенцы. Нет воды, из груди матери молока не выдавишь, Жалко было видеть их, беззвучно рты открывающих, — чтобы закричать сил не хватало.

Джаныке в гареме дивилась: почему так тихо в Кырк-оре, почему никто ничего не говорит, почему даже собаки не лают? А евнухи в ответ только плечами пожимали: знали они, а сказать нельзя. Потом к Джаныке в гарем пришел мальчик — пастушок Али. Он пришел, смиренно опустил голову и сказал так:

— Слушай, Джаныке. Вот видишь, я мужчина, а не смотрю на тебя, пусть мои глаза не оскорбят тебя, девушку. Не бойся, выслушай меня, я ведь пришел к тебе от народа. Слушай, Джаныке, люди о тебе говорят, что никогда ты не сказала неправды, что твои розовые губы никого не обидели, дурного слова не сказали… Слушай, Джаныке, люди еще говорят, — дрожа от испуга, говорил Али, — что ты не дочь Тохтамыша, что ты наша, оттуда из Эски-Юрта, что тебя купил Тохтамыш. Если так, Джаныке, то, как же твое сердце терпит, как же ты народу не поможешь? Слушай, что я тебе скажу: там далеко внизу вода поет, пойдем…

— А зачем нужна вода? — спросила наивная Джаныке.

— Ты не знаешь? Во всем Кырк-Оре нет ни капли воды, маленькие дети падают, умирают, и никто не может спасти их. Я хотел проползти туда, где вода, но у меня широкие плечи, а ты — люди говорят про тебя, ты тонка, как веточка, ты всюду проникнешь, — ты будешь проползать в расщелину и доставать оттуда воду, она там поет, а я понесу ее в водоем. Пойдем, ты же наша.

— Что ты, мальчик, — ответила Джаныке, — разве я смею, я же девушка, мне нельзя быть с тобой, мальчиком. Меня проклянет небо, все меня проклянут, все от меня отвернутся, даже ты, когда вырастешь и станешь большим мужчиной, ты будешь на меня пальцем показывать, и мне нужно будет тогда умереть.

— Не бойся, Джаныке, — просил мальчик, — пойдем, Джаныке, пойдем, мы так сделаем, что никто нас не увидит, а грех я на себя весь приму.

— Хорошо, — сказала Джаныке, и они пошли.

Всю ночь девушка и мальчик маленькими бурдюками таскали воду в городской водоем, и уже стало в водоеме воды столько, сколько в маленьком море, и еще носили, и еще носили, а потом, когда уже брызнуло солнце, когда стало хорошо на небе, вдруг из груди девушки улетела птица, даже видела маленькая Джаныке, как она высоко-высоко в небо понеслась. Потом ей стало очень больно и она упала.

И упала она лицом на землю. Лицом вниз упала Джаныке, чтобы пожаловаться матери всех матерей — земле.

Когда стало светло, пришли люди. Первыми появились маленькие люди — дети. Они увидели воду и сказали просто, как мудрецы: «Смотрите, вода!», и стали пить. А потом бегали всюду и кричали: «Вода! Вода!» А большие люди не поверили, но маленькие люди все говорили: «Смотрите, вода! Вода!»

И весело все повторяли это слово и стали пить воду А потом увидели, что Али-пастух плачет около какого-то тела, которое лежит на земле, такого маленького, тонкого.

Когда повернули тело лицом кверху, увидели и испугались.

— Джаныке!

И тогда все понял народ, и сказал тогда народ:

— Здесь лежит прекраснейшая из прекрасных, роза райских садов. О люди, уготовьте ей лучшее место в сердцах своих!…

Братья ди Гуаско

Свободный может стать рабом,
Примеров — сколь угодно.
Раб и в наряде дорогом
Не кажется свободным.

Свободой нужно дорожить
И, избегая плена,
Дышать свободою и жить —
Она всегда бесценна.

Красива и благодатна природа южного побережья Крыма. Только степнякам, привыкшим к просторам полей, нуждающимся в источниках воды, к которым они гоняли бы стада животных на водопой, узкая полоска земли, находящаяся за горами, не была пригодной для поселения. Воды много, но она — горько соленая. Зато итальянцам, попавшим сюда, она напоминала родной дом. Такое же высокое голубое небо, такой же мягкий климат, такое же синее море… Но вели себя пришельцы совсем иначе, чем в родной Венеции или Генуе. Здесь генуэзцы торговали не предметами роскоши и иными ценными товарами, а продавали людей. Здесь невольники, и особенно красивые невольницы, были самым ценным и ходовым товаром. И им было абсолютно безразлично, на каком языке человек, превратившийся в товар, говорит и какому Богу он молится? Какому богу в душе своей молились сами генуэзцы — неизвестно. В храм они ходили христианский, богослужение в нем соответствовало всем канонам святой римской католической церкви, но не было в душе генуэзцев христианского смирения, ни одна из заповедей Господних генуэзцами не исполнялась. Дух наживы вел их по миру, только ему они и служили. Но и среди этого неисправимого народа особой алчностью и жестокостью отличались братья Гуаско. Прибыв из приморской республики, каковой себя считала тогда Генуя, Гуаско к фамилии своей прибавили приставку «ди» и объявили себя баронами. Никто в Крыму не оспаривал этот титул, поскольку в Крыму тогда господствовали сила и смелость, а титулы вообще не имели хождения. Они только тешили самолюбие итальянских граждан Генуи, которым такой титул в Европе и не снился бы. Братья ди Гуаско возвели западнее Сугдеи жилище, названное замком, поскольку помимо обширных жилых помещений и вместительных сводчатых подвалов здесь была выстроена высокая башня — донжон, видимая издалека на фоне зеленой растительности и зубцами гор. Над верхней площадкой ее, увенчанной зубцами, развевался флаг, а на нем геральдический знак ди Гуаско — три сокола на голубом фоне. Гордости этой смелой птицы в характере братьев было, хоть отбавляй, но, что касается благородства, то его не было и в помине.

Не один, доверившийся братьям, полагаясь на чистоту помыслов их и честь, пострадал и морально, и материально. Напрасно потерпевшие обращались с жалобами в Сугдею и в Кафу, к консулу генуэзскому. Тот ничем им помочь не мог. Не было у генуэзской администрации военной силы, чтобы утихомирить братьев. А богатств у братьев ди Гуаско было достаточно. Сколько и чего хранилось в подвалах их замка, знали немногие, но знаниями этими не делились. Знали, что многие из людей, попавших в «гости» к баронам, находили приют в подвалах замка, прежде чем сесть прикованными за весла галеры. Жители ближайших селений, свободных по рождению, чересчур хорошо познакомились с нравами своих господ, братья превратили их в послушных рабов своих. Тех, кто пытался жаловаться на действия притеснителей, ждала жестокая расправа. Не спасали от наказания ни возраст, ни пол. Братья ввели на землях своих феодальное право суда. Судил один из ди Гуаско, судил по «своду законов», только ему известным. Было введено в действие право первой брачной ночи, когда обесчещенную невесту жених получал из рук одного из баронов. Первым, поплатившимся за неисполнение этого правила был Димитрий, самый уважаемый из жителей Такиля. Он посмел выдать замуж дочь свою, минуя своих баронов. После жесточайших пыток, о которых свидетельствовали крики пытаемой жертвы, несущиеся из замка, селянина повесили. Впервые на южном берегу Крыма была сооружена виселица. Согнали жителей селений, чтобы те видели, что может ожидать каждого из них в случае непослушания. Соблюдены были все условия ритуала казни. Зачитан приговор, потом жертву передали палачу и его подручным. Втащили на помост Димитрия, настолько ослабленного пытками, что подняться по ступеням, ведущим на него, он самостоятельно уже не мог. Плакали родственники и близкие казнимого. Палач накинул на голову несчастного петлю, тело подтянули кверху, палач вскочил ему на плечи. Несколько судорожных движений и удлинившееся тело казненного повисло. Близким мертвое тело не было выдано. Оно для устрашения было выставлено надолго, пока распространяющийся смрад не стал беспокоить изысканное обоняние баронов. Так и осталась виселица на площади, как символ права, господствующих на землях баронов. Числа злодеяний их не имело конца, не было управы на братьев. Налогов они не платили, более того, их аппетиты дотянулись до окрестностей самой Сугдеи, так, что жители города «лишились возможности сеять хлеб, косить сено, заготавливать дрова». Консул Солдайи, — как Судак называли генуэзцы, — отдал приказ своим головорезам — «ступайте все до единого и направляйтесь в деревню Скути. Повалите, порубайте, сожгите и бесследно уничтожьте виселицы и позорные столбы…» Но экспедиция окончилась ничем, потому что Гуаско оказали вооруженное сопротивление, а у отряда, присланного консулом, сил оказалось недостаточно. Чтобы не повиноваться консулу, нужно было обладать огромной властью. Откуда такая власть появилась у Гуаско? Огромной властью, преодолевающей любые препятствия, являются деньги. Денег у ди Гуаско было немеренно. Ведь они, построив замок свой, оседлали дорогу, идущую от Карасубазара. По этой дороге вели пленников на невольничий рынок. Ди Гуаско облагали налогом купцов, торгующих людьми. Естественно, часть прибыли попадала в карманы правителей Кафы (Феодосии), которой Судак подчинялся. В Кафе знали, как угомонить Ди Негро, консула Солдаи, чтобы он не докучал братьям-разбойникам.

И все же пришло время, когда господство ди Гуаско закончилось. Прибывшие из-за моря турецкие корабли привезли в Крым отчаянных головорезов. Татарский хан признал себя вассалом турецкого султана. Право генуэзцев, дарованное им когда-то ханом Золотой Орды Тохтамышем, оказалось недействительным в глазах султана. Земли и все богатства генуэзцев в Крыму были объявлены собственностью Султана. Братья избрали путь борьбы, надеясь на толщину стен своей крепости. Да, действительно, трудно было взять башню с ее толстыми каменными стенами даже с применением осадных орудий приступом. Взяли измором, долгой осадой. И видели многие, как с веревкой на шее шли, едва волоча ноги, братья Гуаско к кораблю, стоящему у причала Сугдеи. Гордым братьям предстояло до самой смерти, прикованными к скамье каторги, налегать на весла, а за кажущуюся нерадивость испытывать жгучую боль от плети надсмотрщика.

Жилище баронов было разрушено. Но остались неподалеку от моря на горном плато развалины донжона замка ди Гуаско, как напоминание о бренности всего мирского.

Как был основан Бахчисарай

Крым всегда был лакомым кусочком для любого завоевателя. Борьба велась между ханами Золотой Орды, и крымским ханом, которому хотелось независимости, поскольку Крым вначале являлся улусом, то есть, частью Золотой Орды. Потом в борьбу вмешалась Турция… Победила Турция, под крылышком могучего султана, с большими правами на автономию, можно было подумать о переносе столицы Из Кырк-Ора в более приятное место.

Завладев властью в Крыму, следовало тут же подумать не только о том, как удержать ее, но и как жизнь свою сохранить; и не только от внешних, но и внутренних врагов. Убийства при ханском дворе не являлись редкостью. А для этого следовало подумать о том, где основать столицу. Первой столицей стал город Салхат, или, как его теперь называют, Старый Крым. Недалеко от столицы находилась Кафа (Феодосия). Эта близость позволяла врагу, используя море, быстро добраться до столицы и осадить ее. Поэтому Солхат недолго находился в статусе стольного города. Крымские ханы нашли более безопасное место, куда было и трудно добираться, и где было легко обороняться. Таким местом стал Кырк-Ор (Чуфут-кале) Суровый город, неприступный, но и мало радости дающий. Об этом думал сын хана Менгли-Гирея, когда он из Кырк-ора на охоту в долину выехал. Не лучшие времена переживал род Гиреев. Множество воинов, посланных на войну с золотоордынским ханом Ахметом, назад не вернулось. Следовало подумать о том, что случится, когда сюда нагрянет с несметным войском хан Ахмет, вкусивший славу победы над Менгли-Гиреем. Наследник крымского престола не торопил коня. Тот шел без понуканий легкой рысью по хорошо ему знакомому пути. Сразу же за каменной громадой скалистого плато, с крутыми спусками, на котором располагался столичный город, начинались дремучие леса, полные всякой дичи. Охота была удачной: затравили множество зайцев и лис, даже трех горных козлов сумел сын хана самолично поразить стрелой. День был светлым и теплым, приближался вечер. Разгоряченный охотой молодой хан решил отдохнуть на берегу реки Чурок-су. Отослав свиту, он присел на пенек, у самого берега реки и огляделся. Словно впервые видел он эти места. Величественные деревья покачивали ветвями своими, невероятно свежая зелень трав. Чистые прозрачные струи воды катились по каменистому ложу, останавливаясь у крупных камней, и обтекали их. В воде прекрасно видны были отражения деревьев. Вершины их казались золотыми в лучах заходящего солнца. Только звонкое журчание воды нарушало тишину. Вдруг в эту тишину внезапно ворвалась шипение и шорох. Молодой хан увидел на другом берегу быстро выползающую змею. За ней еще быстрее двигалась другая. Время свадебных танцев у всех животных, в том числе и змей давно прошло. Следовательно, вторая змея не с добрыми намерениями преследовала первую. Хан знал, что ядовитые змеи, сойдясь в схватке, действуют тяжестью тел, не пуская в ход свои ядовитые зубы. Но, сейчас все было иначе. Сплетаясь телами, змеи пустили в ход зубы свои, нанося глубокие раны. Битва длилась долго, обе змеи успели нанести друг другу немало ран. Но вот одна из них стала уступать другой и вскоре ее тело, чуть подрагивая, безжизненно вытянулось. Не успела победительница начать заглатывать побежденную, как появилась третья змея. Новая схватка была еще ожесточеннее. Сильные, пружинистые тела змей так переплелись, что разобрать, где одна, а где другая, стало невозможным. Сражаясь, змеи все более удалялись от первоначального поля битвы. Оно переместилось в заросли бурьяна. Оттуда слышалось отчаянное шипение, и потрескивание сухостоя. Картина разворачивающегося боя напоминала события, происходящие сейчас между государствами. Поверженная, без признаков жизни змея, напоминала поверженный золотоордынским ханом Ахметом Крым. А две другие, ведущие сейчас между собой сражение — Турцию и Золотую Орду. Что сейчас происходит в приазовских степях, кто кого победит?… Хан глубоко вздохнул и, покачивая головой, устремил взор свой на оставленное на поле боя бездыханное тело змеи. К его удивлению в нем возникли движения. Движения были слабыми, едва заметными, но они уже были. Вот с нескольких попыток поверженной змее удалось приподнять голову. А вот она, напрягая последние усилия, сползла к воде и скатилась в воду. Полежав некоторое время неподвижно, змея стала активно двигаться. Ее извивающееся тело на глазах становилось упругим. А вот она из воды вылезла на берег. На ее теле не было видно и следов ран. Быстро извиваясь, змея скрылась в густой траве.

Сердце наследника крымского престола возликовало. Аллах подает знак тому, что Крым, как эта умиравшая змея, поднимется, оправится от ран и приобретет былую мощь. Сев на коня, он погнал его в крепость. Там он подробно рассказал отцу о виденном.

Стали ждать известий о судьбе сражения между Турцией и Золотой Ордой. И вот она пришла: Оттоманская Порта разбила войска хана Ахмета. Весть приятная сердцу крымского правителя.

Хан Менгли-Гирей велел на месте сражения змей возвести дворец. Вскоре дворец драгоценным камнем засиял в долине. Стали строиться и приближенные. Так возник Бахчисарай, что в переводе означает «Дворец-сад». На воротах ханского дворца до сих пор видно изображение двух сражающихся змей. Третьей поверженной хан не велел изображать, потому что был мудрым правителем.

Фонтан слез

Да, скудно плачет Крым-Гирей,
И редки капли у фонтана.
Не выплакать печали всей —
Открылась поздно сердца рана.

Как сделать, чтобы скорбь видимой всем на века оставить? Чтобы даже в дни веселья напоминала она о том, как все в этом мире преходяще? Наступает момент прощания с самым дорогим сердцу. Один бьет себя руками в грудь, оглашая воплями округу. Другой молчит, давясь слезами, и чувствуя, что сердце вот-вот разорвется. Во всех случаях, зеркалом души является лицо человека. Но лицо хана Крым-Гирея давно потеряло способность выражать те чувства, которые говорят о людской слабости. «Пусть камень станет зеркалом души Крым-Гирея» — решил владыка Крыма, когда потерял самое ценное, что когда-нибудь имел. И повелел хан позвать к себе зодчего…

Когда вы приходите в ханский дворец в Бахчисарае, вы видите творение рук человеческих, запечатлевшее великую скорбь в обычном сером камне. На мраморной плите четко видны лепестки цветка, олицетворяющего любовь. В середине цветка изображен глаз человеческий, из уголка которого, как слезы чистые хрустальные, сочится вода; собираясь в капли, стекающие по груди мрамора из чашечки в чашечку, не переставая, годы и века. И еще видна на камне улитка — символ сомнения. Разве не сомнение гложет душу человека осознанием того, что не может быть веселье без грусти, зло без добра, любовь без ненависти. Пусть и поздно, но приходит к каждому, даже с сердцем каменным, осознание необходимости всего этого.

Свиреп и грозен был хан Крым-Гирей. Никого он не щадил, никого не жалел. К трону шел через потоки крови, через горы трупов. Власть и слава заменяли ему все — и любовь, и ласку, и даже деньги. Слова ласкового не услышишь из уст его, капли слез не выдавить из очей хана. Говорили, что у Крым-Гирея нет сердца.

Но пришла осень жизни, постарел некогда могучий хан. Ослабело сердце хана и вошла в него любовь.

Однажды в гарем к хану привезли невольницу, маленькую худенькую девушку. Деляре ее звали.

Деляре не согрела лаской и любовью старого хана, избалованного женщинами красавицами, все приемы любви познавшими. Не было всего этого в девушке, выросшей в крестьянской хижине, но полюбил ее Крым-Гирей. И впервые за долгую жизнь свою он почувствовал, что сердце его болеть может, страдать и радоваться.

Совсем недолго прожила Деляре. Причина скорей всего была в том, что не может в неволе жить та, что привыкла к свободе, яркой природе, ветру свежему и ясному яркому солнцу. Не может прижиться нежный хрупкий цветок, на почве каменистой. Зачахла в неволе, как нежный цветок, Деляре.

Когда любимая уходит из жизни, сердце плачет кровью. Понял хан, как трудно бывает человеческому сердцу.

Вызвал Крым-Гирей мастера Омера и сказал ему:

— Сделай так, чтобы камень через века пронес мое горе, чтобы камень заплакал, как плачет мужское сердце.

Слушал Омер хана, и думал: как заставить камень влагой сочиться, выдавить из камня слезу человеческую?

— Если твое сердце заплакало, — сказал он хану, — заплачет и камень. Люди узнают, какими бывают мужские слезы…

И вырезал Омер из камня олицетворение скорби хана Крым-Гирея.

И плачет, и плачет по ушедшему прошлому фонтан души хана Крым-Гирея. Накапливается слеза в изображении глаза человеческого и медленно катится от линии носа, из чашечки в чашечку, как по щекам и груди.

Легенда о жадном турке и удалом казаке

Жизнь в горах веселой никак не назовешь, чтобы выжить, нужно трудностей немало перенести. В пургу, в метель и в долине не сладко, так что в такую погоду на ласку гор рассчитывать не следует. Богатый в тепле вкушает пищу, а бедняк теплом и едой не избалован. Это богатые любуются видом гор, бедняку приходится подниматься в них, гоня перед собой отару овец. Богатый от солнца в тень прячется, бедняк о солнце ярком, о тепле, что солнышко несет, мечтает, радуется, тело свое, выглядывающее из прорех одежды, лучам солнечным подставляя.

Работает бедняк с рассвета и до заката, а свести концы с концами не может, лишь потому, что рядом живет богатый и сильный. Он и определяет, сколько следует дать бедняку от труда его. Это есть сейчас, это было и прежде. Жадность богатого кроется в нем самом. Не будь он жаден, не был бы и богатым. И если богач становится одним из главных действующих лиц легенды, то это означает то, что жадность его просто выходит за рамки пределов.

Вот, что говорит легенда об Осман-паше, начальнике крепостной стражи в Мангупе…

Может должность эта и непривлекательна, когда вокруг султаны да беи знатные находятся, и приходится тогда начальнику стражи часто низко кланяться, чтобы гибкость позвоночника не пошла на убыль. Но, начальник стражи в Мангупе, в султанский дворец по доброй воле не приходил, нечего на глаза султану появляться лицу значимости невеликой. Являлся туда с трепетом великим, сжимался в объеме и терпел. Можно и потерпеть, ожидая, когда будет позволено стан разогнуть, можно временно и в положении жалкого червя находиться. Но, здесь, в Мангупе, важнее его, Осман-паши, никого не было. Здесь перед ним другие на животе двигались.

Осман паша, хоть ростом и невелик был, зато в жадности не уступал никому большому. Всю округу подмял под себя. В каждой сакле с трепетом ожидали появления стражников паши. Хоть шаром покати в хижине после того, как взгляд Осман-паши ее прощупал.

Особую радость паше доставляло прибытие партии пленников в крепость. Глаза его лучились от одного вида прибывших, руки тряслись и сильно потели, когда он самолично обыскивал пленников. Любой ценный предмет сам прилипал к его ладоням. Терпелив, как паук, был паша, ожидая выкупа от узников, имевших несчастье попасть в Мангуп.

Как-то в Мангуп попал один запорожский казак, знатный, из старшины. Турки ожидали получить за него большой выкуп.

Осман-паша ежедневно навещал пленника, чтобы проверить надежность цепей, а заодно послушать рассказы казака. Казак побывал во многих местах, многое повидал, да и рассказчик он был отменный. Рассказывал казак о людях разных стран, о походах, о битвах. Более всего начальнику стражи нравилось слушать рассказы о кладах, о золоте, драгоценных камнях, тканях дорогих. Глаза его жмурились от удовольствия, кончик языка вываливался из полуоткрытого рта, а тонюсенькая струйка слюны стекала из уголков рта на подбородок и шею. Да, умел казак описывать сокровища, так ярко и красочно, что невольно Осман-паша представлял себя владельцем этих богатств.

Как-то, находясь в прекрасном расположении духа, велел паша привести к себе казака, чтобы в очередной раз услышать рассказ казака о несметных богатствах. Отослав стражников, Осман-паша приказал казаку:

Садись, рассказывай!

Сегодня я расскажу тебе о той тайне, которую я хранил ото всех, даже своих товарищей…

А что заставило тебя сейчас с ней расстаться? — перебил казака паша.

Безысходность, — вздохнул казак, — бежать отсюда невозможно, силы мои тают, и, расставаясь с тайной своей, я надеюсь на послабления с твоей стороны. К примеру, ослабь мои кандалы, чтобы я мог размять руки и ноги свои?

Подумал-подумал турок над тем, что сказал казак, и решил выполнить его просьбу. Действительно, еще никому из пленных не удавалось бежать из крепости.

Освободился от оков казак и начал говорить: «Понял я, что ты добрый человек, и решил открыть тебе тайну клада, который как-то спрятали казаки неподалеку отсюда, да забрать его позднее не сумели…

У турка лицо вытянулось, казалось и уши, повернулись в сторону казака. И полилась плавно речь о несметных сокровищах, добытых в походе на Стамбул, но припрятанном здесь, в Крыму, поскольку янычары преследовали казаков по пятам, а сокровища затрудняли передвижение. С мельчайшими подробностями казак описывал драгоценности. Начальник стражи понимал, что описывать их так может лишь тот, у кого в руках эти ценности побывали.

Припрятали эти драгоценности, — продолжал свой рассказ запорожец, — в одной из пещер. Хоть и времени с той поры прошло немало, и вид округи несколько изменился, но, я думаю, что ее можно найти, если хорошенько поискать.

Турок буквально впился глазами в казака. Тот продолжал, глядя прямо в глаза турку, завораживая. Выражение лица паши постепенно становилось сонливым. Веки стали опускаться. Он протер их кулаками, но так хотелось спать. И турок захрапел. Во сне он видел вход в пещеру. Сколько раз он проходил этим длинным коридором, проделанном в самом сердце Мангупа, не видя этого отверстия. А сейчас… С факелом в руках он следовал по пути, которым когда-то шли казаки. Поворот, еще один — и перед глазами его предстали мешки и ящики. От времени мешковина сгнила, и золотые монеты ручейком стекали на землю. Паша отрывал с силой крышки ящиков и его взору предстали золотые кубки, кувшины, короны, диадемы, кольца, перстни. Он их брал в руки, ощупывал… Аллах, слава тебе великий и всемогущий! Ты сделал меня самым богатым человеком на земле.

Вдруг за спиной его кто-то легко кашлянул. Паша повернулся. О, Аллах! Перед ним стояла женщина небывалой красы. От изумления у турка глаза широкими, как у совы, стали.

Ты видишь мои сокровища, — сказала журчащим голосом красавица, — Ты видишь, как они велики? И все они достанутся тому, за кого я выйду замуж!

Красавица, лишь только пожелай, и я стану твоим суженым. Сам Аллах, наверное, для этого привел меня сюда!…

Осман-паша взял красавицу за руку, но коснулся ею холодного камня. И он открыл глаза. Ни женщины, ни сокровищ, ни казака. На полу лежали брошенные кандалы. Следовало пустить по следу бежавшего казака погоню. Но так реально было все, что только что прошло перед его глазами, что вера в истину клада не исчезла. Напротив она окрепла. И Осман-паша, опасаясь того, что вход в пещеру могут обнаружить его подчиненные, бросился на поиски его. Он обошел все казематы, все закоулки, — входа в пещеру не было. Тогда Осман-паша перенес свои поиски за пределы крепости. Вид его резко изменился, он осунулся, глаза стали красными и слезились от недосыпания.

В сознанье все переплелось
Виденье клада так реально,
Душой его владеет ложь,
А значит, ждет конец печальный…

Дисциплина среди стражников упала. Они теперь только ели, пили, спали и занимались мародерством. Сообщать кому-то о том, что с начальником творится что-то странное, никто не хотел. И так, было всем хорошо!

Однако стражники ошибались. Всему имеется конец. Конец их райской жизни наступил тогда, когда Осман-паша в своих поисках клада, свалился в одну из расщелин скалы, поломав себе все, что можно было сломать. Тряпичной куклой валялся он в глубине расщелины. Об исчезновении начальника стража узнала тогда, когда лисы там появились. Они-то и привели стражников к тому, что осталось от их начальника. Но это не все, жители окрестных селений стали говорить о том, что часто стали видеть тень Осман-паши, бродящую в горах в поисках чего-то, да иногда слышали громкий хохот. Поговаривали о том, что это смеялся казак, одурманивший турка.

Ай-Савва (Святой Савва)

Что для врага чужая вера?
Да гибель многих христиан?
И запах мирры сменит сера,
Разрушен будет Божий храм.

Вообще, ценна ли жизнь,
К тому же старого монаха?
От страха Таврия дрожит
Пред мощью воинов Аллаха!

Чем старше и беззащитнее человек становится, тем более нуждается в духовной поддержке. Ну, хотя бы мыслями своими с кем-то поделиться, теми мыслями, которые непрошенными в голову постоянно лезут. Что поделать, на то и человек, не пищей единой жив бывает. Кто выслушает, кто поможет — на сердце легче становится.

Во времена, когда Сугдея процветала, в кельях монастыря среди большой монашеской братии пребывали три старых монаха. Зрение их ослабло настолько, что очертания предметов только перед собой видели, а дальше — сплошная густая сетка, за которой скрывался весь остальной мир. И с памятью что-то странное стало твориться: помнили то, что прежде, давно с ними было, а вот, что было вчера уже не помнили. Они бы забыли и свои имена, если бы не приходилось поминать их за молитвой, когда в церковь святого Саввы на молебен ежедневно приходили. Звучали они просто:

— Павел, Спиридон, Василий.

Самый старый — Павел, самый «молодой» — Василий. У него даже часть зубов во рту торчало, когда его приятелям приходилось деснами пользоваться.

Мирной и спокойной жизнь была, и полагали монахи встретить смерть свою в покое кельи. Но, человек предполагает, а Господь располагает. Наступило время тяжкого испытания.

Пришли татары, взяли крепость Сугдею. Кровь рекой лилась, стоны и крики неслись. Уцелел тот, кто в горы бежал. Бежали и монахи из стен монастыря. Остались только Василий, Павел и Спиридон. Куда бежать, если и на шаг впереди ничего не видишь? А потом, трудно расставаться с тем местом, где долгие годы прожил, и старость глубокую встретил.

В тот год зима раньше времени в Крым пожаловала, через горы перевалила, покрывая снегом белым, пушистым склоны Куш-кая и Соколиной горы. Ветер лютый холодный несся стремительно сквозь ущелья, волком завывая у самой церковной ограды. Волны высокие разгулялись в Сугдейском заливе, накатываясь, гулко били о берег. Еще страшнее стало за день до Рождества Христова, когда налетевшая с севера снежная буря, не дала возможности старикам выйти из келий своих, чтобы помолиться в церкви.

Уже несколько дней не встречались старики друг с другом и не знали, кто из них жив, а кто — нет.

Но вот и пришел праздник Светлого Рождества Спасителя. Погода унялась. Высветило солнце. Направился самый молодой из стариков Василий в церковь, с трудом преодолевая снежные заносы. Ударил в церковный колокол. Разнесся звон его по затихшей округе. Долго ждал Василий прихода старых друзей, в ответ на звон, да не дождался — понял он тогда, что оставили они его одного навсегда.

Вот когда перед ним предстала вся тяжесть одиночества. Видно близок и его час, одному старому, почти слепому монаху долго не прожить. Вот только кто глаза его закроет?

Савва, преподобный отец, — молился Василий святому, чье имя носила церковь, опустившись на церковную плиту, и думая о близком конце, не зная еще, каким он будет?

Солнце зимнее, на ласку скупое, послало молящемуся старику свой последний подарок — солнечный луч. Сквозь забитое снегом окно проник он в церковь. И осветилось яркое пятно на каменной плите пола у самых колен преклоненного монаха.

Как другу обрадовался ему Василий, как ребенок, пытался накрыть его своей морщинистой рукой.

— Может, знак жизни дает мне Господь? Может быть, еще поживу? Придет весна, запоют в лесу хоралом птицы, закадит перед Творцом благоуханием земля, цветами покрытая. Вернутся монахи. Оживет монастырь…

— Докса си, Кирие, докса си. Слава Тебе, Господи, слава Тебе. — произносил слова язык, а губы улыбались мыслям Василия. — И хора инэ одельфи дие липие…

В это мгновение распахнулась тяжелая дверь церкви. Ледяным воздухом потянуло. Оглянулся Василий и увидел татарских воинов с обнаженными мечами…

— Где, монах, спрятаны богатства монастыря? — крикнул передовой воин.

— О каком богатстве говорит этот воин? Каким богатством бедный монах обладает? Я — последний, кто служит Творцу, воздавая хвалу за радость жизни. Разве жизнь здесь — не единственное богатство? И вдруг в сознание его ворвалась мысль: «Убьют его татары, запустеет храм, рухнут стены».

Взгляд монаха потянулся к алтарю, как к последней надежде на милость, а голос понесся к Савве, прося его о спасении обители.

Вздох облегчения вырвался из груди молящегося, когда он вдруг внезапно прозрел, когда с глаз спала сетка тумана, всегда стоящая перед ними, и он увидел, как из-за престольного камня поднялся в ореоле света высокий старик.

Боли Василий не чувствовал, когда подбежавший татарский воин нанес удар мечом в его спину. Брызнула кровь на пол…

Коснулся светлый старик своею рукой престольного камня и из него родился источник хрустально чистой воды, омывший тело павшего.

Мегас и Кирие, ке фавмаста та ерга су. Велик Ты, Господь, и чудны дела Твои!

Письмена на камне близ Никиты

Тяжка чужая власть,
Хоть и своя — не сладка,
Напьешься горя всласть,
А счастья — лишь украдкой.

В лесу, горах и в поле
Средь стен родного дома,
Ты чувствуешь неволю,
По-сути — вне закона.

В те давние времена, когда над Крымом развевалось знамя с полумесяцем, а крымский хан верой и правдой служил турецкому султану, в небольшой греческой деревушке Массандра, неподалеку от Никиты, жили семь братьев с сестрой Марией. Рано осиротев, они сами вели свое нехитрое хозяйство, жили очень дружно, во всем подчинялись старшему брату Константину. Все братья, как на подбор, были рослыми, статными и силой не обиженными. Любили и заботились братья о своей сестре. Да и как было не любить ее, ласковую и игривую, как котенок, встречающую их теплом и готовым ужином, когда они возвращались вечером с поля. Гибкая, стройная фигура, каштанового цвета вьющиеся волосы, огромные зеленоватые глаза, под дугами тонких бровей, прямой небольшой носик. Красные, как коралл губы, открываясь при улыбке, позволяли любоваться ровными, белыми, как жемчужины, зубами. Весь облик свидетельствовал о необычайной красоте девушки.

Не только братья любили девушку. Она была любима всеми жителями за веселый и общительный нрав, за звонкие песни, которые пела, хлопоча по хозяйству или поджидая братьев с поля. А что говорить о местных юношах, когда те просто боготворили ее, тайно вздыхая и томясь от безответной любви? Девушка никому не оказывала предпочтения.

Казалось, в доме братьев само счастье живет.

Но вскоре счастливая и спокойная жизнь Марии и ее братьев была нарушена.

Однажды под вечер Мария пошла к источнику, набрать воды. Наполнив кувшин холодной прозрачной водой, она направилась по тропинке к дому, и вдруг услыхала позади себя конский топот. Оглянувшись, девушка увидела важного и богато одетого турка, восседавшего на гнедом красавце жеребце. Всадник попросил у нее напиться. Подав ему кувшин, Мария стояла, потупив взор, чувствуя на себе тяжелый оценивающий взгляд всадника, отчего сердце ее сжалось тревожным предчувствием. Узнав, кто она, турок направился вслед за ней к дому, где был принят братьями с подобающим радушием и гостеприимством.

На другой день гость, оказавшийся турецким пашой, заявил, что имеет намерение отправить Марию в Стамбул.

— Для какой надобности? — спросил Константин, делая вид, что не понимает цели прихода турка.

Паша надменно ответил:

— Султан оказывает вам, простым греческим селянам, честь, желая принять сестру вашу в свой гарем. Вы все будете достаточно награждены нашим повелителем.

Придя в негодование, юноша вскипел, выхватил кинжал, вонзил его турку в грудь и выбежал во двор. Там он рассказал остальным братьям и односельчанам о своей расправе с пашой. Посоветовавшись, что делать дальше, все решили: братья и Мария должны укрыться в горах, в случае необходимости молодежь придет им на помощь.

В тот же день семья перешла к подножию скалы, и поселилась в небольшой пещере. Место было настолько глухое, что казалось, и птица сюда не залетала. Здесь в случае обнаружения, можно было и защищаться. Чтобы еще лучше укрепить это место, братья с помощью односельчан выкопали глубокий ров и обложили свое убежище толстой каменной стеной.

Несколько дней спустя турки узнали об убийстве в Массандре паши, посланного в Крым для пополнения султанского гарема молодыми красавицами. Они направили в селение отряд янычар, чтобы схватить виновных и доставить их в Кафу. Узнали об этом жители Массандры и поспешили уйти в леса. А молодежь, способная носить оружие, присоединилась к семи братьям.

Несколько татар, хорошо знакомых с местностью, указали туркам, где укрывались братья. Вскоре янычары подошли к укреплению. На предложение начальника отряда сдаться и выдать Марию, братья и их товарищи ответили градом камней и стрел.

Константин видел, что силы не равны. Но братья решили защищать сестру и свою жизнь до последнего вздоха. Молодежь поклялась биться вместе с ними.

Турки готовились к приступу. Обнажив сабли, осажденные ждали врагов. Константин подозвал Марию и сказал ей, чтобы она укрылась в надежном месте. Плача, обнимала девушка своих любимых братьев и просила позволить ей остаться, чтобы разделить общую участь.

В это время янычары с дикими криками кинулись на приступ. Братья с друзьями беспощадно рубили, кололи и сбрасывали врагов в ров. Но вот уже один из братьев, взмахнув руками, замертво свалился на камни, вот над другим занес свою кривую саблю громадного роста янычар. Но подоспевший на выручку самый младший брат кинулся на турка и вонзил ему кинжал в грудь по самую рукоятку. Оба покатились в ров.

Встретив такое беспримерное сопротивление, турки отступили, притащили небольшую пушку и стали стрелять по укреплению. Осажденные пошли на вылазку. Бились они до тех пор, пока не погибли все.

Слезами обливалась Мария, видя смерть своих милых братьев и их друзей, а когда последним пал Константин, Мария взбежала на вершину скалы и стала проклинать турок.

Враги были поражены появлением девушки такой необыкновенной красоты. Начальник янычар приказал схватить ее. Но прежде чем вражья рука коснулась ее одежды, Мария лежала мертвой у подножия скалы…

Об этом случае жители деревушки позднее написали на камне, применив древнейшие знаки письма, чтобы татары и турки прочитать не могли. Много ученых пыталось разгадать письмена на камне, но безуспешно. Ключ тайного письма за века, прокатившиеся, оказался утерянным. А само сказание, сохраненное народом, дошло до нас.

Перекопский вал

На воина идут с мечом,
Раба покорность будят плетью,
Когда не напугаешь смертью.
Легенда к нам пришла о том:

Уже как-то говорилось о скифах и о Скифии, но ответить на вопрос, когда вообще на земле появился этот народ просто невозможно. Было время, когда спор о том, какой из народов древнее, возник между египтянами и скифами. Множество доводов, в том числе и самых нелепых, приводилось в доказательство своей правоты с одной и другой стороны. Но в отсутствие арбитра разрешить такой «важный» вопрос оказалось невозможным. Решено было в качестве самого важнейшего аргумента (это, к сожалению, сохранилось и до нашего времени) прибегнуть к оружию. Началась война. Скифы-мужчины, способные держать в руках оружие отправились в поход на Египет. Правда, существует и такое мнение, что первыми начали вести открытые враждебные действия египтяне. Попытка разобраться с вопросом, кто начал первым, так и оказалась неразрешенной, как впрочем, неразрешимым остается подобный вопрос в любом военном конфликте современности. Предположим и мы, что египетский фараон Весозис начал первым, не выдержав бахвальства скифов, у которых и царя-то не было, выбирали предводителя среди старейшин племени. Собрав огромную армию, египетский царь двинул ее против скифов, предварительно направив к ним своих послов. Послы потребовали от скифов покорности, говоря о том, что такой богатой и могучей стране, как Египет, нет равной во вселенной. Скифы, выслушав египетских послов, ядовито заметили:

— Царь такой богатой страны, как вы говорите, поступает безрассудно, начиная войну с нами, нищими. Исход войны, как и любой войны, сомнителен. Будь даже победа на его стороне, богатств ему она не прибавит. Иное дело скифы. Исход войны не страшит нас. Победа даст нам прекрасную и богатую добычу.

У египтян была прекрасная пехота, скифы — только всадники. Только успел фараон от вернувшихся послов ответ получить, как перед египтянами скифы показались сами. Когда появилось огромное пыльное облако, да послышался топот сотен тысяч конских копыт, Весозис растерялся и, бросив армию, кинулся бежать. Захватив богатую добычу, скифы преследовали бегущего врага до самых границ Египта. Говорят, что дальнейшему продвижению помешали болота. Скифы, почуяв вкус, к золоту, повернули на восток, покоряя на своем пути все страны и народы, до тех пор, пока вся Азия не оказалась им подвластной. Дань, накладываемая на покоренные народы, была умеренной, бунтов против скифов не возникало. Так и прошли в походах незаметно двадцать лет. Решили скифы на совете собранном, что пора возвращаться домой, и повернули коней на запад.

Между тем, оставшиеся без мужей жены скифские, полагая, что мужья погибли, раз их так долго нет, вступили в брачные отношения со своими рабами.

Как гром среди ясного неба, прозвучало для них известие о возвращении мужей домой. Наверное, скифские жены хорошо знали характер мужей своих, если они, собрав рабов и детей от них рожденных, сказали:

— Нам всем угрожает смерть. Не простят нам измены мужья, не простят и рабов, осмелившихся заменить их. Не оставят в живых и детей от рабов рожденных. Поэтому защищайтесь, как можете!

Зная о том, что скифы не ладят с морем, и возвращения следует ожидать только со стороны перешейка, соединяющего Крым с материком, решено было выкопать глубокий ров и обороняться под его прикрытием. Решено было погибнуть всем до одного, но не пропустить скифов на крымскую землю.

Не зная ничего об этом, счастливые, обогащенные неслыханной добычей, возвращались скифы с предвкушением долгожданных встреч с женами своими. Вот и Крым впереди, об этом заговорили соленые озера справа и слева от дороги, не дающие свернуть в сторону. А вот впереди и перешеек крымский… Но, что это? Глубокий ров, которого прежде не было, преградил скифам путь, а за ним находилось множество людей, угрожающих им оружием. Вспыльчивые скифы снести такого вызова не могли. Начался жестокий бой. Летели тучами стрелы с одной и другой стороны, звенели мечи. Двадцать дней подряд падали и умирали люди от такой жестокой схватки. Неизвестные скифам люди стойко сдерживали атаки скифов, словно бились они за родную землю. Ошеломленные скифы собрались на совещание.

— Если так будет продолжаться и дальше, — решили они, — то ни один из нас не увидит родной земли. Надо узнать хотя бы с кем мы бьемся, и чего хотят люди с нами сражающиеся?

Узнав, что сражаются они с рабами своими и сыновьями от жен своих, поняли скифы, что силой их не одолеть, надо действовать иначе.

И снова ринулись скифы на приступ. Только вместо мечей в руках у них были плети и розги. И сойдясь с противником, принялись хлестать их таким странным оружием. Увидев плети и услышав свист розги, отважные воины превратились в трусливых рабов, побросали оружие и побежали…

Скифы не стали засыпать ров, поняв его значение для обороны на себе самих. Напротив, они его расширили и углубили.

И другие народы, заселявшие Крым, поддерживали ров в должном состоянии. Вот и существует он, Перекопский ров.

Чума, она и есть чума

Если бы человек мог предполагать, что действия его, на первый взгляд незначительные, могут привести к страшным, опустошительным, последствиям, унесшим миллионы человеческих жизней, он, наверное, не был рабом мимолетных непродуманных желаний. В 1353 году татарские кочевья в Причерноморье постиг джуд (гололедица). Начался массовый падеж скота, люди голодали. Чтобы спастись от голода татары продавали своих детей генуэзцам. Генуэзцы с удовольствием скупали девочек и мальчиков для продажи их в рабство, в расчете на получение больших барышей. Узнав об этом, хан Орды Джанибек страшно возмутился. По татарским понятиям получение рабов в виде военной добычи было справедливо, но наживаться на несчастье соседа в мирное время считалось аморальным. Войска Джанибека осадили сильную генуэзскую крепость Кафу (нынешняя Феодосия). Генуэзцы имели флот, у татар его не было. Долго обстреливали стрелами татары осажденных. Пробовали пускать стрелы, обмотанные горящей паклей, изредка удавалось поджечь какое-то строение за крепостной стеной. Клубится дым, пламя растет, несутся тучи, несут дожди. Залило дождем горящее… и все!

Крепость для татар была практически неприступной. Сам по себе Джанибек был незлобным человеком, но он становился страшным, если, что-то, становилось поперек его желаний. По приказу Джанибека катапультой на территорию крепости был заброшен труп, погибшего от чумы. Болезнь страшная, все испепеляющая спустилась в Кафу, кося всех без разбора. Десятками уносила болезнь людей, каждую ночь и каждый день. Зачумленные дома заколачивали досками, живых вместе с мертвыми. Поредели ряды осажденных, оставили они Кафу и отправились в Геную, по пути сделав остановку в Константинополе. И пошла гулять чума, да еще как гулять! Помогло чуме великое переселение несметных полчищ крыс, случившееся в том году. В Европе чума унесла более половины всего населения. Докатилась чума тогда и до Москвы, но пришла она не с юга, а с востока.

Предвидеть должен Джанибек,
Чуму в Кафу подбросив,
Что слаб пред нею человек,
Чума подряд всех косит.

Всех, без разбору, не щадит,
Ни малых и ни старых,
У смерти сердце, как гранит,
Не знает про усталость.

Кафа оставлена врагом,
И Джанибек доволен,
Изгнал врага, а что потом?…
Не медик он, а воин.

Ну, а чума гулять пошла,
Добралась до Царьграда,
Быть может, дальше б не пошла,
Да вот беда, досада…

Миграция случилась крыс
Из Азии в Европу;
И слуги смерти понеслись,
Не нужны крысам тропы.

Чума Италию прошла,
До Франции добралась,
Потом в Германию пришла,
Недолго задержалась,

На север двинулась на Русь,
По Пскову славно погуляла,
Царят отчаянье и грусть,
В Москву чума попала.

Три взгляда в прошлое

Есть великая историческая личность, кратковременно побывавшая в Крыму, но оставившая память по себе в легендах. Отношение, естественно, разное. Одним она принесла страдания, гибель и разорение, другие горды действиями ее. Речь идет о Тамерлане. Он породил множество легенд, содержание которых соответствуют взгляду тех, кто с ним когда-нибудь соприкоснулся.

Христианский взгляд на Тамерлана представлен легендой «Святая кровь»

Крымские татары рассматривали эту историческую фигуру, как носителя идеи ислама. Да, он раскаивается в разрушительных действиях своих, но только прося прощения у правоверных. И возникает легенда о Темир-Аксак-хане.

Третий взгляд определяется значимостью этого великого завоевателя на судьбу последующих поколений. И так, по порядку:

Святая кровь

Еще никто в Крыму не знал ничего о Темир-Аксак-хане, или Тамерлане, как еще его называли, не слышал, какие беды народам несет один из величайших завоевателей на планете, создавший огромное государство на территории двух континентов. Тимур было настоящее имя сына вождя небольшого монголо-тюркского рода. Имя в переводе с узбекского означало — «Железный», потом к этому имени добавят окончание «ленг», что означало «хромой». Случится это после ранения Тимура в ногу. В Европе имя его было переиначено на европейский лад — Тамерлан.

Империя Тимура держалась на страхе. По его приказу совершались страшные зверства над восставшими или отказывавшимися признавать его власть. Например, в Дели он казнил 100 000 пленных, а в восставшем Исфахане (Иран) воздвиг холм из 70 000 черепов местных жителей.

И вот слух о появлении воинов Тимура в Феодосии облетел весь Крым. Правда, еще до маленьких селений эта весть еще не пришла. В небольшой греческой деревушке готовились к встрече Рождества Христова. В домах готовились праздничные угощения, выпекался специальный хлеб василопита, хлеб св. Василия с монетой, которая должна достаться счастливейшему в Новом году. Пекла василопиту и двадцатилетняя красавица Зефира, дочь местного священника Петра. Мечтала девушка о том, чтобы запеченная ею в хлеб золотая монета досталась юноше, которого ждала она из Сугдеи с затаенной радостью. Только почему-то он не пришел, как обещал. Надеялась она, что придет он к всенощной в церковь. Не бывало еще такого случая, чтобы Дмитрий не выполнил своего обещания.

Жители селения, в основной массе это были греки, семьями направлялись к небольшой туклукской церкви. И вот тогда, когда должно было начаться богослужение, один из прихожан принес весть о том, что Темир-Аксак с войском своим находится неподалеку. Безотчетный страх охватил всех, находившихся в церкви. Плакали женщины, беспокойно жались к матерям дети и задумывались старики, ибо по опыту прошлого знали, что когда набегает волна, — песчинкам не удержаться.

Скорбел душой священник отец Петр, благочестивый старец, только лицо его не выдавало тревоги. Успокаивал до поры, до времени, священнослужитель малодушных учил их мириться с волей Божьей, каким бы ни было тяжким испытание.

Стало смеркаться, зазвучало церковный колокол вечерним призывом, твердо и уверенно звучал голос отца Петра. Зефира слушала знакомые с детства слова молитв, произносимые отцом, а сама думала: «Почему не пришел Дмитрий?»

Постепенно напряжение уходило, наступало душевное успокоение, и девушка со всей серьезностью обратилась душою своею к Богу.

Вдруг, что-то еще не осознанное ворвалось в душу каждому. Смолк священник, прислушался. С улицы доносился странный шум. Смутились прихожане. Многие бросились вон из церкви, но не могли разобрать, что делалось на площади. Слышались дикие крики, конский топот, бряцание оружия, проклятия.

Побледнел, как смерть, отец Петр. Сбылось то, что поведал ему когда-то пророческий сон.

— Стойте! — крикнул он обезумевшей от ужаса толпе. — И слушайте! Бог послал нам тяжкое испытание. Пришли люди злые, нечестивые. Что можем мы противопоставить им, кроме веры? Вспомним первых христиан и примем смерть, если она пришла, как подобает христианам. В алтаре, под крестом, есть подземелье. Я впущу туда детей и женщин. Всем не поместиться, пусть спасутся хоть они.

И отец Петр, сдвинув престол, поднял плиту и стал впускать детей и женщин по очереди.

— А ты? — сказал он дочери, когда она одна осталась из девушек. — А ты?

— Я останусь с тобой, отец.

Благословил ее взором отец Петр и, подняв высоко крест, пошел к церковному выходу. На площади происходила последняя схватка городской стражи с напавшими воинами Тимура.С зажженной свечой в одной руке и крестом в другой, с развевающейся белой бородой, в парчовой ризе, стоял отец Петр на пороге своей церкви, ожидая принять первый удар. И когда почувствовал его приближение, — благословил всех, сказав:

— Нет больше любви, да кто душу свою положит за други своя…

И упал святой человек, обливаясь кровью, прикрыв собой поверженную на пороге дочь. Слилась их кровь и осталась навеки на ступенях церковки.

И теперь, если вы посетите эту деревню, маленькую церковку, вы, если Господь осенит вас, увидите следы святой крови, пролитой праведным человеком когда-то, много веков назад, в ночь Рождества Христова. И взором чистым от помыслов злых увидите мягко падающие наземь снежинки, Подхватит их ветерок, закружит. И возникнут вопросы в душе вашей: «Что это за рой кружится над, старой туклукской церковью? Не души ли погибших в ту святую ночь Рождества, когда пришел туда Темир-Аксак-хан? И тогда ответ сам родится в вашей душе.

Темир-Аксак-Хан

Легенда в изложении И.А. Бунина.

А-а-а, Темир-Аксак-Хан! — дико вопит переливчатый, страстно и безнадежно тоскливый голос в крымской деревенской кофейне.

Весенняя ночь темна и сыра, черная стена горных обрывов едва различима. Возле кофейни, прилепившейся к скале, стоит на шоссейной дороге, на белой грязи, открытый автомобиль, и от его страшных, ослепительных глаз тянутся вперед, в темноту, два длинных столпа светлого дыма. Издалека, снизу, доносится шум невидимого моря, со всех сторон веет из темноты влажный беспокойный ветер.

В кофейне густо накурено, она тускло озарена жестяной лампочкой, привешенной к потолку, и нагрета грудой раскаленного жара, рдеющего на очаге в углу. Нищий, сразу начавший песню о Темир-Аксак-Хане мучительным криком, сидит на глиняном полу. Это столетняя обезьяна в овчинной куртке и лохматом бараньем курпее, рыжем от дождей, от солнца, от времени. На коленях у него нечто вроде деревянной грубой лиры. Он согнулся, — слушателям не видно его лица, видны только коричневые уши, торчащие из-под курпея. Изредка вырывая из струн резкие звуки, он вопит с нестерпимой, отчаянной скорбью.

Возле очага, на табурете, — женственно полный, миловидный татарин, содержатель кофейни. Он сперва улыбался, не то ласково и чуть-чуть грустно, не то снисходительно и насмешливо. Потом так и застыл с поднятыми бровями и с улыбкой, перешедшей в страдальческую и недоуменную.

На лавке под окошечком курил хаджи, высокий, с худыми лопатками, седобородый, в черном халате и белой чалме, чудесно подчеркивающей темную смуглость его лица. Теперь он забыл о чубуке, закинул голову к стене, закрыл глаза. Одна нога, в полосатом шерстяном чулке, согнута в колене, поставлена на лавку, другая, в туфле, висит.

А за столиком возле хаджи сидят те проезжие, которым пришло на ум остановить автомобиль и выпить в деревенской кофейне по чашечке дрянного кофе: крупный господин в котелке, в непромокаемом английском пальто и красивая молодая дама, бледная от внимания и волнения. Она южанка, она понимает по-татарски, понимает слова песни… — A-a-a, Темир-Аксак-Хан!

Не было во Вселенной славнее хана, чем Темир-Аксак-Хан. Весь подлунный мир трепетал перед ним, и прекраснейшие в мире женщины и девушки готовы были умереть за счастье хоть на мгновение быть рабой его. Но перед кончиною сидел Темир-Аксак-Хан в пыли на камнях базара и целовал лохмотья проходящих калек и нищих, говоря им:

— Выньте мою душу, калеки и нищие, ибо нет в ней больше даже желания желать!

И, когда господь сжалился наконец над ним и освободил его от суетной славы земной и суетных земных утех, скоро распались все царства его, в запустение пришли города и дворцы, и прах песков замел их развалины под вечно синим, как драгоценная глазурь, небом и вечно пылающим, как адский огонь, солнцем… А-а-а, Темир-Аксак-Хан! Где дни и дела твои? Где битвы и победы? Где те юные, нежные, ревнивые, что любили тебя, где глаза, сиявшие, точно черные солнца, на ложе твоем?

Все молчат, все покорены песней. Но странно: та отчаянная скорбь, та горькая укоризна кому-то, которой так надрывается она, слаще самой высокой, самой страстной радости.

Проезжий господин пристально смотрит в стол и жарко раскуривает сигару. Его дама широко раскрыла глаза, и по щекам ее бегут слезы.

Посидев некоторое время в оцепенении, они выходят на порог кофейни. Нищий кончил песню и стал жевать, отрывать от тугой лепешки, которую подал ему хозяин. Но кажется, что песня все еще длится, что ей нет и не будет конца.

Дама, уходя, сунула нищему целый золотой, но тревожно думает, что мало, ей хочется вернуться и дать ему еще один — нет, два, три или же при всех поцеловать его жесткую руку. Глаза ее еще горят от слез, но у нее такое чувство, что никогда не была она счастливее, чем в эту минуту, после песни о том, что все суета и скорбь под солнцем, в эту темную и влажную ночь с отдаленным шумом невидимого моря, с запахом весеннего дождя, с беспокойным, до самой глубины души проникающим ветром.

Шофер, полулежавший в экипаже, поспешно выскакивает из него, наклоняется в свет от фонарей, что-то делает, похожий на зверя в своей точно вывернутой наизнанку шубе, и машина вдруг оживает, загудев, задрожав от нетерпения. Господин помогает даме войти, садится рядом, покрывая ее колени пледом, она рассеянно благодарит его… Автомобиль несется по раскату шоссе вниз, взмывает на подъем, упираясь светлыми столпами в какой-то кустарник, и опять смахивает их в сторону, роняет в темноту нового спуска… В вышине, над очертаниями чуть видных гор, кажущихся исполинскими, мелькают в жидких облаках звезды, далеко впереди чуть белеет прибоем излучина залива, ветер мягко и сильно бьет в лицо…

О, Темир-Аксак-Хан, говорила песня, не было в подлунной отважней, счастливей и славнее тебя, смуглоликий, огнеглазый — светлый и благостный, как Гавриил, мудрый и пышный, как царь Сулейман! Ярче и зеленей райской листвы был шелк твоего тюрбана, и семицветным звездным огнем дрожало и переливалось его алмазное перо, и за счастье прикоснуться кончиком уст к темной и узкой руке твоей, осыпанной индийскими перстнями, готовы были умереть прекраснейшие в мире царевны и рабыни. Но, до дна испив чашу земных утех, в пыли, на базаре сидел ты, Темир-Аксак-Хан, и ловил, целовал рубище проходящих калек:

— Выньте мою страждущую душу, калеки!

И века пронеслись над твоей забвенной могилой, и пески замели развалины мечетей и дворцов твоих под вечно синим небом и безжалостно радостным солнцем, и дикий шиповник пророс сквозь останки лазурных фаянсов твоей гробницы, чтобы, с каждой новой весной, снова и снова томились на нем, разрывались от мучительно-сладостных песен, от тоски несказанного счастья сердца соловьев… А-а-а, Темир-Аксак-Хан, где она, горькая мудрость твоя? Где муки души твоей, слезами и желчью исторгнувшей вон мед земных обольщений?

Горы ушли, отступили, мимо шоссейной дороги мчится уже морс, с шумом и раковым запахом взбегающее на белый хрящ берега. Далеко впереди, в темной низменности, рассыпаны красные и белые огни, стоит розовое зарево города, и ночь над ним и над морским заливом черна и мягка, как сажа.

Проклятие Тамерлана

Умер Тамерлан, как и полагается воину, в походе 19 января 1405 года, когда во главе двухсоттысячного войска отправился усмирять взбунтовавшийся Китай. По версии древнего историка Ибн-Арабшаха, великий полководец ушел в мир иной от неумеренного потребления спиртных напитков. Его тело было забальзамировано и отправлено в Самарканд, в мавзолей Гур-Эмир. Некрополь Гур-Эмир, в переводе «Могила эмира» был построен в 1404 году по приказу самого Тимура как мавзолей для его любимого внука Мухаммеда Султана, погибшего в военном походе. Однако, кроме Султана, здесь похоронены и сам Тимур, два его сына — Шахрух и Мираншах, еще один внук — известный ученый-астроном, убитый исламскими фанатиками, Улугбек; духовный наставник Тимура Мир Сейид Береке и, возможно, еще несколько человек, имен которых история не сохранила. К месту захоронения величайшего полководца жители Самарканда всегда относились с величайшим почтением. И сегодня в Узбекистане Тамерлана принято считать отцом узбекской нации.

Приехавшему в Самарканд, обязательно расскажут легенду о том, что по приказу Сталина захоронение Тамерлана было вскрыто. Произошло это накануне Великой Отечественной войны, так что, причиной ее стало проклятие великого воителя прошлого.

Идея вскрытия гробницы пришла в голову не Сталину, а академику Массону еще в 1926 году. Говорят, его заинтересовали звуки, доносившиеся из могилы Тамерлана. Но у советского правительства тогда на это не нашлось денег. Когда в 41-м году средства отыскали, Массон почему-то сам отказался участвовать в экспедиции.

Работы по вскрытию гробницы начались 17 июня 1941 года. Первыми открыли могилы Шахруха и Улугбека. А 21 июня приступили к захоронению самого Тамерлана.

В самом начале работы сломалась лебёдка. Во время перерыва к работающим подошли старики и один из них показал книгу и указал на строки, в которых было написано, что вскрывать могилу Тамерлана нельзя — выйдет дух войны.

Стариков подняли на смех; они обиделись и ушли. Работа в мавзолее была продолжена. Потом погас свет. И на это никто не стал обращать внимания. Неполадку исправили и могилу всё-таки вскрыли. Увидели гроб, который, несмотря на проведённые под землёй 500 лет, сохранился как новый. Когда его открыли, по мавзолею распространился приятный аромат. Возможно, это и был тот самый дух войны? Но тогда об этом никто и не думал. Всё внимание было обращено на кости Тамерлана. А археолог и антрополог Михаил Герасимов буквально с жадностью схватил череп Тимура. И по мавзолею разнеслось громогласное «ура!»

Чуть позже, отдыхая в гостинице, участники экспедиции решили послушать радио. Один из участников экспедиции, который понимал по-английски, поймал иностранную радиостанцию и вдруг побледнел. «Началась война», — перевёл он нам передаваемое сообщение. Возникла немая сцена — все помнили о предупреждении старцев. Какое-то время сидели в полной растерянности. Потом руководителей раскопок вызвал к себе первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, и долго распекал за то, что его не проинформировали о словах стариков. Руководитель группы оправдывался тем, что не придал им серьёзного значения. Останки Тамерлана срочно вывезли в Москву.

Уже во время войны, под Ржевом, оператор Малик Каюмов, принимавший участие при вскрытии гробницы Тамерлана, рассказал командующему фронтом Георгию Жукову, как все тогда происходило. Георгий Константинович внимательно выслушал рассказ о вскрытии гробницы и обещал всё передать Сталину. Своё слово он сдержал. Сталин тут же дал приказ перезахоронить останки Тамерлана. На перезахоронение и восстановление мавзолея был выделен 1 млн. рублей — колоссальные по тем временам деньги, на которые можно было месяц содержать целую дивизию.

Тимура и его родственников захоронили со всеми почестями. И тут же Красной армии удалось одержать первую крупную победу под Сталинградом.

Верил ли Сталин в проклятие Тамерлана? Верил ли в то, что злой дух войны вырвался на свободу?

Отнесся к этому сообщению вполне серьезно. Во всяком случае, членов археологической экспедиции тщательно охраняли.

Если мы сегодня говорим о мистических настроениях в руководстве фашистской Германии, то почему-то умалчивают о «наших» экспериментах по скрещиванию человека с обезьяной, поисках Гипербореи и загадочного «оружия богов»,магических знаний в Шамбале, останков инопланетян в месте падения Тунгусского метеорита. — и все это с благословения партии и правительства. Почему бы не заинтересоваться могилой Тамерлана, если в ЦК поступали сообщения о парамагнитном стальном теле в гробнице завоевателя. В Самарканде всегда ходили слухи о таинственном свечении, порой возникающем над гробницей.

К гробнице Тимура у узбеков отношение особое, люди входят в мавзолей, лишь сняв обувь, хотя никто за этим специально не следит. Молятся, читают Коран и, выходя, никогда не поворачиваются к гробницам спиной.

Золотой берег

У бедности всегда есть преимущество, она не бывает жадной, потому и свободно делится тем, что имеет. Что запирать и прятать от взгляда людей? Бедность?… Так она и без того хорошо видна… Иное дело — человек богатый. Ему есть что прятать, и он прячет то, что ему кажется самым дорогим. Ему всегда всего мало — сколько не давай. Скряг и богачей на свете не мало, но редко встречались такие, каким был Амет-ага, правитель Ялты. Казалось, в таком крае, как юг Крыма, люди должны быть и счастливыми, и богатыми. Море пенное, не всегда спокойное, но готовое поделиться тем, что имеет; горы, покрытые ковром зеленых трав, кустарниками и деревьями, ручьи прозрачной чистой воды: сады и виноградники. Красота-то какая, богатства несметные, а люди бедны и бесправны. Все отнимал у них Амет-ага. Грабил безнаказанно беззащитных, пыткам их подвергал, если ему казалось, что кто-то утаивает от него ценности и убивал — такое нередко бывало. Девушек красивых отправлял в Стамбул, продавали их в серали турецких вельмож, да и самого султана. Большие деньги за них давали, к тому же ценили поставщика «товара» — девушки были хороши, без изъяна. Казалось, что природа должна была восстать против такой несправедливости, горы обрушится, море смыть насильника. Но, от стона страдальцев только темнело море, от гнева дрожали горы… А сундуки Амет-аги наполнялись золотом. Каждый вечер, когда темень окутывала землю, Амет-ага с женой своей Хаджавой спускался в глубокий подвал к сокровищам своим, открывал сундуки, наполненные золотом и пересыпал его из руки в руку, любуясь его блеском. При свете зажженных светильников золото почему-то приобретало багровую окраску, словно кровь, пролитая за золото, выступала наружу. Казалось, что не золото, а сама кровь течет между пальцами Амет-аги.

Время шло и, казалось, ничто не может нарушить уклада жизни ялтинского правителя. Внезапно пришла весть, что с севера в Крым вошли русские. Свались камень с Ай-Петри на голову, не так бы потрясло богача, как это известие. Пал на колени Амет-ага, моля Аллаха о милости, о спасении от нашествия неверных. Но дневное небо молчало, так же плыли по небесной лазури облака и ласково светило солнце, так же, как и прежде, равнодушно мерцали звезды на бархате черной ночи. Метался Амет-ага, не зная, что делать. Но когда песня русских до Бахчисарая дошла, понял правитель Ялты, что горы не могут остановить русских. Решил бежать в Стамбул Амет-ага. Стали грузить богатство на большой корабль, принадлежавший Амет-аге. Как муравьи сновали люди от дворца Амет-аги до причала. Здесь добро богача по сходням затаскивали на палубу и спускали в трюм. За всем этим внимательно следил Амет-ага, часто пуская в ход плеть, если ему казалось, что слуга проявляет нерадивость. Вереница рабов, не прерываясь ни на минуту, тянулась от дворца до пирса. Ну, наконец-то, легко можно вздохнуть, — все погружено. Руки, ноги трясутся, тоска в глазах, при взгляде на покидаемый дворец и округу. Закачалась палуба под ногами. Отчалил корабль. Вытер куском белоснежной ткани Амет-ага вспотевший лоб, направился на корму, где под навесом было приготовлено ему ложе, устланное коврами. Хоть душа и болит, но телу — приятно, в истоме сладостной оно. Море спокойно, паруса наполнены ветром попутным, несется корабль, разрезая форштевнем воду. Несколько часов спокойного плавания, и вдруг на горизонте появилось темное пятно, быстро увеличивающееся. Ветер свежел с каждой минутой, Вот он уже запел песню шторма, в ответ водяные валы откликнулись, обрушиваясь на корабль.

По небу плыла беспросветная темно-лиловая туча, Ослепительные зигзаги молний, громовые раскаты, рев разгневанного моря. Понял тогда только Амет-ага, что стоны им обиженных людей, их горе пробудили гнев природы. Ему бы выбросить все лишнее с корабля облегчить его, да с золотом расставаться жалко. Захлестнула волна корабль, потянула его к себе пучина. И все. Разрезала ослепительная молния темноту, и стали видны деревянные плавающие обломки. Ни Амет-аги, ни его жены Хаджавы, ни его богатств. Прошла буря, улыбалась природа. На берег близ Ялты вышли люди, и увидели они, что берег стал золотым. Море разбило сундуки богача Амет-аги, измельчило золото, смешало его с песком и рассыпало по берегу. Люди радовались и назвали тот золоченый берег золотым пляжем.

Как Ялта возникла

Каждый город, каждое селение имеет свое начало, а потом идет история его, в которой чередуются времена подъема и времена падения. В Крыму много городов, имеющих историю, длиной более 2-х тысяч лет, такие, как Керчь, Феодосия; города, средневековье пережившие, и есть города, историю которых на фоне древних, долгой никак не назовешь. А так хочется жителям его замахнуться, да кулаком мозолистым по истории… пройтись!

Читаю такую фразу: «Окрестности Гурзуфа были заселены более 30 тысяч лет назад». Дух захватывает! Хочется воздуху ухватить живительного, а он плотнее камня стал! Это же надо? От цифры такой стыд древнеегипетского сфинкса охватывает, хочется по макушку в песок зарыться… Как же так? Оказывается, он, взирающий молчаливо на века, мимо катящиеся, в пять-шесть раз моложе небольшого крымского не то городка, не то — селения! А ведь сфинкс видел, как воздвигались величайшие египетские пирамиды, которые, как говорят умные люди, времени не подвластны!

Скромнее, господа новые историки, со временем обращайтесь! Нет вещественных доказательств, мысли свои в кулачок, да под нос себе и высказывайте! А не терпится, то начинайте такими словами: «Как-то в давние времена…» Люди серьезные, к прошлому своему прикасаясь, историю легендой называли, а то и мифом, и начинали словами: «В незапамятные времена… Давным-давно это было…»

И я таким же образом начинаю легенду о возникновении Ялты…

Как-то в давние времена несколько кораблей византийской империи, покинув бухту «Золотой рог» Константинополя, отправились на поиски плодородных земель. Плаванье слишком трудным оказалось — море Черное встретило мореплавателей штормами и бурями. Разметало корабли по водной поверхности. Изорванные в клочья паруса, сломанные мачты. Мореходы, не по своей воле покинувшие палубу, смытые волной. Потом море успокоилось, добреньким стало. Кое-как, справившись с нанесенными повреждениями, пришлось корабельщикам вместе с рабами за весла взяться. Но вот, куда плыть, в какую сторону, корабельщики не знают? На воды морские густой туман, клубящийся, опустился: ни впереди, ни позади ничего не видно. Трое суток туман держался, не пропуская солнечного света днем, не позволяя и ночное небо обозреть. Впередсмотрящие, до боли в глазах, всматривались в темные воды моря, со страхом ожидая скрежета днища по скалам подводным. Молились спасителю, чтоб сохранил тела и души их. Сжалился Бог над бедствующими. Утро четвертого дня осветило мир яркими солнечными лучами, разрывая и растворяя последние клочья тумана. Впередсмотрящие увидели впереди горы лилово-зеленые и закричали: «Ялос! Ялос! Берег! Берег!»

Оказалось, что так сказочно прекрасная Таврида встречала путешественников. Фруктовые деревья. Виноградные лозы, отягощенные гроздьями винных ягод. Пение и порхание птиц. Запах роз дурманил и пьянил… И решили византийцы строить свои жилища вблизи от того места, где местные жители обитали.

Так и возникла Ялта.

Не станем подвергать критике эту легенду. Плывущим на корабле византийцам ничто иное, кроме берега встретиться и не могло. Ялос и только ялос их и ожидал. Берегом всякая суша начинается…

Чертова лестница

Греков в Тавриде сменили римляне. Легче от того таврам не стало. Чтобы бороться с римскими пришельцами таврам своих сил не хватало. По свидетельству Аппиана тавры нередко искали союзников. Чаще всего они соединялись со скифами для борьбы с римлянами, ставшими их основным противником с I в. до н. э. Сражались с римлянами они не только на суше, но и в открытом море, где скифы им помочь ничем не могли. Флавий сообщает, что для уничтожения таврической флотилии маломерных судов римляне направили к берегам Крыма 40 кораблей и 3 тыс. солдат на борту. Знать, не совсем слабыми были тавры, отстаивая право на свободу!

И, естественно, римляне ничего доброго о таврах не говорят. Они многое переняли у греков, в том числе усвоили легенду о «Деве» тавров, которой те приносят человеческие жертвы, обрекая случайно попавших на их землю чужеземцев, в том числе и спасшихся при кораблекрушениях.

Римляне, в отличие от греков, на завоеванных землях строили дороги.

Отправляясь в путь, даже если он короток, полон приятных ожиданий, следовало по понятию далеких предков наших молиться Богу, прося у него защиты для тела своего, или вручая ему душу свою, в зависимости оттого, что из них для каждого человека ценней. Секрета нет, что у многих людей забота о душе возникает тогда, когда тело уже никакой ценности в глазах других не представляет, а, следовательно, и забота о нем осуществляется только по привычке.

Даже до мелких деталей знакомая дорога таит в себе столько неожиданного, что все предусмотреть просто невозможно, а даром предвидения, если им кто-то и обладает, как правило, касается других, а не самого предсказателя.

Римляне ценили хорошие дороги и строили их прилежно и надежно, так что мы, живущие значительно позднее, удивляемся удобству их.

И Крым не стал исключением, и здесь появились дороги римлян. Хорошая дорога позволяла быстро получать известия о происходящем и быстро направлять туда, куда требовалось, силы и средства. Римлянам был знаком секрет получения цемента, его они тоже использовали при строительстве. Все необходимое из Рима поставлялось морским путем, идти через местность, в которой жили и действовали непокорные германские и славянские племена, всегда требовало военных действий, в которых победа не всегда была на стороне римских легионеров.

А море, оно и есть море. Бывает ласковым и нежным, бывает бурным и стремительным, когда на берег обрушиваются огромные водяные валы, пенящиеся у скал и лижущие прибрежный песок. Только мореход знает, что творится в душе, когда волны то возносят корабль кверху, то бросая его вниз, швыряя, как щепку и несущие на берег, очертания которого едва угадываются в темноте. Хотя бы знать, нет ли рифов, нет ли скал, выдающихся далеко в море.

На южном берегу Крыма, удаленном от поселений тавров, изорванная кромка берега таила маленькую бухточку, куда заходили римские военные корабли. Рифы и морские течения затрудняли кораблевождение в здешних местах. Здесь, на высоком мысу, к которому сильное западное течение выносило корабли прямо от фракийских берегов, светился маяк. Черной ночью горел яркий масляный светильник, предупреждая моряков об опасности скального берега. Тут же поставили римляне небольшую крепость Харакс, окружив ее двойным рядом стен. Внутри крепости римляне с присущей им любовью к строгой прямоугольной планировке построили каменные здания. Не забыли соорудить и традиционные термы, где легионеры собирались не только для мытья. Термы служили своеобразным клубом для спортивных занятий. Конечно, Харакские термы намного уступали знаменитым термам Каракаллы в Риме, но, все же, и тут с римской обстоятельностью все было продумано до мелочей.

…Тит Флавий Цельсин сидел в термах, млея от пара, пропущенного через листья лавра и оливков. Его измученная, истерзанная душа и уставшее тело не сразу приходили в равновесие после пережитых потрясений прошлой ночи. Накануне ничто не предвещало беды. Утро было прекрасное, небо чистое, солнце приятно ласкало обнаженные части тела.

Он, Тит Флавий Цельсин, Домиций Эмилион, Марк Геминий Форт ехали с инспекционной проверкой состояния «виа милитарис» — военной дороги… Где бы ни появлялся римский легион, всюду с войском шли строители дорог и дорожная стража— бенефицарии. Одним из бенефицариев и был Цельсин. С ним находились и сыновья. Он их взял с собою, чтобы доставить в Харакс, где детей ожидала Мать Валерия.

Сопровождали инспектирующих солдаты Клавдиева легиона. Груженые повозки медленно катились по каменистой дороге. Легионеры легко ступали в солдатских башмаках-каллиах с толстыми подошвами.

Между городом Херсонесом, главной базой римского войска в Таврике, и крепостью-маяком Хараксом римляне проложили эту горную дорогу. И вот теперь они двигались по ней. Варвары, испробовав беспощадную силу римского меча, притихли и скрылись в лесных глубинах. Тит Флавий Цельсин шагал рядом с караваном, чтобы облегчить нагрузку коням, тянущих подводы на подъем. Тит был доволен. Ему в Херсонесе обещали большой участок земли у Харакса, где он задумал разбить виноградник. В Рим, далекий и праздный, его уже не тянуло. За долгие годы войн и походов он привык жить на чужбине и по-своему полюбил местные земли. А Таврика сразу покорила его сердце, и он уже накрепко привязался к этому благодатному уголку. Вот и сейчас после холодной ночи он отогревался под золотистым разливом солнечных лучей. Ничто не нарушало величавого покоя гор. Красота октябрьской поры осени радовала взор римлянина.

Внезапно откуда-то с севера налетела и разыгралась буря. На горы обрушился ураганный ветер. Красную и желтую листву срывало с деревьев и закручивало в спирали. Ураган усиливался. И, кажется, что его приход породил еще одну смертельную опасность. Из-за кустов и деревьев на римлян ринулись подстерегающие их караван длинноволосые и бородатые варвары, размахивая железными мечами.

Легионеры в один миг образовали боевой строй, и стойко приняли внезапный удар. Их было мало для отражения атаки, всего четверть манипулы. И все же двадцать пять солдат не дрогнули перед толпой нападающих. Тит Флавий Цельсин вскочил в повозку, подхватил детей и стал хлестать лошадей, чтобы уйти от опасности и позвать подмогу. Домиция Эмилиона с его больной рукой тоже надо было спасать.

Бой разгорелся. Искусный воин Марк Геминий Форт понимал, что нужно сберечь одну из повозок, в которой находилась казна для платы Харакскому гарнизону. Продукты и снаряжение, кроме оружия, можно было бросить на разграбление варварам.

— Бросайте повозки с вином и хлебом! — приказал Марк Геминий Форт, и легионеры стали опрокидывать повозки, устраивая заградительные заслоны.

Тит Флавий Цельсин гнал лошадей по дороге, испуганные мальчишки прижались к его ногам. Домиций Эмилион, тяжело дыша и кряхтя, кое-как натягивал на себя панцирь. Хмурое небо совсем потемнело, густая черная синева, словно чернила, залила все вокруг, и белые молнии раскалывали ее на куски.

— Юпитер, помоги и сохрани нас! — молил шепотом Тит.

— Куда мы скачем? — спросил Домиций Эмилион. Он впервые оказался в этих местах.

— Туда, где мы можем получить подмогу! Здесь неподалеку должна находиться каменная лестница в скалах, ее охраняет пост бенефецариев.

— Тебе не кажется, что мы спускаемся в мир Эреба! — испуганно молвил Домиций, заглядывая в раскрывшуюся перед ним бездну. Дорога вилась среди скалистых теснин с искусно выложенными крепидами. Ворвавшийся в теснину ураганный ветер завыл и захохотал. В ответ загрохотало эхо, гулко и страшно. Раскаты грома в горах гремели так, что закладывало уши, а молнии слепили…

Из-под колес вылетела каменная глыба — лошади рванулись и, оборвав упряжь, полетели с обрыва. Повозка, заклинившись одним колесом в расселине скал, повисла в воздухе. Тит, сброшенный толчком на дно повозки вместе с сыновьями и Домицием, открыл глаза и в пляске молний увидел красных человечков, прыгавших на острых силуэтах утесов и скаливших рты в беззвучном сладостном хохоте.

— Мы в царстве Аида! А красные человечки — слуги Немезиды! — испуганно заорал Домиций.

— Да спасет нас благословенный Юпитер! — стал опять молиться Тит Флавий Цельсии.

И словно в ответ на эту мольбу в воздухе возник огромный светящийся шар и поплыл по воздуху. Он был настолько ярким, что смотреть на него без боли в глазах было невозможно, Он был виден даже при сомкнутых веках… Достигнув толпы тавров, шар с великим грохотом взорвался. От взрыва затряслись скалы в теснине, сверху посыпались камни и мертвые человеческие тела. Оступавшиеся в живых варвары, бросая мечи, побежали. Легионеры, преследуя врагов, кололи копьями и рубили мечами…

Ополаскивая тело горячей водой в термах, Тит обратился к друзьям:

— В память о нашем чудесном спасении мы должны поставить алтари нашим богам!

— Ты прав, Домиций, закажем в мастерских Херсонеса каменные алтари и установим их там, в городе, и в Хараксе! — горячо поддержали его друзья.

— Богиня Немезида вместе с Юпитером будут охранять нашу дорогу от варваров, — высказался молчаливый Марк.

Кто знает, так ли это было? Во всяком случае, археологи спустя многие столетия нашли в Хараксе и Херсонесе три жертвенника с латинским надписями, посвященными богине Немезиде в Херсонесе и «Юпитеру Лучшему Величайшему» в Хараксе. Поставили их бенефецарий Домиций Эмилион, Марк Геминий Форт и Тит Флавий Цельсии. На алтаре Цельсина в Херсонесе вырублено, что он — бенефецарий XI Клавдиева легиона.

Ифигения в Тавриде

Ифигения была любимой дочерью Агамемнона и Клитемнестры. Были у него еще дети от Клитемнестры — Орест и Электра. Напомним, что Агамемнон — аргосский царь, сын микенского царя Атрея брат Менелая.

Когда троянский царевич Парис похитил жену Менелая, Елену, Агамемнон возглавил поход ахейцев против Трои.

Греческий флот направлялся под Трою, но задержался в беотийской гавани Авлиде из-за отсутствия попутного ветра. Греки изнывали от безделья, ссорились между собой, устраивали бесчисленные драки. Агамемнон, чтобы хоть чем-то занять себя, отправился на охоту. Ему «повезло». Удачно пущенной стрелой он убил лань. Откуда было знать царю— пришельцу, что эта лань была священной, принадлежала самой богине охоты Артемиде? Не следовало теперь грекам ожидать удачной погоды для плавания. Ветер иногда откуда-то появился, мало того он постоянно усиливался, вот только дул он совсем не в том направлении, что нужно было. Заподозрили плывущие к Трое неладное. И решили они обратиться к прорицателю. Жрец Калхас объявил уставшим от безделья грекам, что богиня Артемида гневается на них за оскорбление, нанесенное ей Агамемноном, и смилуется лишь только тогда, когда принесут ей в жертву прекрасную дочь Агамемнона Ифигению. Агамемнон был в полном отчаянии. Неужели ему суждено таким образом потерять любимую дочь? Царь понимал, что даже если он воспротивится воле греков, его силой заставят принести в жертву Ифигению, поскольку эта жертва требуется для блага всей Греции. Уступая настойчивым требованиям ахейского войска, и главным образом царя Итаки Одиссея, а также Менелая, по просьбе которого и собрались греческие воины в поход на Трою, Агамемнон вызвал Ифигению в Авлиду под предлогом ее бракосочетания с Ахиллом. Только прибыв в Авлиду, Ифигения узнала о том, что вместо свадебного веселья, ее ожидает смерть на жертвенном алтаре. Девушка была обязана покориться воле отца, обрекающей ее на смерть. Прекрасная, полная печали, шла она среди многочисленных воинов, и встала у жертвенника. Царь Агамемнон, чтобы не видеть момента гибели дочери, закрыл лицо свое широким темным плащом.

На голову красавицы был возложен венок из полевых цветов. Ахилл, которого считали женихом Ифигении, взял в руки сосуд со священной водой, окропил ею девушку и жертвенник. Затем жертвенной мукой с солью была посыпана голова жертвы.

Воздев кверху руки, он громко воззвал к Артемиде: «Всемогущая богиня Артемида! Даруй нашему войску благополучное плавание к троянским берегам и победу над врагами!»

Вещий Калхас извлек из золотой корзины жертвенный нож и занес его над Ифигенией. Все ожидали, что с предсмертным стоном падет наземь девушка, но…

Все увидели, как подле алтаря билась в предсмертных судорогах, обагряя вокруг все кровью, стройная лань.

Жрец Калхас и все остальные греки были поражены. На их глазах свершилось великое чудо: Артемида под нож прорицателя послала жертвенную лань. Вскрикнули в радостном изумлении греческие воины. Радостно возгласил Калхас, поднимая вверх окровавленный нож: «Греки! Свершилось! Вот та жертва, которую требовала от нас великая дочь громовержца Зевса! Радуйтесь, греки! Богиня сулит нам счастливое плавание и победу над Троей!»

Действительно, не успело тело лани сгореть на жертвеннике, как задул свежий попутный ветер. Поспешили воины на корабли свои. Наполнены ветром паруса, заскрипели мачты под тяжестью их, понеслись по голубым морским просторам, словно лебеди белокрылые греческие корабли.

Все бы было прекрасно, если бы не одно?… Куда же подевалась Ифигения?

Богиня Артемида похитила прекрасную девушку у жертвенника, укрыла невидимым плащом и перенесла ее в далекую Тавриду. И стала Ифигения главной жрицей в храме богини Артемиды. Не знавшая брачного факела жрица подводила чужеземца к жертвеннику, и тот падал на землю под ударом девичьего меча. Голова жертвы в угоду богине укреплялась возле храма на высоком тонком стволе.

От ее руки погибло немало чужеземцев, волей случая попавших к таврам, чуть-чуть было не погиб и родной брат ее Орест, прибывший в Тавриду по повелению бога Аполлона, для того чтобы вернуть в Элладу деревянный кумир Артемиды. Это было наказание Оресту за убийство им родной матери Клитемнестры, совершенное юношей из чувства мести за убийство Агамемнона, вернувшегося из-под Трои, матерью и ее любовником.

Прибыв в неведомую им Тавриду, Орест и его друг Пилад, незаметно стали подкрадываться к храму Артемиды. Дошло к нам из древней легенды, что к храму вела широкая мраморная лестница, насчитывавшая сорок широких ступеней. Сам храм представлял собою величественное здание, опирающееся на многочисленные мраморные колонны. Увидели Пилад и Орест, что возле храма образовался частокол, украшенный мужскими головами. Это «украшение» было знаком того, что станет с ними, если их поймают! Спрятавшись в зарослях можжевельника, друзья стали дожидаться темноты. Не ведали молодые греки, что стража давно уже приметила их, и подбиралась, постепенно суживая кольцо. Короткая и жестокая схватка. Орест, и Пилад крепко связаны и представлены перед очи жестокого царя тавров Фоапта. Царь допросил пленников. Узнав, кто они и откуда, Фоапт вынес свой приговор: «Вы оба будете удостоены высокой чести быть принесенными в жертву великой богине!»

Утром связанных пленников привели в храм. Здесь их ожидала жрица Ифигения. Окропив их очистительной водой и покрыв повязками их виски, жрица сказала: «Не по своей воле я совершаю этот жестокий обряд, а по обычаю здешнего племени. Скажите мне, кто вы?»

Узнав о том, что перед нею греки, к тому же из ее родного города, Ифигения воскликнула: «Пусть один из вас станет жертвой нашей святыне, а другой — отправится с вестью от меня на родину!»

Орест и Пилад служили образцом дружбы, но тут они стали на глазах всех ссориться, каждый желал отдать жизнь свою за друга. Пока они спорили, Ифигения писала письмо на родину.

И только, протягивая письмо Оресту, сестра узнает брата. Радость и печаль, объединенные вместе… Что делать?

И решается жрица на обман великий. Она объявляет царю тавров о том, что руками чужеземцев осквернена статуя богини. Следует провести очищение и статуи и жертвы в пенных водах моря…

Из храма к берегу моря двинулась процессия. Впереди шла Ифигения, за ней девушки-жрицы несли деревянную статую «Девы», затем связанные Орест и Пилад, окруженные девушками, замыкали процессию вооруженные воины-тавры.

Первой коснулась воды Ифигения. Обернувшись к воинам, она приказала им всем отойти к роще деревьев, так как их присутствие нарушит таинство очищения. Ничего не подозревавшие воины отошли на внушительное расстояние. Рассечь путы пленников мечом для Ифигении было минутным делом. Она и юноши, захватив деревянную статую богини, бросились вплавь к мысу, за которым было спрятано греческое судно Ореста. Греки, в отличие от тавров, были великолепными пловцами. Девушки-жрицы подняли крик. Воины бежали к воде. Один из них помчался к дворцу Таврического царя, чтобы сообщить о случившемся.

Пока все суетились, пока груженные воинами лодки отплывали от берега, греческий корабль, подняв паруса, быстро набирал ход. Беглецы со статуей богини — Девы были на нем.

Догнать на лодках быстроходный корабль было невозможно.

Неизвестно, как тавры перенесли похищение своей богини. Возможно, им пришлось наскоро изготавливать новую «Деву»?

Греческий миф о Ифигении нашел среди римлян поклонников, только имя Артемиды заменили на Диану, а Аполлона на Феба.

Источник под горой Ай-Петри

Ай-Петри (в переводе с греческого Святой Петр) — вершина в Крымских горах, в составе Ай-Петринской яйлы. Высота горы 1234,2 м. Силуэт горы завершает линию амфитеатра от мыса Ай-Тодор с Ласточкиным гнездом до знаменитых белых зубцов. Зубцы Ай-Петри состоят из четырех крупных (высотой 12—15 метров) и ряда мелких отвесных пиков, образовавшихся при выветривании неоднородных рифовых известняков.

С горы открывается прекрасная панорама на берег моря.

Говорят, что когда-то на берегу горной речки Хаста-баш, между Алупкой и Мисхором в бедной хижине век свой доживали старик со старухой. Хижина давно пришла в ветхость, да и старики тоже. Старику девяносто набежало, да и старухе за восемьдесят перевалило. Жили старики дружно, для соседей незаметно. Дети разлетелись по белу свету в поисках счастья, нашли ли его — кто знает? Крохотный огород близ хижины, да сад небольшой не давали старикам умереть, но и сытно не кормили.

Чувствовал старик приближение смерти, и так ему захотелось плова с жирной бараниной поесть. Не доводилось такой пищи прежде вкушать. Всем известно от такого желания просто не отделаешься. Время идет, а желание не исчезает, растет… И решил старик в горы подняться, сушняка насобирать, да продать на базаре в Алупке, а на вырученные деньги кусочек мяса купит и риса миску. Опоясался старик веревкой, заткнул за пояс топор и, тяжело опираясь на кизиловую сучковатую палку, пошел. Годы, прожитые, давали о себе знать тяжкой усталостью, приходилось подолгу и часто отдыхать, пока добрался до подножия Ай-Петри, где было много бурелома и сушняка. Нарубив большую вязанку дров, взвалив ее на плечи, он медленно, кряхтя и спотыкаясь, поплелся домой. Солнце было в зените, когда он, совершенно обессиленный, добрался до источников, которые начало речке Хаста-баш дают. Здесь он решил отдохнуть, подождать, пока солнце книзу покатится. Сбросив наземь вязанку, он, опустившись на колени около одного из источников, жадно приник губами к воде. Пил долго, вода показалась необычайно вкусной. После этого ему очень захотелось спать. Прислонившись спиной к вязанке дров, он крепко уснул. День кончался, когда сон отошел прочь. Надо было торопиться. Легко вскинув на плечи вязанку, старик чуть ли не вприпрыжку стал идти по тропинке. «Да, — подумал старик, — нужно было больше дров набрать!»

Старуха, видя, что старик долго не возвращается, вышла из хижины, чтобы поискать его. Увидев человека с вязанкой дров, она обратилась к нему:

«Не встречал ли ты, молодец, по дороге старика моего?»

«Да что ты, мать, — ответил ей муж, — от старости ослепла, что не узнаешь старого?»

«Не смейся надо мной, старухой, молодой человек! И ты когда-нибудь старым станешь, испытаешь, что это такое! И мой старик был таким, как ты сейчас, лет семьдесят назад.

Понял старик, что напился воды из источника молодости, о котором ему в детстве дед рассказывал.

Рассказал о случившемся старухе своей. Та его подробно о месте нахождения источника расспросила, и, не говоря ни слова, пошла. Отсутствие старухи муж заметил только тогда, когда темень на округу навалилась. Догадался он, куда пошла старуха. Тот путь, который потребовал у него прежде много часов, теперь был преодолен за несколько минут. Прибежал к источнику, глянул, а старухи там нет. Долго он разыскивал ее, пока не услышал детский плач в кустах. Глянул, а там крохотная девочка сидит, с лицом заплаканным.

Поднял заботливо ребенка на руки и понес домой. Только дома заметил, что ребенок укутан в лохмотья старухи.

Что поделать, жадной, как и всякая женщина, к молодости оказалась жена, слишком много воды выпила из источника молодости, что находился под горой Ай-Петри.

Дива, монах и кошка

На расстоянии примерно пятнадцати километров от Ялты находится гора с интересным называнием «Кошка». Если внимательно приглядеться к ее очертаниям, то действительно можно заметить схожесть с этим известным всем животным, только гораздо больших размеров. Недалеко от этой горы находятся и другие интересные горные образования, напоминающие то шагнувшую в море Диву, то Монаха или даже крыло лебедя. А вот, что люди старые говорят об этом:

В давние времена, когда Южный берег был покрыт дремучими лесами, появился среди безлюдных скал Симеиза отшельник. Как ни скрывал он тщательно свое прошлое, люди узнали многое из его жизни, а оно было страшным для мирного поселянина. Был в молодости этот человек беспощадным и жестоким воином, огню и мечу предавал он жилища, трупами беззащитных стариков, женщин и детей устилал свой путь. Молодых девушек особенно не щадил он, используя их себе на утеху и для продажи в неволю. Время пришло, и все им убитые стали видениями приходить к нему, взывая к возмездию. Сначала эти видения являлись по ночам, не давая ни минуты покоя. Потом и днем стали появляться. И решил злодей искупить свою вину раскаянием. Разыскал он в безлюдном месте пещеру небольшую и поселился в ней. Охапка сухой травы служила ему постелью. Выдолбленная перезревшая тыква — сосудом для хранения воды. Котелок, ложка да нож, примитивная удочка — вот и все имущество! Питался дикими плодами и кореньями. Лишь изредка употреблял в пищу рыбу, которую ловил в море. Надеялся изнурить себя постом, показать людям святость свою. И люди молодого поколения верили ему, им даже казалось, что вокруг головы отшельника светится сияние. Многое из своей жизни монах забыл. Стало ему казаться, что и не совершал он никаких преступлений, а потому и раскаиваться ни в чем не должен.

Такое поведение монаха даже дьявола возмутило. И решил он вывести на чистую воду того, кто по своим действиям дьяволу никак не уступает. Обернулся дьявол кошкой, и в непогожий день стал, жалобно мяукая, проситься в тепло. Выглянул из пещеры отшельник, видит жалкое, чуть живое животное. Сжалился старый монах и впустил кошку в пещеру. Покормил остатками рыбы. Обсохла кошка, стала тереться головой об ноги старика, по-кошачьи выражая свою благодарность. Прижилось животное в пещере. Ночью охотилась кошка, а днем мурлыкала у очага, вызывая у монаха воспоминания об утраченных им прелестях мирной жизни, о семье и детях. Как-то забралась кошка монаху на колени, воспоминания настолько захлестнули отшельника, что не выдержала душа грешника таких воспоминаний, схватил монах кошку за хвост и выкинул из пещеры.

Засмеялся дьявол, удовлетворенно потирая руки: «Заставил таки монаха показать свое истинное лицо».

Обернулся дьявол красивой девушкой. Закинул старик сеть в море, чтобы наловить рыбы, а выудила сеть молодую, красивую девушку, чуть прикрытую остатками одежды. Лежит красавица перед ним, обольстительно свежа, легко поднимается и опускается туго обтянутая куском мокрого шелка женская грудь. Глаза монаха прикованы к ней. Сердце заколотилось, руки влажными стали. Приоткрыла глаза «утопленница», ласково глянула на монаха. Присел монах, чтобы расспросить девушку о том, кто она такая и откуда? Руки греховодника мелко трясутся, во рту пересохло, сердце тяжкими толчками гоняет кровь, стуком в висках отдаются они. Вскинула девушка руки свои, привлекла к себе монаха и крепко поцеловала в губы.

И проснулось все прошлое в преступнике, так глубоко таившееся, заключил он девушку в объятия. Не стерпели этого духи мира и превратили всех: и кошку, и красавицу, и монаха в камень. И с тех пор стоит у моря скала Дива, не спускает с нее глаз скала Монах. А за ними обоими внимательно следит гора Кошка.

Мыс Ильи

Приближается Ильин день, и природа о том начинает знаки подавать: все ниже и ниже плывут облака, все темнее и больше становятся они и все меньше голубые просветы между ними, душным воздух становится днем, и все тяжелее дышать приходится, все чаще посещают землю ночные грозы. А в Ильин день пророк напоминает о себе грозами с треском раскатов громовых и ослепительными зигзагами молний. Каскады воды обрушиваются на землю, хлещут струи по стеклам окон, шумят листвою дерев. Порывы сильного ветра срывают деревянные ставни окон, ломают ветви деревьев. Редкие запоздавшие, укрывая головы от потоков дождя, бегут, озираясь, в поисках убежища.

А каково людям в море приходится, когда, гонимые ветром водяные валы обрушиваются на корпус корабля, стонущий и скрипящий под ударами их! Срывает ветер паруса, рвет снасти. Якорные цепи, как гнилые нити, рвутся. Рулевому руль не удержать в руках под напором воды, и вот он вырван, сломан.

Закружило беспомощный корабль, понесло к берегу, на скалы из воды торчащие. Швырнет на скалу, и щепки корабля выбросит море у мыса Ильи. А что с телами моряков будет? А что с душами их?

Опасен был безымянный мыс, не носил он тогда имени пророка. Придет время, и церковь Ильи появится. Небольшая церковь, но отлично видимая со стороны моря на большом расстоянии. А великий храм тут и не нужен был. Основной люд, молящийся — моряки да семьи тружеников моря. Уходя в море, не худо каждому и помолиться во спасение. И жены мореходов молитвы шлют — не случилось бы несчастья с кормильцами?…

А построил тот храм небольшой Илья сын Тамары, который не боялся в море на дощанке выходить. Потом, когда разбогател, корабль настоящий приобрел. Теперь, и вовсе, море стало по колено ему. Не страшился Илья гавань прокидать и в бурю. И в декабрьские бури злые, холодные поднимал паруса его корабль.

Сумасшедшим считали его, ну, кто разумный в непогоду такую отважится вызов морю Черному бросить? Море, прославившееся своим злым непредсказуемым нравом, штормами осенними и бурями зимними.

Однако пришлось Илье сыну Тамары на себе испытать гнев стихии, заставившей поступиться своими житейскими правилами. И как раз под день Ильи случилось это. Совсем рассвирепело море тогда, и на небесах не все ладно было: ветер свирепый тучами играл, то в клочья разрывая их, то, сталкивая, высекая ослепительные молнии, тяжким громом, сопровождаемые.

Между небом и морем разбушевавшимся, лебедем белым, расправившим паруса-крылья, корабль Ильи носился. Не верил моряк рассказам моряков, что молнии и гром возникают от гнева Высших сил. Вот и сейчас подумал Илья, что гром и молния от столкновения туч возникает. Только подумал так, как накатился на корабль вал огромный пенящийся, какого прежде и видеть не приходилось. Подняло, как щепку корабль на гребень да вниз бросило. Хрустнул корабль, но уцелел.

— Клади руль! — крикнул Тамара рулевому, но оторвало руль и понеслось судно неуправляемое по воле волн к береговым скалам.

Только тут понял Илья, что близка смерть, и в душе, страх почуявшей, сомнение возникло, а не карает ли его пророк за неверие? В ту же минуту раздался такой громовой раскат, что море стоном глубоким откликнулось, а люди, оглушенные, на палубу корабля попадали. Увидел Тамара над мысом, где теперь церковь стоит, яркое сияние, и в пламени его огненная колесница спустилась на землю.

И воскликнул мореход, на колени опускаясь: «Илья! Верой своей клянусь, на том месте, где ты явился, церковь поставить, хотя бы для этого пришлось и корабль продать!»

И сразу же, после слов этих гроза примолкла, ветер от берега волну в море погнал, и корабль от опасной скалы далеко в море отошел.

— Да будет так! — услышал над собою грозный голос Тамара, и увидел себя стоящим у руля, который сам подплыл к кораблю и стал на место.

К вечеру того же дня корабль Тамары Сугдеи достиг. Там Илья удачно сбыл товар свой и, загрузившись новым, в Кафу вернулся.

Никому не рассказал Тамара о случившемся, да и с кораблем расставаться стало жалко. Решил он заработать торговлей побольше денег, а уж затем постройкой храма заняться.

И, успокоив совесть свою принятым решением, стал, как и прежде, по морю носиться. Чем дальше время шло, тем меньше память напоминала о клятве данной. Стало ему казаться все, что произошло, во сне явившемся.

Ему везло — он богател. За десятки лет, что минули, ни один из его кораблей не потерпел крушения. Стал Илья Тамара самым богатым купцом на всем крымском побережье. В душе его, нет-нет, а возникали видения прошлого, в деталях вид бури той представал перед очами. Не любил смотреть в сторону мыса мореход, где ему видение было, и избегал он в море выходить под Ильин день.

Но однажды пришлось ему возвращаться из дальнего плаванья домой. Приятно было сидеть на скамье, покрытой ковром пушистым, вынесенной на палубу и пить прохладный шербет. Попутный ветер резво нес корабль. Уже стали видны очертания крымских гор. И вдруг, в одно мгновение ветер стих, паруса обвисли. В мертвый штиль попал корабль. Самое неприятное для моряка занятие — ждать ветра. Моряки на корабле Тамары не на шутку встревожились, понимая, чего следует опасаться на Ильин день! Только Тамара спокойно лежал на ковре, в уме подсчитывая барыши. Что и говорить, а плаванье оказалось прибыльным.

«Не нужно быть знатным, не нужно быть ученым, чтобы хорошо жить, — думал он, — нужно только хорошо пользоваться глупостью других»

«Очень скверная мысль!» — кто-то невидимый шепнул на ухо Тамаре. Холодно на душе от этого стало. Поднялся Тамара с ложа своего, пошел на нос корабля, глянул на берег. Там ворочалась, подминая все под себя, огромная темно-лиловая туча. Легкая рябь побежала по воде, потом береговой ветер волну погнал. Корабль поднял все паруса, чтобы убраться поскорее прочь, тем более что Кафа была тут же, почти рядом.

Однако кораблю и сдвинуться с места не было дано — возникло какое-то странное течение, тянувшее корабль в другую сторону. А ветер крепчал, уже море шумело и играло вовсю. Завывало и свистело в снастях. Главная мачта сломалась, пала на палубу, загромоздив ее. Темень наступила такая, что нельзя было увидеть руки своей. Вода потоками хлынула на палубу. Трюм течь дал, его быстро стала заполнять вода. Отяжелелый корабль потянуло к берегу, Якорная цепь брошенного якоря лопнула, как гнилая нитка. Только чудо могло спасти людей. И молили люди о чуде, смягчить гнев свой просили пророка Илью. И Тамара упал на колени и в сердце своем поклялся выполнить то, что обещал сделать когда-то в юности.

Огненная молния расколола небо, озарила корабль и людей на нем, потом скользнула вдоль корабля и загорелась сиянием впереди носа корабля. Кто-то огромный занес руку над кораблем. Молниями сверкали его огромные глаза…

— Помилуй нас! — в едином хоре прозвучали голоса гибнущих.

Опустилась рука гигантская и указала путь спасения…

Как убитые спали спасенные моряки. Только один Тамара не спал, стоял у храма городского. Губы его шептали: «Почитающих тебя, Илья, исцели!»

И стали расти стены храма на мысе том, и получил он имя — «Мыс святого Ильи».

С младшего сына Геракла Скифия начиналась

Не легко перегонять стада великана Гериона, где каждое животное опасно с непредсказуемым поведением. Зима наступила. Степь безлюдная. Ветер завывает, швыряя огромные пригоршни снега в лицо. Дело к ночи идет. Мороз усиливается. А одежда Геракла не соответствует погоде — туника, на ногах сандалии. Правда есть шкура льва, когда-то снятая Гераклом с чудовищного льва, опустошавшего округу города Немеи. Двигаться дальше, когда за стеной снега в трех шагах ничего не рассмотреть — лишено всякого здорового смысла. Что делать? Где спрятаться?

Чтобы не замерзнуть, плотно завернулся Геракл в львиную шкуру, заснул. Пока спал, его лошади исчезли. Проснулся — нет лошадей! Пошел их искать. Долго скитался по заснеженной степи, пока не набрел на пещеру. Духом живым от той пещеры тянет. Заглянул в нее герой, удивился… Жила в той пещере змеедева, с красивым женским телом до чресл, а ниже их — туловище змеи. Лицо нежное, прекрасное. Глаза голубые, голубые, как только может быть голубым небо в ясный летний день! Улыбнулась приветливой улыбкой Гераклу. Спросил ее сын Зевса: «Не видала ль ты табун лошадей? Не проскакал ли он мимо?» Змеедева не стала отпираться, заявив, что лошади у нее, но отдаст она их ему только после того, как он вступит с ней в любовную связь. Похоже, Геракл был не слишком разборчив, да и тело титаниды призывно манило… Дал согласие. От брака его со змеедевой родилось три сына. Уходя, Геракл оставил змееногой богине лук и пояс, сказав: «Когда сыны вырастут, пусть попробуют лук натянуть. Кто справится с этой задачей, будет хозяином этой земли. Остальные, не справившиеся, должны покинуть ее. Росли сыновья крепкими, ладными. Не было в округе равных им. Чем старше братья становились, тем больше проявлялось желание каждого выделиться, стать первым. Но, кажется трудно было найти такое занятие, чтобы кто-то из братьев уступил двум другим. Обуздать ли дикого коня, показать ли ловкость владения оружием…

Наследство получает старший сын,
В легендах — младшему сопутствует удача,
Она всегда шагает рядом с ним,
А неудачники?… Печалятся и плачут!

Когда сыновья выросли, мать протянула лук им, передав приказание отца. Ни старший Агафирс, ни средний Гелон с задачей отца не справились. И только младшему сыну, Скифу, удалось выполнить завет отца. Он натянул тетиву лука отцовского, он и получил право опоясаться поясом Геракла и стать хозяином степи. От скифа пошло племя выносливых, быстрых всадников, наводящих страх на другие племена. Скифы с самим персидским царем Дарием справились. Они же оттеснили на юг и запад могучее племя киммерийцев.

Скифы, преследуя противников, проникли в Крым. Здесь они смешались с местным населением.

А потом приходили другие племена и народы, и родилось на свет то, что вы сейчас видите… Каждому хочется быть особенным!

Муравьиный городок на берегу Боспора

На западном берегу бухты, расположенной к востоку от бывшего Пантикапея (город Керчь), на Карантинном мысу, в давние времена находился городок Мирмекий, что означало в переводе с греческого «Муравьиный». Стоит сегодня пройти несколько кварталов Нового Карантина в Керчи от улицы Войкова к морю, чтобы увидеть раскопанные археологами улочки древнего города. За оградой городища находится нынешний пансионат Киев. Можно подняться на скалистый холм, где был акрополь, подставить ветру, дующему с моря лицо, глянуть на воды пролива, волнующиеся внизу, представить себе, что когда-то здесь бушевала жизнь. Последние исследования показали, что греческое поселение было основано во второй четверти VI века до н. э. В наиболее высокой части городища вырублены два склепа. В них были обнаружены два мраморных саркофага, один из которых украшен рельефами из жизни Ахилла. Ахилл и Мирмекий… Какое отношение к этому городу имеет один из самых ярких героев Древней Греции?

Византийский писатель X века Лев Диакон в своей «Истории» со ссылкой на перипл Арриана утверждает, что Ахилл был скифом из боспорского города Мирмекия. Арриан пишет в своём «Описании морского берега», что Ахилл происходил из городка Мирмикон, лежащего у Меотидского (Азовского) моря, откуда его изгнали за необузданный нрав. Поэтому он и уехал в Фессалию, куда раньше переселился его отец Пелей.

Остается узнать, кто же был матерью Ахилла? И это оказывается не сложно.

Матерью Ахилла была морская богиня Фетида, своенравная красавица, не желающая сочетаться ни с одним богом-олимпийцем, ни с одним смертным-героем Любвеобильный Зевс воспылал страстью к Фетиде. Но наученный горьким опытом в бесчисленных любовных приключениях, он решил на этот раз обратиться к богине судьбы! Та сказала только одну фразу, но фраза эта взволновала Громовержца. «От богини Фетиды родится сын, который мощью будет превосходить отца!» — вот каково было содержание ответа. А это означало только одно: если Фетида вступит в брачные отношения с любым богом-олимпийцем, сын его станет опасным для Олимпа. Нужно, как можно скорее, выдать ее за смертного. Такому решению воспротивилась богиня: «Чтоб я, бессмертная, стала покорна воле смертного, выполняла все его прихоти? Да, никогда!» Уговоры не помогали. Зевс принял единственно мудрое решение:

«Фетида, ты получишь в мужья того мужчину, который докажет физическое превосходство над тобой!»

Фетида усмехнулась: «Хотела бы я видеть того, кто смог бы меня одолеть!»

Желающих овладеть богиней в Греции нашлось немало. Но все они были побеждены богиней, погибли сражаясь.

Но, вот наступила очередь последнего. Им был могучий Палей. Богиня, приняв вид огромного быка, бросилась на смельчака. Но тот не бросился бежать, как это делали до него, а спокойно ожидал. Вот уже рога быка касаются тела Палея. В одно мгновение герой отступил на шаг в сторону, ухватил быка за рога и поверг наземь. При этом он сломал быку один рог. В одно мгновение богиня принимает образ огромного змея и обвивает тело Палея. Тот, ухватив змею поближе к голове двумя руками, так сжал ее, что, задыхаясь, змея прошептала: «Сдаюсь!»

Эрот, Фетида и Палей,
Что было между ними?
Эрот сразил стрелой своей,
Царь победил богиню.

Женою смертного она
По воле Зевса стала.
Печальных дум всегда полна,
Страдать не перестала

Пусть рок к Фетиде и жесток,
Пусть это и богиня
Но, что поделать, вышел срок,
Она родила сына.

От Мойры вещей ждет ответ:
«Что ожидает сына?
Красивый будет, или нет?
В бою неодолимым?»

Судьбы развернулись уста,
Слова слышны и стон:
«Не нужна смерти красота,
В бою погибнет он!

Ведь жизнь, как быстрая река,
Несется шумно, лихо…
Прославлен будет на века
В сказаниях и мифах!»

Печален стал богини лик,
Вздох потрясает грудь,
С трудом сдержала громкий крик,
С лица не сходит грусть.

«Погибнуть сыну суждено!
Сложить печально руки?
Судьбы решение — одно…
А ей, Фетиде, муки!

Но, как судьбу перехитрить?
Нить Мойры не отнять!
Иль в ожиданье смерти жить?
Она — богиня!… Мать!»

Решенье мудрое пришло.
Решительно и смело,
Наперекор судьбе, назло,
Взялась она за дело.

Чтоб зелье сделала из трав, —
Гекату упросила.
Чтоб сын неодолимым стал,
На Стикс купать носила.

И, поместив в огонь печи,
Ахилла закаляла,
Росою, собранной в ночи
Жар тела утоляла.

Он для меча неодолим, —
С судьбой играет в прятки, —
Но есть изъян, всего один,
И место его — в пятке.

Ахилл об этом и не знал,
Как тело закаляла,
Когда вокруг огонь пылал,
За пятку мать держала.

Курс не доведен до конца.
Увидев сына… Печь,
Гнев обуял царя, отца,
Он обнажает меч.

Бежит Фетида на Олимп, —
Палей туда не смеет…
Что происходит только с ним?
От ярости немеет…

Средь девушек живет Ахилл,
Забавы те ж, одежда,
И внешностью похожим был,
В оружии — невежда!

Идет война не первый год
В сражениях под Троей,
Страдает греческий народ,
В Аид идут герои…

Оракула такой ответ:
«Вы не возьмете Трою,
Пока средь вас Ахилла нет!»
Но, где найти героя?

На розыск послан Одиссей,
Он разыскал героя.
Прошло всего двенадцать дней,
И сдалась грекам Троя!

Но в битве той погиб герой,
Войну закончив ту,
Ему попал Парис стрелой
Точнехонько — в пяту!

Лицам, не терпящим стихотворной формы, предлагается проза:

Брачные отношения Пелея и Фетиды закончились появлением на свет мальчика, которого родители назвали Ахиллом.

Заботливая мать обратилась к богине судьбы Мойре, чтобы узнать, какая участь уготовлена ее сыну. Ответ был для матери неутешительным. Печально вздохнув, Мойра сказала:

— Твоему сыну суждено стать одним из величайших героев, но он погибнет в бою.

Фетида решила обмануть судьбу, сделав своего сына бессмертным. Она купала младенца Ахилла в мертвых водах Стикса, реки царства бога смерти Аида. Погружая его тело в леденящие струи, мать держала сына за пятку. После купания Фетида помещала сына в горящую огнем неугасимым печь.

Как-то Палей увидел Фетиду, несущую сына к печи. Палей, не зная замыслов матери, бросился к жене с обнаженным мечом. Богиня бежала… Брак был Зевсом расторгнут. Но мать продолжала оберегать сына от возможности взять в руки свои оружие. Фетида спрятала Ахилла во дворце царя Ликомеда на острове Скирос. Там Ахилл жил, одетый в женские одежды среди дочерей Ликомеда. Здесь от тайного брака Ахилла с дочерью Ликомеда — Деидамии родился сын Пирр, прозванный позднее Неоптолемом.

Оставим на время Ахилла проводить весело время в окружении множества прекрасных девушек и перенесемся на Олимп, где боги собрались устроить веселую трапезу, сопровождаемую употреблением амброзии — напитка бессмертия. На пир богов-олимпийцев не была приглашена богиня раздора — Ирида. Мстительная богиня во время пира бросила на стол золотое яблоко, на котором было написано — «Самой красивой из богинь». Сразу же между богинями вспыхнула ссора из-за права обладать этим яблоком, поскольку каждая считала себя самой красивой. Особенно страстной ссора была между богинями Афиной, Герой и Афродитой. Эти три богини обратились к Зевсу с просьбой разрешить их спор. Зевсу было трудно решить этот вопрос. Афина была его дочерью, родившейся из его головы. Гера — женой. А Афродита — была богиней любви и красоты, силу которой испытал на себе любвеобильный бог богов. Зевс, понимая, что ему справедливо спор не разрешить, отослал богинь на суд к сыну Троянского царя Париса. Парис испытывал затруднения при разрешении этого вопроса, поскольку все три богини были прекрасны. Богини, видя то, что Парис не может присудить яблоко ни одной из них, решили подкупить его обещаниями. Гера обещала Парису бессмертие, Афина — мудрость, а Афродита обещала дать ему в жены самую красивую женщину земли. И Парис без колебаний отдал яблоко Афродите. Гера и Афина, разгневанные, улетели на Олимп, пообещав отомстить Парису. Самая красивая женщина Елена Спартанская была замужем за царем Менелаем. С помощью Афродиты Парис похитил Елену. Оскорбленный муж, Менелай, обратился ко всем греческим правителям помочь ему отомстить похитителю. Те дали согласие. Началась Троянская война.

В первые годы войны греки долго терпели поражения. Решено было обратиться к прорицателю Калханту. Тот сказал:

— Вы только тогда станете побеждать, когда в ваших рядах появится Ахилл.

Но, где искать его? Стало известно, что мать Ахилла Фетида прячет сына на острове Скирос… Ахейские (греческие) вожди отправили на остров Скирос посольство во главе с Одиссеем. Одиссей и его спутники проникли во дворец царя, переодевшись купцами. Перед собравшимися девушками положили женские украшения, а в стороне от них были положены щит и меч. Девушки, и Ахилл подошли к украшениям. Долго любовались ими, примеряя. По знаку, данному Одиссеем своим спутникам, был издан сигнал тревоги. Девушки от страха разбежались, а Ахилл схватил щит и меч. Одиссей уговорил Ахилла принять участие в Троянской войне.

Ахилл стал готовиться к войне. Самим Гефестом были выкованы доспехи Ахилла, меч его тоже вышел ил горнила бога-кузнеца.

Хотя следует поискать и реальных возможностей поисков вооружения главного героя Троянской войны. Ахилл являлся прообразом будущих рыцарей, хотя, как и все греки его времени, привык сражаться пешим. Он был полностью в броне в отличие от других греков; открытых мест в ней не было. Пятки героя были единственным открытым местом. Доспехи и меч Ахилла были стальными, у всех остальных — бронзовыми. Этим и объяснялась неуязвимость его.

Кого вел в бой Ахилл? «Мирмидонян»», — говорит Гомер. Может, такое название люди Ахилла получили из-за своей многочисленности? А скорее всего, причиной тому были предшествующие события:

Один греческий миф говорит о том, что Эак, дед Ахиллеса, потерял весь свой народ во время мора, насланного Герой. Но по его просьбе его отец Зевс превратил в людей муравьев, и поэтому новый народ стал называться «мирмидоны», «мирмидоняне», «мирмидонцы»

Другой греческий миф говорит о том, что Зевс превратился в муравья, вполз в полюбившуюся ему женщину Эвримедузу, и от этой связи народились мирмидоняне — муравьиный народ, народ Ахилла.

Описывать Троянскую войну не станем. Сообщим о том, что от рук Ахилла пали почти все воины — герои троянские. Но и сам Ахилл не избежал смерти, Парис, виновник Троянской войны, поразил стрелой Ахилла, попав ему в пятку. Умер Ахилл от заражения крови. Отсюда существует понятие об уязвимом месте человека, именуемом «ахиллесовой пятой»

Прах Ахилла был захоронен у мыса Сигей, при входе в Геллеспонт со стороны Эгейского моря.

Куда делся магический щит, подаренный Гефестом Ахиллу, щит, который давал обладателю его власть над человечеством?

Много веков и Трою, и Ахилла, и его могущественное оружие считали только мифом. Лишь в 19-ом веке стало известно — Троя действительно существовала, а Ахилл был реальным историческим персонажем…

В 1941 году по приказу фюрера археологи отправились на поиски щита, который должен был принести победу войскам Рейха! Магические доспехи легендарного греческого героя немецкие ученые искали…

Рассвет или закат Боспора?

Лето. Раннее утро. Легкая дымка нависла над водами залива, едва заметно, нежно касаясь их. Над водами носятся чайки, высматривая добычу. Тишина нарушается их криками. Город притих и живет ожиданием прибытия в Пантикапей представителя Понтийского царя Митридата VI Евпатора. Что ожидает горожан? По городу ползут разные слухи, один нелепее другого. Но вот из-за мыса показались корабли. Все ближе и ближе они к Пантикапею. Идущие в кильватер друг за другом триремы, втягиваются в гавань. На флагштоках развеваются знамена с полумесяцем и звездой, символы царя Понта. На судах находятся воины, уставшие за трехсуточный переход Черного моря. Они рады тому, что переход через море был благополучным. Будущее сокрыто от них, но они не слишком задумываются над этим. Они прибывали на Боспор после сражения со скифами, когда их на помощь в борьбе с ними пригласили херсонесцы… Прибывших в Пантикапей, встречает у причалов боспорская знать. Диофант сразу заметил разницу во внешнем облике городов. Херсонес ничем не отличался от обычных греческих городов, он был и красивее и уютнее, но Пантикапей превосходил его размерами и множественными оборонительными сооружениями. Прямо из гавани Диофант направляется во дворец царя. Переговоры длятся недолго. Оговорены все детали отречения Перисада V от власти, Власть передается Митридату.

Гонцов послали к Митридату,
Власть Перисад отдать готов,
Из Понта прибыли солдаты,
Сам Диофант привез послов.

Неторопливый разговор, —
Вином наполнены бокалы, —
И частью Понта стал Боспор,
А Перисад царя вассалом!

Сколько раз верой и правдой служил своему господину выходец из славного города Синопы, Диофант! Многому научился у своего повелителя, многое из усвоенного пригодилось ему в его нелегкой службе. А служба была разной. То он становился полководцем, ведя за собой армию, то превращался в дипломата. И кто знает, не будь у него дипломатических способностей, смог бы Митридат VI Евпатор закрепить за собою то, что добывалось силой оружия? От Диофанта требовались и решительность, и быстрота действий. Царь Понта не терпел медлительности. Хорошо усвоил полководец греческое изречение: «Bis dat, qui cito dat» По-русски оно звучит: «Тот дает дважды, кто быстро дает!» Но главное правило, которое он вынес и усвоил, как непреложную истину: «Никому и никогда не доверять!» Не доверять, особенно тогда, когда всей душой и каждой клеточкой своего тела, хочется этому последовать. Второй приезд Диофанта в Пантикапей разительно отличался от первого. На этот раз он прибыл сюда на кораблях Херсонеса, в зените своей славы. Благодарные жители Херсонеса поставили Диофанту памятник, с описанием его побед. Но, на Боспор с ним прибыло немного солдат. Ровно столько, чтобы надежно охранять его особу и чтобы вызывать почтительность и уважение к ней. После обильного ужина Диофант стал собираться на корабль. Несмотря на уговоры царя Перисада отдохнуть в отведенных ему для сна покоях, понтийский полководец отказался. На лице Перисада промелькнула и исчезла тень досады, вызванная тем, что столь высокий гость отказался от предложенного ему самого почетного и удобного помещения во дворце. Как ни быстрым было изменение выражения лица, Диофант заметил его, но вежливо и твердо повторил свой отказ. У понтийского полководца имелось на этот раз больше времени и возможностей сравнивать Херсонес с Пантикапеем. Херсонес был истинно греческим городом, к таким, какими их привык видеть понтийский полководец. А Пантикапей соединял в себе эллинизм с самым обычным варварством. А Диофант знал не на словах коварство варваров, восточных сатрапов, чтобы доверять им. Но не только это заставило Диофанта отказать гостеприимному хозяину. Было слишком тепло, и ночлег на корабле был предпочтительнее душного с обилием благовоний дворцового помещения. Легкое покачивание на волнах снимало душевную нагрузку, физическое утомление, накопившееся за день. Но главное, внутреннее спокойствие, — на корабле Диофант был значительно в большей безопасности. Пробраться врагу на корабль было значительно труднее, чем подкрасться с кинжалом в переходах дворцовых покоев. Вернувшись в сопровождении воинов на корабль, Диофант улегся на приготовленное ложе и долго ворочался, не в силах уснуть. Сдержанный в пище и вине, сегодня вечером он выпил вдвое больше обычного, и, следуя варварским обычаям, пил вино, неразбавленным водой. Он много съел осетрины, приготовленной по местным правилам, с множеством специй, в том числе и с зернышками граната. Рыба была необычайно вкусной, куски ее так и таяли во рту… Диофант вспомнил обрюзгшее лицо Боспорского царя, его нервозность. «Да, слабым стал потомок первого Спортока, ни силы военной, ни золота в казне, ни мощи в членах!» Вино, беспутная жизнь подорвали здоровье Боспорского царя. И становится понятным, почему он отрекается от власти. Ему угрожают не только внешние враги, но и собственное окружение. И еще, нельзя было не заметить, что передача власти иноземцу, пусть и с таким популярным именем, как Митридат Евпатор, многими из окружения царя воспринимались неприязненно. Угрозу самому себе Диофант почувствовал интуитивно. Можно было не сомневаться, что во дворце Перисада зреет заговор…Диофант поднялся с ложа и выбрался на палубу. Ночь была тихой и темной, каковыми и бывают летние ночи на Боспоре. От поверхности моря веяло прохладой, По поднятию и опусканию судна можно было судить о спокойном дыхании уснувшего моря.

На юго-востоке темных небес едва прослеживалась тонкая полоска серпа месяца. Но вместо одной звезды, как это было на знамени Евпатора, на темном бархате ночи сияло множество ярких звезд. Береговая линия города терялась в темноте, Ни одного огонька на всю уснувшую округу. Диофант присел на бухту просмоленного каната и незаметно для себя задремал. Привычку спать сидя, он сохранил еще с ранних военных походов, когда только таким способом можно было восстановить силы перед боем. Разбудили его многочисленные звуки на берегу. Хотя еще солнце не стало подниматься и косые лучи его не коснулись стен храма Аполлона на вершине горы, а город пришел в движение. Первым желанием было отправиться на лодке к берегу, но осторожность восторжествовала. Прибывшие на корабль двое его солдат, рассказали, что в городе восстание. Царь убит. Идет расправа над близкими ему людьми и группой понтийских воинов, оставшихся на берегу. Лицо Диофанта не изменилось, оно оставалось бесстрастным, когда он выслушивал донесение своих солдат. Потом он велел сниматься с якоря, поднять паруса и взять курс на Херсонес.

Савмак — рабом ли он был?

Да, вечная боязнь
Утратить власть, —
Будь это царь, будь это князь, —
Готовы головы сложить,
Но только не свои, чужие
Во имя власти той служить
Без содержания, пустые,
То ль живы? То ли мертвецы?…
Здесь внуки, дети и отцы
Нет душ у тех, нет душ у тех,
Кому из них сопутствует успех?…

Что в имени твоем человек? Для чего ты родился и жил? Каков был твой конец? Что оставил на земле после себя? Ну, хотя бы знать, как выглядел ты в расцвете сил и возможностей своих? Все эти вопросы возникают, стоит только произнести слово Савмак!

Тяготился ли Савмак своим положением при дворе Боспорского царя? Действовал ли он интуитивно, или обдуманно продвигался к достижению цели? Шел сам, влекомый жаждой власти, или плыл по воле общественных волн, зная, что эти волны могут высоко поднять, и тут же сбросить и захлестнуть, не оставив даже упоминания имени?

День за днем, изо дня в день, повторялись мелкие хлопоты при дворе боспорского царя. Присутствие при принимаемых им решениях, участие в трапезе и мелких празднествах, хождение в храм Аполлона, покровителя Пантикапея. Бурных событий не было. Были мелкие стычки со скифами, хотя действовало соглашение о мире с ними, сопровождаемое выплатой скифам дани.

Последний владыка Боспорского царства из династии Спартоков Перисад V ничем не прославил свое имя, хотя немало лет восседал на престоле в славном городе Пантикапее. Жизнь в столице протекала медленно и тускло. Как и прежде, воды Меотиды (Азовского моря), пролива Киммерийского, и Черного моря кишели рыбой, но вылавливать ее в прежнем количестве не имело никакого смысла. Торговля с Афинами прекратилась давно, а других мест сбыта не нашли — не ловить же рыбу только для того, чтобы ее тут же вываливать назад в воды пролива, но мертвой?… Такое же положение было и с хлебом. Вялая торговля, откуда деньги брать? Недовольство зрело невидимо. И естественно все плохое связано было с именем царя. Кротким ли был Перисад? Кто теперь может сказать? Но в гостеприимстве никому не отказывал! Более года во дворце его, будучи юношей, пребывал Митридат, спасавшийся от тайных и явных убийц, подсылаемых родной матерью. Теперь Митридат сам стал владыкой огромного царства, соперничавшим с могуществом Рима.

Перисад доживал свой век, вместе с ним доживала династия Спартоков. Не было потомства у боспорского царя. Поменял он множество жен, и — никакого толка. Видимо, проклятие богов лежало на нем самом?… В чьи руки он мог передать государство? Такой вопрос становился насущным. Из родственников Перисада, жившим и воспитывавшимся при дворе царя, был Савмак. Внешне он ни чем не выделялся, такой же, как и сотни других. И дальновидностью ума и образованием тоже не славился. Молодой и внешне инертный, он не тяготел ни к образу жизни эллина, ни к культуре греческой. Старался походить на обычного горожанина, чем приобрел среди простого люда и рабов немалую популярность. Было ли это естественным стремлением подстраиваться по других, или мимикрия была результатом вынашиваемого им какого-то плана, сказать было трудно. Перисад слежки за ним не организовывал, доживая умеренно и спокойно свой век. Не знал он даже того, что заговор против его жизни не только зреет, но давным-давно созрел и только ждет удобного времени. Придворные при царе Пери саде были расколоты на две группы: одна — участвовала в заговоре, другая — не была посвящена в него, оставалась в полном неведении. Слухи о том, что между Перисадом и Митридатом Евпатором ведутся тайные переговоры, уже стали известными малой группе людей, особенно преданных царю. В их число Савмак не входил. Но всякие слухи имеют особенность просачиваться даже там, где, кажется, для этого нет никаких условий. Возможно, что что-то и стало известно Савмаку, недаром вокруг него засуетилась молодежь, пользуясь всякой возможностью для проведения сборищ за пределами акрополя. И это не настораживало Перисада. Просто царь недооценивал своего родственника. Он даже готов был бы передать власть на Боспоре в руки Савмака, но понимал, что положение государства станет еще хуже, потому что воспитанник совершенно не разбирался в государственных вопросах. Поэтому расклад мыслей царя постоянно останавливался на фигуре Митридата Понтийского. Тот и ростом, и силой ума, и решительностью превосходил многих государей того мира. Но, главное, в нем соединились две царственные династии, он был потомком персидских царей и Антиоха Македонского. Тайно подготавливалась передача власти над Боспором Митридату Евпатору. Почему тайно? Да потому, что большинству жителей Боспора не хотелось идти под руку чужеземца, беспокойного мятущегося понтийского царя, ведущего постоянные войны. Слабость правления Перисада устраивала многих из тех, кто вынашивал планы о самостоятельном правлении. Такие были в Феодосии, такие были и в Фанагории. Перисад V не мог не чувствовать того, что что-то идет совсем не так, как он этого хотел. А это подсказывало принятие единственного правильного решения: поторопиться с выполнением принятого плана. В Синопу был срочно отправлен гонец.

Ответ пришел через неделю: с важной государственной миссией в Пантикапей будет направлен Диофант Синопский, прославившийся и военными успехами и дипломатическим талантом. Ожидали его прибытия. Вскоре в бухту Пантикапея вошел корабль из Херсонеса, из него на берег сошел Диофант, с небольшим количеством гоплитов… Встреча посланника понтийского царя была торжественной… После подписания документов, был устроен пир… Как и при других царских дворах, тяготеющих к востоку, пир сопровождался неумеренным возлиянием и чрезмерным чревоугодием. Пир затянулся далеко за полночь. Отягощенные желудки требовали покоя, и скоро тишина поглотила все здания, находящиеся за стенами акрополя. Не слышно было и обычной переклички наружной стражи. Те тоже воздали должное служению богу вина Дионису. Однако тишина была обманчивой, она сопровождалась множественными убийствами. Просто, убиваемые, находясь в объятии двух богов Диониса и Морфея, не оказывали сопротивления. Заговорщики действовали по подготовленному плану, легко ориентируясь в темноте и лабиринтах царского дворца. Первым пал царь Боспора Перисад, затем один за другим падали сторонники политической линии передачи власти Митридату. Погибли и понтийские воины. Искали Диофанта, но безуспешно…

Утром при большом стечении народа царем Боспора был объявлен Савмак. И Фанагория и Феодосия стали на сторону Савмака.

Период ликования был недолгим. Те же проблемы, что и были при Перисаде, оставались неразрешенными. Мало того, добавились многие другие. Переворот сделал прежних союзников Боспора свободными от обязательств. Скифы требовали увеличения выплачиваемой дани, а денег не было. Савмак стал выпускать монеты с собственным изображением, но она значительно потеряла в весе. Профиль Савмака на монетах не увеличил их ценности. Неполноценную монету принимали, но неохотно. Наемникам платить было нечем, а местные жители предпочитали заниматься мирным трудом. Племена Северного Кавказа и Прикубанья не поддержали Савмака. Фанагория объявила себя независимой. Жизнь на Боспоре понемногу замирала. Многие отвернулись от Савмака. Через год на Боспор прибыл Диофант. С помощью армии и флота он через несколько месяцев отвоевал у Савмака и его сторонников Пантикапей и Феодосию, жестоко покарал восставших. Сам Савмак был закован в цепи и отправлен в столицу понтийского царя Синопу. Дальнейшая судьба Савмака не известна. Полагают, что он был казнен?…

Боспорское царство и большая часть Крыма были включены в состав Понтийского царства. А это означало включение его в сферу приготовлений к войне. Укреплялся Пантикапей, обновлялись стены Феодосии. Северо-западная часть Таманского полуострова Митридатом VI была превращена в сильно укрепленный район. Все города, особенно Гермонасса и Фанагория были превращены в крепости. Кроме них были построены крепости-башни прямоугольной формы, построены из сырцовых кирпичей, окружены рвами. Таких крепостей, расположенных одна от другой на расстоянии от двух до десяти километров было более двадцати. Высота стен достигала 5—6 метров, внутри башен были помещения с запасами воды и пищи. Вокруг таких башен возникали небольшие поселения. Гарнизон крепостей был постоянным.

Чувствовалось приближение военной грозы…

Смерть Митридата

Подходить к далекому прошлому с современными мерками, означает — не восприятие тех реальностей, которые происходили тогда в обществе.

Кто бы создавал легенду о смерти Митридата, будь тот ординарной личностью? Бог наградил понтийского царя множеством достоинств, причем в чрезмерном количестве, впрочем, как и недостатками.

В Митридате произошло слияние двух культур, культуры персов и эллинов, он генетически принадлежал обеим.

Он был необычной внешности. Высокого роста, более двух метров, его легко можно было обнаружить в любой толпе. Враги тоже легко находили царя.

Он был силен и ловок. Он всегда выходил победителем в гонках на колесницах. Митридат единственный мог управлять шестнадцатью конями, запряженными в колесницу. Не уклонялся царь и от прямого боя с врагами, отлично владея оружием.

Он был одним из образованнейших людей своего времени, увлекаясь философией и даже сам писал сочинения на темы ее. Писатели и поэты могли рассчитывать на его благосклонность. Митридат свободно владел двадцатью двумя языками, что позволяло ему вести разговор без переводчика с человеком любой национальности, проживающим на обширной территории его государства.

Митридат любил жизнь и был крайне осторожен. К осторожности его приучила мать, делавшая неоднократные попытки физического устранения сына от власти, естественно, тайного, а не открытого характера. На востоке для этого чаще всего использовали яд. Митридат с детства приучал себя к употреблению ядов, и мог принимать их в количествах, абсолютно смертельных для любого человека.

Митридата обвиняют в излишней жестокости, но какой правитель того времени не был жестоким? Жестокость порождалась условиями. Митридат убил свою мать, и это правда. Но разве мать не пыталась сделать это самое с ним? Разве не Митридату в юности приходилось скрываться в безлюдных местах, редко посещая селения и города? Было время, когда он пользовался покровительством Боспорского царя Перисада V…

Он был жесток по отношению к своим сыновьям. Но разве те своим поведением не вынуждали его к этому?

К примеру, Махар, сын Митридата, правивший Боспором в отсутствие отца. Махар изменил Митридату в самую трудную для него минуту. Он предоставил полководцу Лукуллу, осаждавшему Синопу, продовольствие, заготовленное для жителей столицы, и население оказалось под угрозой голодной блокады. Горожанам ничего не оставалось, как открыть римлянам ворота. Но и этого оказалось мало, Махар прислал Лукуллу венец ценой в тысячу золотых с просьбой признать его другом и союзником римского народа.

Да, Махар покончил с собой, поняв, что рассчитывать на помощь римских друзей не приходится, когда его стал преследовать родной брат Фарнак, которому Митридат вручил огромное войско, а Махар, оставленный друзьями вынужден был бежать из Пантикапея.

В военных неудачах последних лет немалая заслуга тех, кому Митридат особенно доверял.

Это, отчасти, благодаря им он потерпел сокрушительное поражение от римского полководца Помпея Великого, и вынужден был бросить все, чем владел, спасаясь бегством от преследования. Он даже не успел забрать с собой больную дочь Дрипетину, поручив ее евнуху Минофилу. Когда город Сингория оказалась осажденной врагами, и оборона сопротивляющихся была преодолена, Минофил, понимая, что больная дочь Митридата станет потехой для ворвавшихся римских солдат, одним ударом ножа перерезал ей шею, а вторым — покончил с собой.

Покинув Колхиду, подвергшуюся вторжению римских легионов, Митридат направился с небольшим отрядом верных ему людей на Боспор. Понтийский царь торопился в Пантикапей, чтобы организовать сопротивление возможному римскому десанту в Таврике или Тамани. Но, прибыв в столицу Боспора, Митридат узнал, что Помпеи прибег лишь к жесткой блокаде торговли с его последними владениями. Римский полководец не рискнул преследовать понтийского царя в его северных владениях. По представлениям греков и римлян, за Боспором жили дикие гипербореи, в землях которых царил ужасный холод. Сославшись на эти устаревшие к его эпохе сведения, Помпеи предпочел легкий и победоносный поход в Сирию, чтобы присоединить ее к римским владениям.

Митридат, предоставленный самому себе, занялся подготовкой армии. Он обсуждал в своем дворце на акрополе Пантикапея на совете грандиозный план новой военной экспедиции. На совет были приглашены, кроме сына Фарнака и понтийских полководцев, все вожди подвластных Митридату племен. Был среди них и Олтак, один из дандарийских вождей, неудачно пытавшийся во время войны Митридата с Лукуллом уничтожить римского командующего. Митридат возлагает теперь большие надежды на подвластные союзные ему варварские племена скифов, роксоланов, сарматов, савроматов, меотов, дандариев и др. Он выдает замуж за предводителей этих племен, своих многочисленных дочерей, чтобы с помощью династических союзов привязать к себе варваров. Митридат строит планы сбора огромной армии из кочевых и полуоседлых племен, чтобы по суше через Дунай, Балканы и Альпы привести их в Италию. Он хочет, подобно Ганнибалу, разорить Италию и драться с римлянами на их земле.

Митридат, верный своей политике, вербует в свою армию рабов, из которых создается пехота. В греческих городах Боспора появляются царские сборщики налогов — армию надо содержать. Теперь уже Митридат не может удовлетвориться сбором небольшой подати, собиравшейся с населения Боспора после присоединения его к понтийскому царству. Предводители варварских племен ждали обещанного оружия для воинов и подарков для себя.

Набор рабов в армию и призыв мужского населения в ополчение привели к экономическому упадку городов Боспора. Торговля с городами Средиземноморья, приносившая огромные доходы купцам и работу многим людям, из-за римской блокады замерла.

Обещания Митридата завалить в скором будущем своих поданных и союзников добычей из Италии, собравшей сокровища со всего мира, вызывало у населения только раздражение. Налоговая политика царя, носившая раньше мягкий характер, все более ужесточалась. Сборщики налогов, творя беззакония, отбирали последнее у населения, набивая за одно и свою мошну. Население Боспора, недовольное политикой Митридата, находилось в брожении и старалось уклониться от налогов и повинностей. Сельские жители бросали свои наделы и устремлялись, кто в города, а кто в горы, подальше от жадных рук царских чиновников. Помпей, установивший блокаду территорий, оставшихся верными понтийскому царю, не жалел средств на своих агентов на Боспоре, чтобы сорвать опасные замыслы Митридата Евпатора. Несмотря на грандиозность плана старого врага Рима, он понимал, что Митридат в состоянии осуществить поход в Италию по суше. Почти весь маршрут предстоявшего из Таврики похода в Италию пролегал по землям, враждебных римлянам племен, которые не прочь были принять в нем участие. Племена фракийцев, иллирийцев и галлов, ненавидевших римское господство, по донесениям агентов, запасались оружием в ожидании похода.

Римский сенат, обеспокоенный слухами и донесениями агентов о предстоящем походе понтийского царя во главе формируемой им новой армии, призывал Помпея добить Митридата вТаврике, но тот, увлеченный сирийским походом, где города сдавались, либо переходили на его сторону, не хотел переносить тяготы опасного похода через Кавказ.

Боспорская знать, недовольная освобождением и набором в понтийскую армию лучшей части своих рабов и застоем в торговле, организовывает заговор, во главе которого стоит сын царя Фарнак.

Царевич Фарнак, сместивший по приказу Митридата своего брата Махара, бывшего наместника Боспора, пользуется поддержкой аристократов греческих городов.

Заговорщики раздувают недовольство страдающего от поборов населения слухами о неудачах предстоящего военного предприятия Митридата. Отряды ополчения городов, частью состоявшие из воинов, принимавших участие в военных действиях понтийской армии против римлян, колебались в основном из-за грандиозности этого проекта. Им не хотелось отправляться в такой далекий поход на чужую землю против людей, которых они не смогли победить даже на своей земле. Знать городов и армия не считали целесообразным поход в Италию, и эта мысль внушалась заговорщиками всем.

Митридат, занятый организацией похода, ничего не знал о заговоре, как и начальник его телохранителей и разведки Битоит.

Собрав новое войско, Митридат обратился к Фарнаку:

«Сын мой, на тебя моя надежда. Бери войско и иди на врага. Тебе вверяю я мою судьбу и судьбу моего государства. Иди же и возвращайся с победой».

Фарнак решил, что наст ал самый удобный момент для захвата власти. Он не повел войско навстречу римлянам, а заручившись поддержкой командиров и части воинов, повернул войско против отца. Это послужило сигналом и для других мятежников.

Восстание вспыхнуло в азиатской части Боспора — в Фанагории. Фанагорию поддержали и города Нимфей и Феодосия. Восставшая армия и население провозгласили царем Фарнака.

На сторону Фарнака переходит и Херсонес. Митридат потрясен изменой сына. Не веря больше никому и ничему, не помня себя от ярости, он казнил нескольких своих верных друзей и сына Эксиподра. Затем он велит запереть все ворота крепости, а сам взбирается на высокую крепостную стену и, стоя на ней, стал уговаривать Фарнака:

«Опомнись, сын мой! Подумай, что ты делаешь! Ты губишь и меня, и себя и государство».

Фарнак в свою очередь требует от отца сдачи и крепости и самого себя.

С гневом, но, сдерживая бушующую в душе ярость, Митридат продолжает:

«Что ж, пусть свершится то, чего ты желаешь: я умру… Но перед смертью своею я проклинаю тебя!»

С небольшим числом своих сторонников и отрядом телохранителей Митридат выдерживает осаду восставших на акрополе Пантикапея. Но, видя, что ряды защитников акрополя сильно поредели и не в состоянии сдерживать атакующих мятежников, решает принять яд… Легкая усмешка тронула губы Митридата. Не его вина, что небожители даровали победу врагам. Он сделал все, что мог, сражался до последнего, и уйдет несломленным — не видать римлянам Евпатора Понтийского в позорных оковах рабства!

Одиночество царя нарушили робкие шаги. Он повернул голову — у порога тронного зала стояли две заплаканные девушки, теребя пальцами концы пышных кос — дочери! Все предали, все изменили, лишь они остались с отцом.

Царь взял в руки лежавший на коленях драгоценный меч и отвернул рукоятку. Открылась полость, и в подставленную ладонь правителя скатились белые крупинки. Придвинув чашу с вином, стоящую на столике, Митридат всыпал туда яд, размешав зелье кинжалом.

— Я умру легко, если хотите, можете отпить. Но неволить вас не хочу — выбирайте судьбу, дети мои.

Старшая Нисса, стройная и высокая, кивнула головой:

— Я готова, отец! Не хочу стать добычей римлян. — И царь плеснул напиток в ее кубок.

Младшая, Митридатис, закрыв лицо ладонями, всхлипнула, но, овладев собой, подняла синие глаза:

— Уйду с вами. Дочь владыки не будет рабыней! — Евпатор и ей налил отраву в глиняный килик.

Девушки пригубили питье и тихо опустились на пол, выронив чаши.

— Да, знаток ядов приготовил для себя наилучший, — улыбнулся царь, поднося фиал ко рту. Он выпил и ждал конца. Томительно тянулось время, крики мятежников становились все громче, а смерть медлила. Затрещав, погас светильник, в котором иссякло масло. Внезапно послышались чьи-то тяжелые шаги. Громкий стук в дверь вывел Митридата из забытья. Под напором толчков створки распахнулись, на пороге предстал начальник наемников-галатов Битоит. Панцирь его был измят, обрызган кровью, волосы варварского предводителя слиплись от пота.

— Господин, мы не можем больше удерживать восставших! Вот-вот падут стены твердыни, и мятежники ворвутся в цитадель!

Евпатор молча кивнул, глядя куда-то вдаль. Затем перевел взгляд на галатского вождя: — Битоит, ты всегда был отважным воином и верным защитником. Сможешь ли оказать последнюю услугу своему владыке?

Варвар почтительно склонился перед царем:

— Все, что прикажешь, великий царь!

— Рази! — Протянул ему меч Митридат. — Сам не смогу, а яд, принятый мною, не подействовал. Да, самого страшного и столь обычного в жизни царей яда — неверности войска, детей и друзей — я не предвидел… Окажи последнюю услугу — не дай попасть в руки врагов живым!

Галл молча принял в руки драгоценный клинок. Глаза его увлажнились, но рука была тверда…

Час спустя Акрополь пал, и торжествующий сын Митридата, ворвался в покои дворца с криком:

— Где царь, куда он укрылся?

Один из рабов, низко склонившись, молча указал рукой на высокие створки дверей. Вбежав в парадный зал, Фарнак застыл, пораженный. На троне, склонив голову к плечу увенчанную диадемой голову, сидел Митридат Евпатор, а перед телом монарха, преклонив колени и припав к безжизненной руке, рыдал неустрашимый Битоит.

Воины Фарнака, ворвавшись на акрополь, перебили всех защитников, а заодно и членов царской семьи. Фарнак приказал забальзамировать труп Митридата, погрузить на корабль вместе с драгоценными одеждами и великолепным оружием царя, и отправить в Амис к римлянам. Помпей получил известие о гибели Митридата Евпатора в Аравии, когда он шел походом на богатый город Петры. Когда римский полководец сообщил своим легионерам о кончине Митридата, войско чрезвычайно обрадовалось и устроило по этому поводу празднество, как будто в лице царя Понта погибли десятки тысяч врагов.

В самом Риме смерть Митридата Евпатора и крушение его планов похода на Италию во главе варварских племен вызвало бурное ликование. По предложению консула Цицерона, в Риме были объявлены десятидневные празднества и игры, угощение и вино за счет государства.

Забальзамированный труп
С почётом на корабль доставлен.
В Рим морем Митридата повезут,
Как будто он — в зените славы.

Такого в Риме, право, не бывало:
Триумф настал, а пленных нет.
Толпа на шествие взирала,
Проносят символы побед…

Шагают воинов когорты,
На колеснице триумфатор,
За ним, непокоренный, гордый
Под знаменем своим сам Митридат Евпатор.

На форуме сооружён помост,
На нём останки Митридата,
Он мёртвый здесь — желанный гость!
Толпятся женщины, солдаты.

Объявлен праздник. Десять дней
Столы от яств будут ломиться, —
Поить и развлекать людей
За счёт казны в столице.

Всяк должен хоть глазком взглянуть.
(Он потрясал весь Рим когда-то)
Потом ладьей отправят в путь,
В Синоп — столицу Митридата.

Античный город Нимфей, или и у предателя может быть потомок великим

Не летописец я, не летопись писал,
И год теперь уже зовут не летом.
Поэтом времени случайно стал,
И правду напишу об этом.
Стараюсь истину времен тех передать,
Что так давно канули в Лету.
Спарток, Лукулл и Митридат,
Вы писаны рукой историка-поэта.
И если мне удастся пробудить
Желание прочесть вот эти строки,
Знать, память продолжает жить
В наш век безверия жестокий.

VI век до Рождества Христова. До той поры неизвестный прежде Крым становится просто необходимым для греков, массами покидающих родину. Леса и горы их не интересовали.

Только поэтому освоение Крыма началось с его восточной области. Что можно сказать о Восточном Крыме того времени?

Крым создавал когда-то «кулинар»,
Земля к воде густым стекала тестом,
Из недр ее наружу рвался жар,
Рвалась земля, ища пустое место.

И успокоилась, затем совсем застыла,
Долина там, там высота — горой,
Обрывы там, где пусто место было,
И острова встречаются порой,

Где пали капли с «кулинара» рук,
Насыпал вперемежку камни, скалы,
Потом посеял ясень, граб, да бук,
Иные семена, что лесом древним стали.

Восточный Крым крутых лишился гор,
Холмами вздыбилась равнина,
С трех сторон морских глубин простор,
Лесов, степей чудесная картина.

Отроги Крымских гор — холмистая гряда,
И самый крайний высится над морем.
Построили здесь люди города,
За первенство между собою спорят.

Здесь есть чистейшие источники воды,
Озера есть и небольшие реки.
И жара недр повсюду есть следы —
Оставлены грядущему на веки.

Есть сопки небольшие там и там,
В них кратер небольшой — земля живая,
И действует та сопка, как вулкан,
Клокочет, жидкой грязью заливая.

В лесах здесь чаще ясень, клен,
Болота тоже есть, лесные чащи,
И живность разная, что проживает в нем:
Медведи, кабаны, но всех олени чаще.

И степи есть, хоть их немного,
Полны цветов, высоких сочных трав,
Вглубь полуострова сквозь них идет дорога,
Здесь скот пасет скиф, киммериец, тавр.

Не нужно море им, были бы реки,
Чтобы скот водой поить.
Про рыбу и леса узнали как-то греки,
Боспор решили силой покорить.

Потом на смену им придут иные люди,
С восточной, Азиатской стороны,
И с запада, из солнечного юга,
Создатели неведомой страны…

Не на пустошах селились в Крыму древние греки. Здесь до них существовали поселения, жили люди со своими особенностями жизненного уклада. С радостью ли они встретили высаживающихся с кораблей чужеземцев? Конечно, нет. Просто аборигенам пришлось смириться с тем, что они не могли ничего противопоставить организованности, вооружению и военному опыту пришельцев. И потеряли право сохранить в истории хотя бы имя.

Сказать о том, что сами греки переселялись на новые места с великой радостью, было бы наивно. Их принудила к этому сила соседних могущественных государств, какими были в те времена Персия и Лидия. Никогда до того взоры греков не обращались к северу. Крым находился за краем греческой ойкумены. Выходцы из греческого города Милета обосновались в Пантикапее,

Грекам, покинувшим остров Самос приглянулось плато мыса Карабурун, находящегося на северной окраине нынешнего поселка Эльтиген (Героевское).

Главным условием освоения куска земли было найти источник воды. Греки того времени никогда не пользовались водой, взятой из колодца. Они называли ее «мертвой». Нужна была только вода «живая», бьющая из-под земли или струящаяся по ее поверхности.

Здесь источник такой воды был. Владельцами источников воды по верованиям древних греков были богини, называемые нимфами. В честь их у источника был сооружен алтарь, а само поселение названо Нимфеем.

Разведанная территория нынешнего городища составляет около 9 га, но нужно учесть, что значительная часть античного города оказалась к нашему времени затопленной морем или занесенной песками образовавшегося на его территории широкого пляжа.

Временем основания города считается средина VI века до нашей эры. С севера Нимфей был защищен водами морского залива, на месте которого теперь находятся плавни Чурбашского озера. Восточную часть города занимал порт Нимфея с удобной гаванью. Улицы и ремесленные кварталы террасами спускались к морю. Город с уязвимой степной стороны защищали стены и башни. За городом находился некрополь и густонаселенная сельская округа. Воды пролива были сильно опреснены и буквально кишели рыбой. Однако не рыба была источником богатств Нимфея, а земледелие. Земли оказались невероятно плодородными. Урожаи были баснословными. «Сам тридцать», как писал об этом Геродот. Главной зерновой культурой была пшеница. Рожь считалась бросовым, вредным злаком. Нимфей торговал пшеницей, поставляя ее в Афины. Из всех городов Восточного Крыма Нимфей был самым эллинизированным. Город богател на торговле, чеканил свою серебряную монету, хотя пользовался и деньгами Афин. Строились городские здания. Горожане жили в небольших домиках, святилища, с двумя-тремя комнатами. К дому прилежал обширный двор, вымощенный каменными плитами. Строились храмы. В городе процветал культ подземных богов и Деметры. Этому способствовали древние представления о плодоносящих силах природы, их мужская и женская стороны, нашли свое отображение в устроенных жителями Нимфея святилищах кабиров и Деметры…

…На акрополе Нимфея стояло святилище кабиров, а на берегу пролива в обособленном месте, в окружении скал и двух громадных гротов, находилось святилище Деметры…

Вплоть до конца V в. до н. э. Нимфей оставался независимым государством-полисом с собственным самоуправлением и чеканкой собственной серебряной монеты. В этот период город поддерживал особенно тесные торговые, культурные и политические связи с эллинскими городами-государствами, расположенными в Малой Азии, а также с Афинами.

Богатства Нимфея вызывали зависть соседей, и в первую очередь царственных особ Пантикапея Сын Спортока I Сатир I (433—389 г. до н. э.) очень захотел завладеть Нимфеем. Как говорят нынешние дипломаты, ему требовалось большее пространство, он просто «задыхался» в тех малых, что достались в наследство от отца… И, если чего-то очень хочется, то и предлог найдется. Впрочем, Сатир не искал предлога, он хорошо организовал разведку, узнал все слабости Фанагории, а затем, перебравшись нс отрядом греческих гоплитов, поддержанных скифскими всадникам, переправился через пролив и напал на Фанагорию. Больших усилий не потребовалось, город сдался на милость победителя. Гермонасса и Кепы без боя приняли власть Сатира I Аппетит приходит во время еды. А такой лакомый кусочек находился всего а 17 километрах от Пантикапея и переправляться через пролив не надо. Чувствуя на себе тяжелый завистливый взгляд Сатира, Нимфей вошел в Афинский морской союз, делая ежегодный материальный взнос. За это он пользовался защитой Афин. Те держали за стенами города Нимфея небольшой, но отлично вооруженный отряд гоплитов. И пока Афины были крепки, надеяться на захват Нимфея было делом безнадежным. Мы сегодня часто слышим слова — коррупция, взяточничество. И прежде они имели место. Вот и командир афинского военного отряда Гилон был заподозрен афинянами в нарушении ведения денежных и иных материальных дел, и был вызван на суд в Афины. Всполошился Гилон. Суд в Афинах ничего доброго ему не сулил. Отчеты его страдали многими видимыми упущениями и нарушениями. Правда, путь в Афины на корабле был долог, и давал возможность составить план поведения, подумать над тем, кого подкупить? Чего только не передумал воитель, пока еще не обнажавший меч в защиту порученного его заботам города, но успевший прикарманить то, что полагалось давным-давно отправить в Афины, пока нос судна рассекал воды Черного моря, кто знает? Вот и Пирей Отсюда до Афин рукой подать. Гилону здорово повезло, прибыв в Афины, ему удалось избежать суда. Он потирал от удовольствия руки. Афинянам некогда было заниматься проштрафимся командиром нимфейских гоплитов. У них и без него оказалось слишком много дел неприятных, связанных с поражением от Спарты. Гилон был на время отпущен и возвращался в Нимфей, пусть и не в отличном, но в вполне хорошем расположении духа. Ему было подарено время. Оставалось только использовать его, как можно лучше. Понимая, что судьба предоставила ему лишь временную отсрочку от наказания, — а в том, что оно состоится, и приговор будет суровым, он ни капельки не сомневался, — он хорошо продумал план дальнейших действий. Прибыв в Нимфей, Гилон каким-то образом встретился с Сатиром, и тот узнал о положении дел в Афинах. Сатир понял: «Пришла пора проглотить лакомый кусочек!» Поддержанный греческим гарнизоном Нимфея, Сатир присоединил его к своему государству. Предатель Гилон в подарок получил из рук Сатира правление городом Кепы. Какова судьба изменника была позднее, сказать не могу? Однако, полагаю, что печальной ее никак не назовешь. Гилон стал дедушкой по материнской линии одного из величайших ораторов древности, духовного царя Афин — Демосфена!

Бунтовали ли жители Нимфея против насилия Сатира? Нет сведений об этом. Скорее всего, такое положение дел их устраивало, поскольку с падением престижа Афин, резко сократилась торговля хлебом.

Поэтому быстрый рост значения города как центра хлебной торговли связан с его вхождением в состав Боспорского царства.

В III—II вв. до н.э. значение Нимфея как одного из ведущих торговых и политических центров Боспора постепенно сходит на нет, однако вплоть до первых веков н. э. он остается крупным и густонаселенным городом.

Город погиб в средине III столетия, когда сюда докатились орды воинственных готов.

После гибели Нимфея, которую ученые связывают с готским нашествием середины III столетия, жизнь в нем больше не возобновлялась. Постепенно были разобраны на строительный камень выступавшие на поверхность остатки древних сооружений, территория его и ближайшей округи распахивалась и использовалась под пастбища местными жителями.

В XIX в. земли, на которых располагался когда-то античный Нимфей, попали в состав частных владений помещиков Гурьевых. Гурьевы земледелием не занимались и сдавали земли свои в аренду местным жителям.

Открытие богатых древнегреческих захоронений некрополя Нимфея привело к тому, что на месте древнего города развернулись крупномасштабные раскопки в поисках кладов. продолжающиеся, к сожалению, и до сих пор. Значительная часть находок из Нимфея, добытая т.н. «счастливчиками», была переправлена за границу и попала в европейские музеи и частные коллекции.

Систематические научные исследования на городище и некрополе Нимфея были организованы только в 30-е годы XX в. экспедицией Государственного Эрмитажа. Они продолжались вплоть до лета 1941 г. За этот период были открыты здания ремесленного и культового назначения, святилище богини Деметры.

В годы войны побережье, на котором когда-то располагался древний Нимфей, стало ареной жестоких боев. Блиндажи, окопы, воронки от снарядов и бомб изменили очертания берега и рельефа.

Раскопки послевоенных лет велись большими площадями. Это позволило открыть остатки жилых домов, мастерских, виноделен, улиц, стен акрополя и лестницы, ведущей в нижний город, где располагался порт. Тогда же было сделано сенсационное открытие святилища с фресками и надписями на стенах.

В галерее находок имеется полутораметровое изображение корабля с надписью на борту «Исида». Фреска была восстановлена из сотен фрагментов. Открытие и реставрация фресок святилища были отмечены ЮНЕСКО и престижной премией Онасиса, врученной сотрудникам Эрмитажа.

Что за народ скифы, и откуда они?

О скифах много говорили в прошлом, вспоминают о них и сейчас. Но откуда они? Что за люди? Что нам известно о скифах? Не спросишь у них самих: «Как вы жили на земле причерноморской? Откуда вы пришли в Крым?» Может, довериться «отцу истории» Геродоту? Все-таки давно жил, многое знал! Пока ясно одно, пришли скифы с востока. По роду занятий — скотоводы. Но широких степей в Крыму в тот период времени не было. Керченский полуостров был покрыт лесами. Произрастали здесь дуб, клен, ясень. Каково пришлось здесь первым степнякам? Может, пришлось жечь лес для создания простора?

Сверкнул луч солнца и погас.
Собрались на ночлег.
Короток отдых, в ранний час
Опять начнется бег.

Из года в год, из века в век,
Голодны или сыты?
Но начинают свой набег.
Идут на запад скифы.

Стоит из войлока шатер,
Вокруг пасутся кони;
Разводят небольшой костер,
Ко сну сидящих клонит…

Вот что по этому поводу сообщали скифы, а записали греки:

«…На безлюдной земле, где гуляли буйные ветры, гнулись высокие травы, шумели листвой редкие деревья, только звери были, да в небесах птицы парили. Все было, вот только людей тут не было. Прогуливалась как-то этой степью широкой благодатной красавица юная. Девица прелести свои не скрывала, ибо дивиться на нее, кроме зверей и птиц, было некому. Откуда ей было знать, что верховный бог способен принимать любой образ, особенно предпочитая вид орла, птицы смелой и величественной. А отец девушки Борисфен (так древние греки называли реку Днепр) не предупредил дочь о такой возможности. Не сказал Борисфен и о том, что Зевс весьма любвеобилен, ни одной нимфы, ни одной дриады, ни одной земной девушки не пропустит, если заметит что она свежа и красива. И надо же было случаю такому выпасть, что во время прогулки дочери Борисфена в облике орла пролетал верховный бог. У орла взгляд зоркий, не мог пропустить он девушку, гибкую, стройную, красивую Как он обольстил неопытную дочь Борисфена до нас не дошло. Только у дочери великого речного бога родился от Зевса сын. Вот он и был первым человеком… Было у того первого человека три сына — Липоксай, Арпоксай и Колаксай. Это сейчас люди растут медленно, может потому, что не присуща им сила великая мужская, заставляющая жизнь вливать соки бесчисленные в растущих. Выросли все три парня, крепкими стали, вошли в силу мужскую, пошли в степь широкую, разгуляться по ней, силушку попробовать. Камни в небеса большие метали, из луков по зверям стреляли, на дубинах бились. Никто друг друга превозмочь не мог — равными они были. Вдруг в небесах ярких, на которых ни тучки, ни облака малого не было, зашумело, засвистело… Птицы стаями взлетели, понеслись прочь над землей. Звери неслись так быстро, как они это делают при степных пожарах. Травы к земле пригнулись. От свиста уши заложило у парней, пригнулись, присели, глаза закрыли. Глухой удар раздался, да такой силы, что земля трижды вздрогнула. Открыли глаза братья и увидели, что лежат на земле четыре золотых предмета: плуг, ярмо, секира и чаша. Лежат, ярко блестя под лучами солнца. Пытались старший и средний братья взять эти предметы, да не дались они им в руки, а вот младший смог и взять их, и унести с собой. Приняли старшие братья случившееся, как знак, свыше данный, и отдали бразды правления младшему. Мирно жили старшие братья, не тяготясь властью младшего. От трех братьев и пошли роды скифские…» Перечисление предметов, упавших с небес свидетельствует о том, что скифы стали переходить к оседлому образу жизни, а скотоводство стало уступать земледелию.

Что было прежде, и теперь?
Иная вышла доля.
Шатров уж нет, окно и дверь…
И воля уж — неволя!

Степных просторов просто нет.
Что делать скотоводу?
И пережив немало бед,
На хлеб садиться, воду…

Пусть тот же войлочный колпак,
Меч, лук, колчан и стрелы…
С землей сродниться не пустяк —
Совсем иное дело…

Пшеницу сеять и овес,
Ходить весной за плугом.
Такое скифу довелось —
Кормить зерном округу!

Пояс Ипполиты, царицы амазонок

Быть близким богу каждый рад —
«Свой род ведет от бога!»,
Дороже званья нет наград,
Хоть т наград — немного!
Да, был действительно герой,
Но стал легендой, мифом…
Что говорить, с врагом порой
Он расправлялся лихо.
Возвысить голос никогда,
Протестовать не смеет,
У Геркулеса есть беда —
Он служит Еврисфею.

Наверное, не стоило бы касаться такого вопроса, если бы в каждом из нас не текла частицей какой-то кровь савроматов. Без амазонок тут никак не обойтись, без них не появилось бы этого могучего племени. Многим довелось испытать силу и ловкость амазонок. В числе их и был могучий сын Зевса. встретился с ними и Геракл, когда отправился в страну неведомую в поисках золотого пояса Ипполиты.

На самый край Ойкумены, в страну амазонок, набросив на плечи шкуру немейского льва, направлялся Геракл. На этот раз старший братец его Эврисфей, которому обязан был беспрекословно повиноваться, равный богам величайший герой, требовал доставить ему пояс царицы амазонок Ипполиты, Пояс этот Ипполите подарил сам бог войны Арес, отец амазонки. Адмета, любимейшая дочь Эврисфея, потеряла пояс. Пришла к отцу, чтобы сообщить о потере и получить взамен утерянного новый. Почему взбалмошной Адмете потребовался пояс, делавший обладательницу его непобедимой, сказать ни кто не может? Скорее всего, ее надоумила жена Зевса великая богиня Гера, жрицей которой Адмета и служила. А Гера, великая богиня, жена Зевса люто ненавидела Геракла. Он был постоянным напоминанием одной из измен Зевса, когда тот вступил в любовную связь с земной красавицей Алкменой. Плодом этой связи и был Геракл. Все двенадцать подвигов Геракла, были задуманы царицей богов, хотя тщедушному Эврисфею казалось, что они родились в его голове. Поход в страну амазонок был девятым по счету подвигом Геракла и, пожалуй, одним из самых трудных, оставившем в душе его неприятные воспоминания.

Слава о подвигах Геракла успела перешагнуть и Ойкумену и достигла страны амазонок. Когда корабль Геракла пристал к Фемискире, столицы амазонок, все жительницы вышили со своей царицей навстречу герою. Они с удивлением смотрели на великого сына Зевса, который выделялся, подобно бессмертному богу, среди своих спутников. Царица Ипполита спросила Геракла:

— Славный сын Зевса, скажи мне: что привело тебя в наш город? Мир несешь ты нам или войну?

И ответил царице Геракл, не кривя душою:

— Царица, не по своей воле шел я сюда с войском, совершая путь далекий по бурному морю; меня прислал властитель Микен Эврисфей. Дочь его Адмета хочет иметь твой пояс, подарок бога Ареса. Эврисфей поручил мне добыть твой пояс!

Не в силах была отказать Гераклу Ипполита. Она была уже готова добровольно отдать ему пояс, но верховная богиня Гера, желая погубить ненавистного ей Геракла, приняла вид амазонки, вмешалась в толпу, пошушукалась то с одной, то с другой воитеьницей, наконец, вышла вперед и сказала:

— Неправду нам говорит Геракл, неправду! Он явился к нам с коварным умыслом, желая похитить нашу царицу Ипполиту и увести ее рабыней в свой дом.

Амазонки заволновались. По их рядам прошли слова ропота и прямого возмущения.

Столько убедительности было в словах Геры, что амазонки поверили Гере. Выражать свое возмущение словами они не привыкли. Схватились за оружие и напали на войско Геракла. Впереди всех амазонок неслась быстрая как ветер Аэлла. Первой напала она на Геракла, подобно бурному вихрю. Герой отразил натиск и обратил ее в бегство. Бежит Аэлла, не оборачиваясь в сторону преследователя. Но, как ни стремителен был ее бег, настиг Аэллу Геракл и поразил ее своим сверкающим мечом. Пала в битве и амазонка светловолосая сероглазая Протоя. Перед тем семь героев, спутников Геракла, сразила собственной рукой, но не избежала Протоя стрелы сына Зевса. Затем напали на Геракла сразу семь амазонок; они были спутницами самой богини Артемиды: никто не был им равен в искусстве владения копьем. Прикрывшись щитами, они пустили свои копья в Геракла, но копья пролетели мимо. Всех семерых сразил герой своей палицей; одна за другой грянули амазонки на землю, сверкая своим вооружением. Амазонку же Меланиппу, возглавлявшую войско, Геракл взял в плен, а вместе с ней захватил и Антиопу. Побеждены были грозные воительницы, их войско обратилось в бегство, многие из них пали от руки преследовавших их греческих героев.

Ипполита пала одной из первых Геракл подошел к поверженному телу царицы амазонок сокрушенно покачал головой сын Зевса. Наклонившись, Геракл снял с окровавленного тела девы пояс. Губы его шептали: «Будь ты проклят, Эврисфей! Ты заставил меня сражаться с женщинами».

Потомком какой из амазонок были правители Пантикапея, носившие имена Савроматов, не известно. Да дело и не в том, важно, что цари Боспора могли заслуженно гордиться своими матерями.

Камни-мать и дочь в долине Качи

Откуда берутся камни странные, похожие на фигуры животных или людей. Кто-то говорит, что это работа ветра или воды, а у нас, живущих в Бахчисарае, совсем иное мнение по этому поводу. Современные люди не знакомы с силой слова, в сердцах сказанного. Что им заклятия? Не верят они им! Не верят и в силу молитвы от души идущей. А прежде люди верили, всему верили. Знали, заклятие призывает к себе силу неземных великих существ, вот почему и невероятное очевидным становилось. Что, и этому не верите? В таком случае приезжайте к нам, в бывшую столицу Крымского ханства, посмотрите на камни, и призадумаетесь. Вроде бы, человек фигуры из камня не высекал, видно, что не человеческих рук работа, а сидят люди каменные, застыли в том положении, в котором их заклятие настигло. Приглядишься внимательно, увидишь, что и шапочки на головах у них надеты, правда, тоже каменные. И язык у человека не поворачивается, чтобы обращаться к ним, как к камням. Вот и обращаются к ним, как к людям живым. И рассказывают всякие истории про них. Из глубины человеческой памяти те истории приходят. Вот есть и на Каче камни, на людей очень похожие, и рассказывали о них старики…

…В деревне одной, близь Бахчисарая, проживали в бедности вдова с дочерью. Бедно жили, но честно, трудом себе на жизнь зарабатывая. Честно работая, богачом не станешь. Да и не в богатстве счастье. Другими достоинствами и мать, и дочь обладали, особенно много их было у дочери. Мать Фатимой звали, а дочь Зюлейкой. Хорошей девушкой была Зюлейка, всеми достоинствами наградил ее Аллах, и красотой, и сердцем добрым, и умом ясным, и руками золотыми. Да, что много и долго о хорошем рассказывать, оно, хорошее, само о себе умеет говорить, вот только находятся люди, не умеющие слушать такое… У них и слух, и зрение в один орган переместились — в глаза. Как увидят что-то, чего у них нет, так сердце завистью лютой и загорается.

А доброму стоило только заглянуть в глаза Зюлейке, и сразу теплее на душе становилось. С такими глазами, как у девушки, на базар появляться было нельзя. Ни продавать, ни покупать такие глаза не умеют. А мужские глаза добрые и недобрые, взглянув на нее, оторваться не могли. Упаси бог, девушке пройти мимо группы мужчин бездельничающих, тут же между ними ссоры и драки начинались. А от мужчин, когда между ними драка идет — доброго ожидать не приходиться. Потому Зюлейка на базар не ездила, боялась.

А взглянули бы, какие ресницы у Зюлейки были, длинные изогнутые, на концы их что ни положи, птицею взлетит, только глаза откроет…

Лоб высокий, чистый, с бровями тонкими, черными. Косы головку девушки украшают, черные, как ночь, в сорок косичек заплетенные.

Губы алые, на вишню созревающую цветом похожие. Приоткроют рот они, два ряда жемчужин видно.

Кожа щек нежнее бархата, цвета бледно-розового, цветущий шиповник опускал стыдливо цветы свои, когда она мимо проходила.

Фигурка гибкая, тонкая, залюбуешься, видя, как она на плече кувшин с водой несет.

А что о руках ее говорить, если ни у кого в округе не было таких длинных и тонких холстов, какие девушка с матерью ткали. Вытираешь лицо таким холстом, прикосновения не чувствуешь, словно из воздуха соткано оно.

Чтобы купить все, крайне необходимое, много холста надо было ткать, много белить в речке Кача, в которой воды так мало, что через день, два — дно показывается. Но умела девушка песней своей воду Качи призывать, запоет голоском нежным переливчатым — воды в речке обязательно прибывает, прибегала вода, чтобы голос ее услышать. Люди, живущие вниз по речке, в такое время обижались, не приходила к ним вода.

Поет девушка, холсты белит, вода, слушая ее прибывает, а бросит она, домой собираясь, вся собравшаяся вода, потоком вниз и потечет, сокрушая все на пути своем, люди, не знающие истинной причины, говорили — наводнение пришло.

А что человек сделать может, если и вода заслушалась, забыла, что ей делать надо?

И добрые люди бывают, и злые. И слова бывают добрыми и злыми. Речка тоже слышала и видела всякое… Что поделать, если зла все еще много вокруг.

А доброе слабее злого, особенно если зло — большое, черное, как туча грозовая. Ожидай от зла всегда беды.

Жил в долине недалеко от дома Зюлейки грозный Топал-бей. Его мрачная крепость стояла на скале, охраняли ее свирепые стражи, которым в руки нельзя попадаться. Попался, значит — пропал!

Но ни Топал-бей, ни его стража не были так страшны, как сыновья бея.

Уже, когда только они появились на свет, бабка-повитуха их принимавшая, всплеснула руками, застонала и, покачивая головой, сказала:

Два мальчика родились у тебя сегодня, двойною радостью радоваться бы надо, но тебе, матери, плакать всю жизнь придется — нет у обоих сердца, бессердечные они!!

Мать, освободившись от бремени, слабо улыбаясь, сказала повитухе:

— Не могут мои дети без сердца жить. Я свое сердце им отдам, разделив его на две половинки! Материнское сердце — большое, на двоих хватит.

Так она и сделала. Но ошибалась мать. Очень плохими росли дети ее, жадными, завистливыми, ленивыми и лукавыми были они. Кто больше всех беспричинно дрался, кто обижал других детей? Дети бея. Кто больше всех пакостил? Дети бея. А мать баловала их, самые лучшие шубы, самые лучшие шапки, самые лучшие сапоги на них надевала. Только разве можно упрекать мать, ей ведь казалось, что она совершает доброе дело, жалея своих сыновей, носящих в себе половинки ее сердца. Но дети бея, получая от матери все, что хотели, всегда были недовольны. Им всего было мало.

Подросли братья, теперь уже сам бей, а не мать, занялся их воспитанием, посылая сыновей в кровавые набеги. Несколько лет гуляли они по далеким местам, зло творя, домой не возвращались. Только караваны с награбленным добром к отцу посылали, отцовское сердце этим радовали.

Но вот пришла пора им и домой возвращаться. Приехали сыновья Топал-бея, науке зла научившись: в людей стрелять, пленных убивать, грабить. Запеклась кровь не только на руках, но и в их сердцах, а это равносильно тому, что нет его. Затрепетало все кругом в.страхе. Темными ночами рыскали братья по деревням, врывались в дома поселян, уносили с собой все дорогое, уводили девушек. И ни одна из них не выходила живой из замка Топал-бея.

Как-то ехали братья с охоты через деревню, где Зюлейка жила, увидели ее, и решил каждый, что девушка достанется только ему. Сцепились братья в злобе.

Один кричит:

— Моя будет! Я — старше тебя! Ты шел вслед за мной, за пятку мою держась!!

— За то я не кривоногий! — закричал второй.

— Кривоногий я из-за тебя, ты пятку мою вывернул, когда рождался!

Разъярились братья, кинулись друг на друга. Да отошли вовремя. И сказал один другому:

— Давай решим так, кто раньше схватит ее, того она и будет.

Следили теперь братья, как хищные звери, друг за другом. Но шли в одном направлении в деревню девушки. Шли, головы не поднимая, словно принюхиваясь, как псы это делают, шли тихо, крадучись, чтобы никто их не видел, никто не слышал… Каждый шел не так, как хороший человек ходит. Хороший человек идет открыто, не таясь, с песней, — пусть все люди знают, что он идет.

Пришли братья к хижине Зюлейки. Знали, что нет в ней мужчин, защищать девушку некому. Разве может вдова бедная сопротивляться таким отпетым злодеям?

Проснулась девушка, слышит, что не стучат в дверь, даже не ломятся в нее, а в окно злодеи лезут. Она матери крикнула, сама в дверь выбежала. Ей бы по деревне бежать, людей на помощь звать, а она по дороге бежит, молча, чтобы сил не расходовать, и мать за нею.

Устала Зюлейка, и говорит матери, задыхаясь:

— Ой, мама, боюсь! Нет спасения нам!

А мать ей:

— Не останавливайся, доченька! Беги, моя девочка, беги. И не бойся, дитя, Аллах с тобою!!

Еще дальше бежит Зюлейка, ноги совсем устали, не несут. А братья близко, вот они уже за спиной, оба схватили разом девушку, каждый к себе тянет, словно разорвать надвое ее хотят.

Закричала громко девушка:

— Не хочу быть в руках злого человека. Именем Аллаха заклинаю! Пусть я камнем на дороге лягу. И вам, проклятым, окаменеть за ваше зло!

Услышали слуги Аллаха, слово призывное девушки, с чистой душой. Стала она в землю врастать, камнем становиться. И два брата возле нее легли каменными.

А мать за ними бежала, сердце в груди держала, чтоб не вырвалось. Подбежала, увидела, как Зюлейка и братья-звери в камень одеваются, сказала:

— Хочу всю жизнь на этот камень смотреть, дочку свою видеть.

И такое крепкое слово было у матери, что, как упала она на землю, так тоже камнем стала.

Услышал о происшедшем Топал-бей, прибежал со слугами. Велит молотами и топорами камни бить, чтобы тела сыновей из каменного плена освободить, да не получается, разбиваются каменные изваяния на куски, а под ними тел не видно.

Увидел бей, что молоты и топоры прикасаясь к камням, каменными становятся со временем, испугался, боясь самому окаменеть. Прочь убежал, и слуги его за ним.

Остались каменные фигуры, так и стоят они до сих пор в долине Качи.

И слышат люди с сердцем добрым, подходя к камням, как мать, окаменевшая, плачет.

Гибель Гирея

Есть памятник бессмертию, позору,
Позолотит народная молва —
Потомки молятся убийце или вору,
Несутся к небесам их скорбные слова.

Не ведают, что не вернуть ушедшее назад,
С собой уносит все хозяин — время
«Святые» собою пополняют ад,
Но снова зла произрастает семя.

Раннее утро. Легкий туман струится с гор, чуть проглядывают зеленые склоны. Давно муэдзин прокричал с минарета, созывая правоверных к утреннему намазу. Неверные потянулись к рынку. Их бог не так строг к исполнению священного обряда. Перекрестил лоб, да и приступай к делу. К рынку направилась и голытьба, в надежде заработать на лепешку. Для местных беев рынок — это кормушка. Одев богатые халаты, подпоясав их шелковым кушаком, выпятив вперед живот, неторопливо двигаются они вдоль торговых рядов, не забывая заглянуть и на невольничью часть рынка. Глаза, по-рысьи, вглядываются в лица прибывших сюда из дальних стран. Как осы, они жалят карманы купцов. Бесчисленное количество налогов взимается с торговых людей.

Деньги нужны, золото, богатства…

Кто ближе к хану, у того и возможностей обогатиться больше. Вот и вьются вокруг него, как назойливые мухи. Главное во время шепнуть, указать, подсказать. Между татарами идет постоянная борьба за власть. Интриги и убийства стали постоянным явлением. Как выслужиться еще вне похода? Жен у беев помногу, а дети все имеют право на имя отца. Как быть? Что делать? Как прокормить ораву? Как одеть, чтобы не стыдно было перед другими? А сколько завистливых глаз следит за каждым движением, ждут, когда оступишься? Лишнее возьмешь, донесут хану. Воспевают придворные поэты милости хана. А на деле, хан, как и все до него, жесток. Без жестокости власть не удержать. Всякое нарушение карается смертью. Словно не мирная жизнь, а в походе находишься! Жизнь бея в глазах хана не стоит следа копыт коня его. Что стоит хану лишить родового знака бея? Кто поднимет его с изображением быка или коня высоко над головой? Ждет бей, вглядываясь, присматриваясь, пресмыкаясь, что дальше.

А разве Арслан-Гирей доволен тем, чем владеет? Разве можно насытиться глазам, если у Шайтана всегда есть то, чего человеку постоянно не хватает. Золото и женщина! Женщина и золото! Они могут местами меняться в зависимости от возраста и физических возможностей. Если кипит кровь, и взор не уснул — значит, путь гибели — женщина. Если тело дряблым стало, взор погас, а душа высохла — значит, гибель через золото лежит.

Казалось, что не было еще умнее человека на земле, чем Арслан-Гирей! Все имел могущественный хан, чтобы быть довольным. Сто три жены и двести наложниц, дворец из мрамора и порфира в Солхате, сады и кофейни, бесчисленные табуны лошадей и отары овец. Чего еще было желать? Посетил как-то свою сокровищницу хан, погрузил руки в золото, не скрылись они в золоте, только по локоть покрылись золотыми монетами, да и монеты какими-то тонкими показались, неполновесными.

И стала по ночам приходить к Гирею, тревожа душу, мысль: «Все есть, только мало золота».

— Откуда взять сразу много золота? — спрашивал сам себя Гирей. И не находя ответа на вопрос свой, до утра бессонницей мучился.

И вот раз, когда пришли к нему беки, велел им созвать мудрецов со всего ханства. Не знали беки — для чего, но каждый привел своего приятеля, пусть далеко не мудрого, но умеющего пустым словом хорошо пользоваться. Знали, не выполнить повеления хана, головы не сносить!

Хан объявил: «Такое средство хочу, чтобы камень золотом делало!»

Разинули рты беки и «мудрецы» в изумлении, но тут же осторожно, чтобы ханский взор удивления не заметил, осторожно прикрыли их. Понимали, что опасно для жизни сказать, что нет такого средства, и никогда не было. Будь оно, то все вокруг золотым было бы! Видимо, помешался Арслан-Гирей, что такого требует? Однако, ответили хану также, как всегда отвечали: «Воля падишаха священна! Дай срок?». Через неделю, нижайше кланяясь, попросили: «Если можешь, подожди». А через две недели, когда открыли рот, чтобы просить нового продления срока, хан просто их прогнал. Ведь умный был хан, все-таки!

— Пойду, сам поищу мудреца в народе. — Решил он умом своим великим.

Беки долго отговаривали его: «Не следует хану ходить в народ. Мало ли что может случиться? Может такое услыхать хан, чего не должно слышать его благородное ухо».

Однако решение Гирея было, как камень, твердым: «Сказано, пойду… и пойду!»

И пошел по землям Крыма, дервишем переодевшись. Правду говорили ему беки. Много самых обидных слов услышал Гирей и о себе, и о беках, пока бродил по базарам и кофейням. Говорили, усмехаясь люди, и о последней его затее: «Помешался хан, из камня золото захотел сделать!»

А иные добавляли при этом: «Позвал бы нашего Кямил-джинджи, может быть, что-то и вышло б из ханской затеи?».

Понял Гирей, что Кямилом звали местного колдуна. Долго разыскивал его хан, по кривым улочкам старого города пробираясь. Все-таки разыскал его, рассказал ему, чего хочет. Долго молчал колдун, покачивая головой и вздыхая.

— Ну, что же? — В упор сверля глазами джинджи, требовал хан.

— Трудно будет… Ох, и трудно! Но, если все сделаешь, как скажу, может, что-то и выйдет?

— Сделаю! — твердо сказал Гирей, клянясь великою клятвою.

Сели в арбу и поехали. Восемь дней ехали по дорогам езженным и неезженым. На девятый подъехали к Керченской горе.

— Теперь придется пешком идти! — сказал колдун, слезая с арбы. Слез и Гирей, растирая ноги, кряхтя и потягиваясь.

Шли в гору, пока не стала расти тень. А когда остановились, джинджи начал читать заклинание. На девятом слове открылся камень и покатился в глубину, а за ним две змеи, шипя, ушли в темный подземный ход. Светилась чешуя змей лунным светом, и увидел хан по стенам подземелья обнаженных людей, пляшущих козлиный танец.

— Теперь уже близко, — сказал джинджи, — Повторяй за мной: Хел-хала-хал.

И как только хан повторил эти слова, раздвинулись стены подземелья, бриллиантами заискрились серебряные потолки. И увидел хан, что сам он стоит на груде червонцев. Поднялся из земли, прорастая, золотой камень, формой на жертвенник похожий, а на нем золотой лист лотоса. Зажглись рубиновые огни на стенах подземелья, и при свете их хан увидел девушку, лежащую на листе лотоса. Такой красы хану, хорошо разбирающемуся в женской красе, видеть еще не приходилось. Дернул хана за рукав джинджи., резко сказал: — Не смотри на нее! Отвернись! Пропадешь!

Но хан смотрел, как зачарованный. Глаза прилипли к чудному видению. Потускнели для него все бриллианты мира; медью стало казаться золото, ничтожными все сокровища бесценные. Не слышал Гирей голоса девушки, но все в душе у него пело, пело песнь любви великой.

— Скорей возьми у ног ее ветку, — продолжал дергать джинджи за рукав хана, — и все богатства мира в твоих руках.

Но не слышал Гирей колдуна.

Поднялась с ложа царевна, руки нежные протянула к хану, сказала голосом, похожим на звуки поющей флейты: «Арслан-Гирей не омрачит своей памяти, похитив у девушки ее чары. Он был храбр, чтобы прийти сюда, и, придя, он полюбил меня. И останется здесь со мной».

Потянулись уста царевны навстречу хану, заколебался воздух, распространяя запах розы Ветром вынесло джинджи из недр Керченской горы и перебросило на солхатский базар. Окружили его люди, говоря:

— Слышал, джинджи? Пропал наш хан!… Жаль Арслан-Гирея.

Но джинджи, тихо покачивая головою, говорил: «Не жалейте Гирея — он нашел больше того, что искал!

Разбойничья пещера

Есть непутевые средь нас
(И прежде было их немало).
Родным и близким всякий раз
От их проделок доставалось.

У всех людей, как у людей,
У непутевого все — разом:
Он и герой, он и злодей,
Поступками не правит разум.

Он удивляет всякий раз,
Да потому, что — бестолковый.
Не удивительно, что сказ
На «подвигах» его основан.

Сибирь, далекая для татарина крымского страна, в которой условия чем-то схожие на те, которыми мулла в молитвах своих правоверных пугает. Но не страшна Сибирь для того, кто путь избрал, законом преследуемый. Уходя туда, оставляет он по себе след в душах тех, кто, веруя в непогрешимость канонов веры, сочувствуют бунтарям.

Прошло много лет, как везли связанного по рукам и ногам бунтаря Алима, а старая-престарая Арзы, укачивая дитя, тихим голосом поет песенку об удальце старо-крымском, который пощады не ведал, бросаясь на врагов, но глаза которого становились глазами робкой лани, когда он брал в свои громадные сильные руки крохотное тело ребенка.

Зимние вечера в Крыму долги и тоскливы, то дождь затяжной оплакивает уснувшую надолго природу, то ветер тоскливо завывает в трубе, перекатывая с места на место снег сухой крупитчатый, смешанный с коричневой сухой листвой. Холодно снаружи, а в теплом помещении у горящего очага, удобно расположившись, приятно послушать рассказ старика о том человеке, которым гордились горы и о котором с шумом волн бушующих, море несло весть о безумии храброго Алима. Боялись его богатые и сильные, но не ведал от него обиды самый слабый бедняк.

Ни вражеский кинжал, ни шашка наемника, ни пуля не коснулись тела Алимова, словно заколдованным от них был «разбойник!

Как грозы боялись с ним встретиться те, чей кошель был полон монет, чья совесть была переполнена от совершенных темных дел. Только начальник полиции Карасубазара постоянно искал встречи с неуловимым разбойником. Велик был размерами начальник, и силы немереной был.

Правду сказать, за семь лет, в течение которых в Крыму постоянно говорили об Алиме, семь раз попадал он в руки стражей и семь раз, разбив кандалы, успевал бежать в таракташские леса, либо в степь ногайскую. В горах и в степи вся татарская молодежь стояла за него и старые хаджи, совершая намаз, призывали лишний раз имя Аллаха, чтобы он оградил Алима от неминуемой беды.

А беда, как черная туча, нависла над удачливым разбойником, и виной тому был сам Алим. Уверовав о своей неуловимости, джигит играл с судьбою своею, разум в такие минуты покидал его. Дело дошло до того, что Алим сам непрошенным пришел к карасубазарскому начальнику, предлагая тому выдать «разбойника Алима»

— Что дашь, начальник, если я выдам его? — говорил Алим, и не заметил начальник в словах пришедшего и тени лукавства.

Начальник сжимая и разжимая пудовые кулаки свои, сказал: «Будет Алим в моих руках, сто червонцев будут твоими!»

Громко смеясь, Алим крикнул: «Эх, ты, растяпа! Где тебе тягаться с Алимом! Вот сейчас перед тобою был Алим в твоих руках он был, да не умел ты взять его!» С этими словами прыгнул разбойник в окно и ускакал из города. Кинулась стража во главе с начальником вслед, да не догнали. Хороши кони стражников, да далеко им до коня Алима. Белый конь Алимов был о трех ноздрях, с тремя отдушинами в груди, три дня мог скакать без отдыха.

«Нельзя плясать долго двум плясунам на веревке одной!» — говорили отузские старики. Мудрыми были они, знали, что нависла над Алимом темной тучей беда.

В тот год стояла в Крыму стужа небывалая; терпел бедняки, сидя по саклям своим, худо было и богачам, не рисковали они по дорогам двигаться, опасаясь Алимова разбоя. Все дома обыскала стража и, не найдя его, со всех сторон окружила таракташский лес.

И поймался бы Алим, не предупреди его вовремя отузский мулла. Ушел Алим в Кизильташ. Там была пещера, где укрывались разбойники в ненастье и откуда шел ход в подземелье. А в подземелье хранились Алимова добыча и запасы. Была тут и другая пещера со святой водой, которая исцеляла раны и удваивала силы людей. Спрятался в той пещере Алим, притих на время. О пещере той знал только один татарин по имени Батал.

Но Батал готов был скорее проглотить свой язык, чем выдать Алима. Любил и баловал разбойник его сиротку, маленькую черноглазую дочурку Шашнэ и слал ей через отца то турецкую феску, то расшитые папучи, то золотую серьгу. Хвастала Шашнэ, показывая подругам все новые и новые подарки. «Буду большой, — говорила девочка, хвастаясь подарками Алима, — весь кизильташский клад отдаст, и сам женится на мне!»

Зависть не только взрослыми владеет, но и маленьких поражает. Услышала о том, где прячет клад свой Алим, подружка Шашнэ, дочь грека-дангалака, рассказала отцу своему. Отец ненавидел Алима за то, что тот когда-то убил родича его — кровная месть была между ними. Чуть свет, поскакал Дангалак в город, а к вечеру в Отузы прибыл начальник и собрал сход.

Коршуном глядел начальник на старокрымских татар, кричал: «Чтобы ни одна курица из деревни не вышла, чтобы голубь за околицей не парил, пока Алим не будет в моих руках!»

И поняли татары, что пришел Алиму конец. В ту ночь немирную никто не спал. И погода не мирной была, вихри разгуливали по садам и дорогам, деревья ломал, в двери и окна стучал.

Под утро непогода ливнем пролилась, отяжелели от дождя листья деревьев, тысячи потоков устремились в ущелья кизильташской котловины. Такие ливни только летом бывают, а тут…

Не ждали разбойники в эту ночь никого и, накрывшись чекменями, мирно спали в пещере вокруг догоравшего костра.

Спал крепким сном и Алим. Видел во сне, будто забыл он испить к ночи святой воды, как делал всегда, побежал в Святую пещеру, глянул, там в источнике, вместо воды, кипит кровь, пузырится. А сверху, со скал, кольцами свисают черные змеи, стремясь до крови дотянуться. Вот одна из них, скользкая и холодная, упала со скалы, обвила его шею тугим узлом.

Вскрикнул Алим от боли, открыл глаза и увидел над собой громадного человека, который давил ему грудь и сжимал рукою горло. Пытался выскользнуть Алим, но удар сильный по голове лишил сознания. Когда очнулся, то лежал уже связанным вместе со всей шайкой.

— Ну, здравствуй, Алим, был ты у меня в гостях, теперь, видишь, я к тебе пришел, — говорил над ним, посмеиваясь, карасубазарский начальник.

Опять темно в глазах Алима стало, а когда вновь пришел в себя, был день погожий, и несли его на носилках вдоль деревенской улицы. Деревня точно вымерла, прятались от взора начальника. К полудню у сельского правления собрались арбы, к которым были прикованы разбойники. В кандалах лежал Алим, а с ним рядом и Батал. Все было готово, чтобы тронуться в путь. Вот когда собралась вся деревня. Плакала, ласкаясь к отцу, Шашнэ.

«Не плачь, — сказал начальник девочке, — отец скоро вернется, — и, посмотрев на Алима, добавил: — Да чуть, было, не забыл, за мною ведь долг остался. Помнишь, я обещал, когда Алим будет в моих руках, сто карбованцев тебе? Алим — деньги твои!»

«Отдай их ей!» — Показал Алим на девочку.

Арбы медленно двинулись в путь, навсегда увозя из крымских гор Алима.

Шайтан-базар

Вон там, на пригорке дом стоит большой. Стены облупились, провалы окон и дверей говорят о том, что он давно людьми оставлен. Говорят люди, что черт в том доме поселился. Почему такое красивое место выбрал, кто скажет? От него к морю террасообразно виноградники сбегают, справа и слева — фруктовые сады, а выше, на север — отузская деревня с уютными белыми домиками.

Жил в том доме грек-дангалак; клады старинные искал, ямами всю окрестность ископал. Нашел, не нашел, кто знает? Умер давно. Потом армянин богатый поселился; деньги очень любил, больше женщин любил деньги; умер. Потом чабаны в том доме собирались по ночам, виноград воровали, телят воровали, резали, вместе пили, вместе ели; друг друга зарезали. Так наши старики говорили. Потом в доме никто не жил.

Только чабан Мемет мимо отару овец своих гонял, в дом тот заглядывал… ничего не видел.

Один раз сильная случилась гроза. Дождь большой долго шёл, вода с гор побежала, камни с собой несла, кусты, деревья несла. Страшно было. Мемет загнал барашек за стенку, сам спрятался под своды дома. Веселый был человек, горя не знал, Мемет, стоит, поет, за барашками следит. Барашки сбились в кучу, не разбегаются. Пора бы дождику и кончится? Где-то там далеко, на востоке, у самого горизонта голубая лента широкая небосвода чистого появилась. А, здесь, напротив еще больше потемнело, дождь все больше и больше становится. Петь надоело чабану. От нечего делать, стал таяком, палкой такой длинной, с выемкой на конце, которой за ноги барашку ловят, стучать по стене. Стучит и прислушивается. Везде — так звучит, в одном месте — не так. Еще несколько раз постучал. Опять в одном месте не так звучит, как в других местах.

Захотел выломать камень из стены. Вдруг слышит, говорит кто-то: «Лучше, Мемет, не трогай стены! Плохо тебе будет!». Посмотрел вокруг Мемет — никого нет! Кто сказал, если никого нет? Никто! Значит, показалось?… Начал камень выбивать.

«Не тронь, — слышит опять голос, — будешь богатым, червонцем подавишься!»

Сплюнул Мемет с досады, говорит сам себе: «Врешь, шайтан, богатым всегда хорошо, ни один богатый человек червонцем не подавился!» Навалился, как следует, и сдвинул камень с места. Видит выемка в стене, а в ней кувшин с червонцами. Ахнул Мемет, руками всплеснув. Столько золота! На всю деревню хватит. Задрожал от радости, решил спрятать клад, да так, чтобы другие не увидели. Только камень назад никак не вставляется. Не прикроешь таким камнем клад… Высыпал все червонцы в чекмень свой, завернул в узел, под куст до вечера положил.

Дождь прошел, надо выгонять стадо пасти, а глаза сами собой к кусту тянутся. Кажется, сам куст от червонцев, спрятанных, алым стал. Что делать? Гнать на деревню отару — рано слишком, солнце еще высоко стоит! А ноги не хотят от куста уходить. Стал думать, каким богатым человеком теперь он будет. Принесет домой червонцы, отдаст жене: скажет: — На, бери! Сам падишах больше не даст, а я, чабан, все тебе подарю!… «Положим, совсем подарить никак нельзя, что самому останется? Не подарит нужно, а только так просто сказать!»

Смеется, радуется чабан: «Куплю себе дом большой на дороге, открою кофейню! Стадо свое заведу — чабаны свои будут. Ни одна овца не пропадет. Украдет чабан — сейчас же поймаю. Первый богач в Отузах буду» — Так думал Мемет, ожидая, когда солнце за горы станет заходить — гнать стадо домой.

И гнал так, что сам удивлялся. Бежал сам, бежали барашки, бежали собаки.

Прибежал к себе домой, развернул на полу чекмень, позвал жену: «Смотри!»

С ума сошла женщина от радости; побежала к соседке; та — к другой, а та — к третьей. Вся деревня сбежалась. Все ахают, все охают, поздравляют Мемета с удачей. Один имам прошел мимо, не останавливаясь, покачивая головой укоризненно:

— Подарки шайтана впрок не идут!

Послал Мемет за бараниной. Десяток барашек на червонец дали, бабам каурму велел варить. — Кушайте все, вот какой я человек, не как другие.

Все едят, хвалят Мемета: — Добрый человек, хороший человек, уважаемый человек!

Смотрели червонцы. Чужие червонцы, не похожие на турецкие. Какая цена им, кто знает? Сотский советовал позвать караима Шапшала. Шапшал виноград покупал, образованный человек был. Позвали. Тот обещал помочь. Вот скоро поедет в Стамбул, там разменяет найденные червонцы на наши деньги. Только за размен караим третью часть денег себе требует. Долго торговались, сошлись на четвертой. Отдал Мемет караиму все червонцы, себе немного на баранину оставил. Не спал целую ночь, все думал, что слишком много дал за хлопоты. Обидно было. Мучился человек.

На другой день стада на пастбище не погнал. Когда богатый, разве будешь чабаном? Пошел дом торговать в Ялы-Богазе. Никто не жил в доме, который Мемету приглянулся — дешево продали. Без денег, в долг купил. Мулла сделку торговую скрепил, все сделал по шариату. Мастеров нанял дом поправить. Без денег пошли люди, знали, что Мемет самый богатый человек на деревне.

Ждет Мемет возвращения из Стамбула караима Шапшала. А тот все не едет. Пришла ураза, когда нельзя целый день кушать. Недоволен Мемет, к баранине привык. Стал бранить потихоньку старый закон, заставляющий пост соблюдать.

Шайтан смеется: — Скоро Мемет моим будет!

По ночам слышит Мемет чужой голос: «Обманул тебя Шапшал. Пропали твои червонцы. Никогда не увидишь их».

Хмурым встает по утру Мемет. Все радуются: скоро Курбан-байрам; Мемет сердит на всех, не думает о празднике.

Один раз в деревне услышали звон колокольчика. Приехал начальник. Бежит сотский за Меметом.

— Иди, тебя зовет.

— Зачем?

— Ты клад, говорит, нашел, куда его девал? Испугался Мемет. — Скажи, Хасан, что не находил я клада.

— Как скажу? Ведь все знают, что ты нашел!

— Ну, скажи, что меня дома нет.

Почесал сотский затылок и пошел к начальнику.

А Мемет взял со стены ружье и ушел через сады в Ялы-Богаз.

Над ущельем нависла черная туча огромная, темно стало; буря началась такая же, как в тот день, когда Мемет клад нашел. В дом вошел бывший чабан. Неприветлив дом, живого духа в нем нет.

Ветер деревья ломает, в трубе воет; собаки на дворе воют, нехорошо воют, покойника чуют.

Положил Мемет чекмень на пол, лег спать. Спал, не спал — не знает. Только видит, в углу на корточках сидят гости незваные, в прошлом жившие: грек-дангалак, армянин-хозяин, зарезанные чабаны. Сидят, тихонько меж собою разговаривают, стараясь не разбудить Мемета. Пошевелился Мемет, видом своим показывая, что проснулся он. Погладил длинную белую бороду грек, сказал:

— Мемет, мы к тебе пришли. Сначала я скажу, потом он скажет. Посмотрим, кого ты послушаешь…

Долго говорил грек, душу свою спасти просил, на мечеть мулле дать, бедному соседу дать, сироту в дом принять… Напишет мулла в Стамбул, поймают Шапшала, вернут в Отузы деньги. Не будет Мемет в тюрьме сидеть: начальника хорошо попросят. Когда начальника хорошо просить, начальник добрый будет.

Смеется армянин. — Только Шапшала где теперь найдешь? Давно из Стамбула ушел. Хочешь деньги, можно иметь деньги. Скоро начальник поедет. Насыпь больше дроби в ружье. Близко поедет. Будет много денег.

Поднялся Мемет на ноги. Гости его, только что сидевшие, словно сквозь землю провалились. А звон колокольчика хорошо слышен; звук приближается. Слышит звенит колокольчик. Зарядил ружье Мемет, за окошко спрятался. Шагом едет начальник, дорога плохая. Вспомнил начальник про Меметов клад, оглянулся на дом. Блеснуло в окне что-то, пошло по горам эхо выстрела гулять. Позади начальника ехали верховые: бросились к дому, схватили Мемета, скрутили кушаком ему руки. Не боролся Мемет; знал, что пропал человек.

Сидит он в тюрьме, ни пьет, ни ест, позеленел; всю ночь с кем-то разговаривает. Страшно караульному: один человек в камере сидит, а двумя голосами разговаривает. Сумасшедшим стал, думает. Вдруг, видит, начал Мемет рвать на себе шаровары, схватил что-то в руку, прыгает от радости. Не стал караульный дальше смотреть, зашел за дверь.

Потому и не видел, как вскочил в камеру к Мемету зеленый шайтан, как руку ему на плечо положил.

«Прячь скорей свой последний червонец, Мемет, — говорил шайтан на ухо арестованному, — увидят — отберут. Прячь его в рот!»

Сунул Мемет в рот червонец. Зазвенел засов тюрьмы. Глотнул Мемет и удавился червонцем.

Узнали в деревне, что удавился червонцем односельчанин, заговорили: — Жадный был человек, глупый был человек! Видишь ли, дом в Ялы-Богазе купить захотел! Кто в Ялы-Богазе может жить! Нечего жалеть такого человека!

С того времени никто в том доме не живет и народ его называет Шайтан-сарай. Но живет ли в нем еще шайтан? Что в пустом доме, да еще с такой славой, делать шайтану?

Какой дом под жилище себе шайтан выбрал, кто знает? Но о том, где он поселится, сам делами заявит. А то, что ни молитвой, ни заклинаниями, не выгонишь его, так это — факт!

Закрыл глаза: она передо мной
Нет радости в глазах — печальна.
Не назову любимую женой,
Хоть предназначена судьбой мне изначально.

Смерть не страшна, коль жизни нет,
Безумие всегда наедине со мною,
И сколько б не прожил я лет —
Не назову любимую женою.

Не умирает Дух — легендою живет,
Хоть все давно переменилось.
И каждый год народ чего-то ждет,
Чтоб божество незримое явилось.

Что принесет? Как угодить?
Но торжеством приход его отметят,
И будут есть и будут много пить,
Мечтая о счастливом лете.

И истина, и вымысел едины —
В том и легенды суть.
Есть Дух добра, Дух солнечной долины
О нем века сказания несут.

А истина без вымысла суха,
Не размочить священною водою,
Легенда с вымыслом без истины плоха,
Хоть кажется по возрасту седою.

Церковные банки

Входит корабль в пролив, как в устье широкой реки, только течения такого сильного, как на реке не ощущается. Две полосы земли по бокам появляются, что еще более сближает пролив с рекой. Берег Таманский пологий, берег Керченский — крут, и изрезан множеством бухт, большей частью удобных для стоянки кораблей. Недаром древние на землях бухт этих города свои воздвигали. Корабль продолжает движение к Азовскому морю. Все увереннее чувствует себя шкипер в водах незнакомых. Но, что это? Скрежет киля по дну! Напоролся на мель корабль. Придется снимать судно с мели… А сил своих хватит ли? Время идет, и все более судно погружается в песок. Хорошо, хоть не скалы… Не трещит по швам, разваливаясь корабль! Что поделать, если мелок пролив местами?…

Казалось бы, так узок Керченский пролив, негде здесь разгуляться морской волне, воды голубые или чуть зеленоватые переливаются из Черного моря в Азовское, какую беду они могут принести? Древние греки, привыкшие к глубинам Средиземного моря, вообще презрительно называли Азовское море Меотийским болотом, а пролив лучшего названия у них не заслужил, чем право именоваться Боспором, что означало у греков — Бычий Брод. Названия презрительные, а на дне Керченского пролива немало суден тех далеких времен покоится, да и в наше время он немало бед приносит тем, кто неуважительно к нему отнесся. Вот те, кто вырос на берегах пролива, без преувеличения, считают воды пролива нелегкими. Недаром и названия поселков, расположившихся на берегу, получили угрожающие названия: «Капканы», «Опасное». Да стоит только окинуть взором северный берег Керченской бухты крутой и обрывистый с многочисленными выходами скал и подводными камнями, чтобы легко согласиться с названиями селений.

Здесь на подводных рифах лежат многочисленные обломки больших кораблей и маленьких суденышек. Вы, как полагаете, люди, находившиеся на них во время крушения, все спаслись?… Когда-то здесь доживала свой век старая женщина, которая по утру приходила на морской берег стегала кнутом водную гладь, и со слезами, просила море вернуть ей мужа и трех сыновей, которых оно у нее забрало.

На берегу, близь того места, где крепость Еникальская расположилась, стояла церковь, посвященная Двенадцати Апостолам. Здесь часто звучали молитвы за упокой души раба божьего, утопившего в водах пролива или Азова. Напротив этой церкви в море находится коварная отмель, так называемая Церковная Банка. И часто звучал печально колокол церкви, сообщая живущим о том, что чьи-то семьи постигла беда и пора готовиться поминать души грешные, не устами ангельскими сыплющие проклятия небесам. Здесь терпели крушение многие корабли. О чем говорить, если под килем глубины менее метра? Как-то здесь вблизи банки нашли две античные мраморные статуи. Значит, кораблекрушения случались здесь и в самой глубокой древности, хотя Посейдону, богу морей, и свите его великой, здесь негде было разместиться, разгуляться, как следует!

Ходят сейчас по проливу мирные суда, никому не салютуя, а были времена, когда пройти по проливу было опасно и в военном отношении. Тайком старались мимо прошмыгнуть. Стояли на берегу крепости. Сначала генуэзская, потом — турецкая. И генуэзцы, и турки в оба глядели за водами пролива. Правда, не всегда уследить могли…

Вспоминается 1699 год. Готовился российский флот, только народившийся, сопровождать посла России в Константинополь. Собирался в июне выйти, да задержала смерть важного российского вельможи, швейцарца Лефорта. Второго марта скончался носивший звание адмирала русского флота Франц Яковлевич Лефорт. Петр, тогда еще не носивший приставки к своему имени император, сердечно любивший его, как лучшего своего веселого собеседника, громко рыдал над его телом. Мысли отправиться к Керчи царь не оставил. Вспомнил, что первый из апостолов Христа — Андрей Первозванный начал свои проповеди в Крыму вести с Керчи, а точнее с земель мирмидонянами населенными, и десятого марта учредил орден Андрея Первозванного и тот час возложил его на Головина, а сам через два дня уехал в Воронеж. Весною 1699 года в Воронеже особенно активно строительство кораблей велось, изготовлено было 86 военных судов, предназначенных к походу в Азовское море. В том числе было 18 кораблей, имевших каждый от 36 до 61 пушек. Должность адмирала после Лефорта занимал Ф.А. Головин. Но, ведая о том, что Головин морскими ветрами не обласкан, а бурями не потрепан был, надзор над флотом велено было иметь вице-адмиралу Крюйсу. Петр пока довольствовался званием командора на 44-пушечном корабле «Апостол Петр». 27 апреля флот отплыл из Воронежа, плыл по водам Дона Тихого, не торопясь, внимательно приглядываясь, испытуя корабли построенные, и16 мая прибыл к Азову. До половины августа Петр усердно занимался корабельным делом, показывая другим пример, конопатил и мазал суда. Сам доводил до полного совершенства корабль.

«Отворенные врата», которым собирался командовать в плавании до Керчи, и в тоже время занимался государственными делами по всем частям, как и положено государю.

Около половины июня весь флот направился в Азовское море. Царь, дождавшись крепкого западного ветра, который поднял воду в донских гирлах, с искусством опытного лоцмана вывел корабль за кораблем из донского устья в открытое море. Собственноручным письмом он поздравил своих сотрудников, оставшихся в Москве, с благополучным выходом флота в море. По случаю происходивших у Таганрога последних приготовлений к морскому походу Крюйс писал: «Мы принялись за килеванье, конопаченье и мазанье кораблей с такою ревностью и с таким проворством, как будто на адмиралтейской верфи в Амстердаме. Его величество изволил сам работать неусыпно топором, теслом, конопатью, молотом, смолою гораздо прилежнее и исправнее старого и хорошо обученного плотника». По вечерам Петр в эти дни был обыкновенно занят составлением подробной инструкции для посла Украинцева. Главные требования России, о которых должен был заявить русский посланник в Константинополе, состояли в окончательной уступке Азова России и в безусловном прекращении всякой годовой дачи татарам.

В полдень 5 августа из Таганрога отплыла эскадра из десяти больших кораблей, двух галер, двух галиотов и четырех стругов с казаками. Командовал ею опытный дипломат Ф.А. Головин, получивший звание генерал-адмирала. В морских делах он был так же сведущ, как и его предшественник в этом звании — Лефорт. Но так, очевидно, было удобнее Петру, который любил вершить дела сам, оставаясь при этом в тени. И в данном случае он был просто капитаном Петром Михайловым.

Поход в Керчь по всем признакам начинался неудачно. Эскадра отошла от Таганрога всего верст на двадцать, как разразилась сильная буря. Пришлось стать на якорь и простоять двое суток, качаясь на волнах, занятие не слишком приятное, если учитывать, что азовская качка неприятная: волна мелкая, но частая — корабль с борта на борт швыряет, внутренности у неопытных выворачивая. Не успели привыкнуть к морской стихии мужики российские, от сохи оторванные. Царь спуску никому не давал, о поблажках и думать не приходилось. Страдали животами матросики, да терпели…

Не только людям, но и снастям, и парусам досталось, да и мачтам — тоже. Пришлось возвращаться в Таганрог и ждать погоды еще две недели, да ремонт вести.

Наконец-то, в полночь 14 августа подул сильный попутный ветер. Петр дал сигнал к отплытию, сам он командовал кораблем «Отворенные врата».Если бы корабли российские распустили все паруса, то на следующую ночь были бы уже в Керчи. Но старый моряк вице-адмирал Крюйс, прослышавши про коварные мели Азовского моря и Керченского пролива, посоветовал поставить только один парус. Поэтому двигались медленно, с остановками, с промерами дна и только 18 августа увидели «высокую землю Керченскую».

Это был великий день России. Русская эскадра стала посреди Керченского пролива. Четыре турецких корабля осторожно прижались к крепости. А крепость маленькая всего пять башен. Петр одним взглядом оценил ее состояние. Стены некрепкие и местами развалились. Это не Азов, который так трудно дался русским воинам. Разленились турки, ожирели от бездействия. А город Керчь то каков? Дома однотипные, с плоской татарской крышей, один над другим лесенкой к горе Митридат прилепились. Деревьев совсем нет. Только два десятка мечетей над городом возвышаются.

Для пущего эффекта флагманский корабль «Крепость», приближаясь к Керчи, отсалютовал семью залпами. К адмиралтейскому салюту присоединилась вся русская эскадра, и началась пальба из всех пушек. Туркам ничего не оставалось делать, как отвечать на приветствие, хотя какая уж тут радость — страх один: нежданно-негаданно русская эскадра нагрянула. Зачем? Как она вообще очутилась в Азовском море?

Тем временем на шлюпке под белым флагом к турецким властям прибыл Ф.М. Апраксин с поручением известить о прибытии русского флота и поздравить. Делать нечего, в ответ на визит Апраксина турецкий адмирал Гасан-паша прислал своих людей. Они стали расспрашивать адмирала Головина о причинах прибытия столь большого числа военных кораблей. Реакцию турок, видимо, хорошо передает запись Крюйса: «Ужас турецкии можно было из лица их видеть». Они никак не могли поверить, что эти корабли построены в России и на них русские люди. Но еще больше их поразило известие, что русский посол на военном корабле намерен отплыть в Константинополь.

До поздней ночи вокруг русских кораблей шныряли турецкие лодчонки. Одни смолу с обшивки соскребали, чтобы посмотреть, из какого дерева корабли построены. Другие дивились на матросские учения, которые приказал проводить Петр на виду турок и татар. А третьи устроили настоящий восточный базар — торговали всем, чем попало: и красочной с расписными узорами тканью, и диковинными фруктами, и овощами, охотно беря взамен московские ефимки.

Петр опасался, что турки не пропустят русский корабль через Керченский пролив, и потому решился провожать его сам с сильной эскадрою. Действительно, турецкий адмирал, стоявший в Керчи, и керченский паша не хотели пропускать русский корабль, а предлагали посольству выйти на берег и следовать сухим путем.

Турецкие власти из кожи вон лезли, чтобы помешать отплытию русского военного корабля в Константинополь. Начался затяжной и нудный торг с повторением одних и тех же доводов.

Черное море, убеждали турки, недаром зовется Черным. Оно коварное и непредсказуемое. Плавать по нему опасно. Поэтому для посла же лучше ехать по суше — надежнее, удобнее и быстрее…

В ответ русские упрямо твердили, что уповают на господа Бога, что Черное море им-де хорошо известно и воля государя, чтобы его посол ехал морем.

Турки стали твердить, что из Керченского пролива в Черное море вообще выйти нельзя — лежит-де под водой черный камень, который преграждает путь судам, и на нем неминуемо разобьется посольский корабль.

Пришлось посылать лоцмана, чтобы осмотреть тот камень. Вернувшись, он доложил, что камня никакого нет, а есть подводная скала — продолжение мыса, которую обойти вполне можно.

После этого турки выдумали новую причину: прямо на Константинополь плыть-де никак нельзя — не хватит воды и съестных припасов. Придется заходить в Кафу и Балаклаву.

В общем, они хотели, как можно дольше задержать посла в Крыму, а там, глядишь, и придет фирман от султана, и тогда ясно будет, что делать и как поступать.

Эти бесконечные тяжбы прервало четкое распоряжение Петра: кораблю с послом немедленно плыть в Константинополь. Если будут упорствовать, всей эскадрой будем сопровождать. «Крепость» взяла курс на Царьград и своим салютом возвестила турок о рождении в России военно-морского флота. Демонстрация вполне удалась, флот оказал влияние на успех миссии Украинцева.

Убедившись, что турки не помешают Украинцеву отправиться морем в Константинополь, Петр с эскадрою возвратился в Азов, откуда в сентябре прибыл в Москву, между тем как Украинцев на корабле «Крепость», состоявшем под командою опытного голландского шкипера Памбурга, несмотря на все предостережения турок, отправился в путь. Сначала небольшая турецкая эскадра служила конвоем русскому кораблю, но нетерпеливый Памбург поставил все паруса и вскоре скрылся из виду конвоя. В полдень 2 сентября он без лоцмана вошел в цареградское гирло, плыл удачно Босфором, внимательно осматривая берега и измеряя глубину пролива; 7 сентября царский корабль пришел к Царьграду с пушечною пальбою и бросил якорь в виду сераля, министров и народа. Турки спрашивали Украинцева неоднократно: много ли у царя кораблей, все ли оснащены и как велики? и очень досадовали на голландцев, зачем они учат русских кораблестроению. Многие тысячи посетителей — между ними был и султан — приезжали для осмотра русского корабля и хвалили прочность его работы. Разнесся слух, очень встревоживший турок, что большая русская эскадра стоит под Требизонтом и Синопом и грозит нападением на эти места. Особенно перепугались турки, когда Памбург, угощая на своем корабле знакомых ему французов и голландцев, в самую полночь открыл пальбу из всех орудий к великому ужасу султана, жен его, министров, народа: все вообразили, что Памбург давал сигнал Царскому флоту, ходившему по морю, идти в пролив к Константинополю. Султан в крайнем раздражении требовал строгого наказания Памбурга; однако Украинцев успокоил турок, и этим дело кончилось.

Скалы-корабли

Невелика Опук-гора, невелика, всего-навсего 185 метров. По меркам, принятым — только на холм вытягивает. Но в Восточном Крыму счет особенный: тут ручьи реками называют, а холмы горами. Опук — обыкновенная продолговатая голая гора, некрупным медведем уходящая в море. Издали она кажется серовато-сиреневой с зелеными нежными бликами у подножья.

Гордится Опук тем, что здесь находится единственное в Крыму место гнездования розовых скворцов. Эти удивительно красивые птицы с розоватого цвета грудкой и спинкой с незапамятных времен гнездились в одном единственном месте — на заросших терновником, шиповником и боярышником склонах этой небольшой горы. Тому, кто приходит сюда весной, Опук дарит еще одно цветное чудо: желтые, белые, малиновые, пурпурные и даже черные тюльпаны…

Далеко в море видны летящие очертания туго натянутых парусов… Но из камня те корабли; так и называется группа из четырех островов — «Скалы-Корабли». Самый большой «корабль» возвышается над морем более чем на 20 метров.

В прошлом скалы эти соединялись с берегом. Сложены Скалы-Корабли, как и гора Опук, известняками, обладающими большой прочностью. Поэтому морю удалось создать в береговом обрыве лишь несколько глубоких гротов. Так наука говорит, а вот люди обычные совсем иначе думают.

Прежде на Опук люди жили, множество людей, большинство из них жизнь свою с морем связали, да и смерть свою там же находили.

Чтобы избежать печального конца, часто слышалось среди мореходов:

— Поднимай парус, крепи снасти — будет шторм!

Сколько штормов пережил на своем веку старый Ерги Псарась, и сосчитать трудно; из всех выходил, хоть и потрепанным, но невредимым. Но, не ожидал стаприк, что впереди его ожидал самый свирепый, самый страшный шторм, из которого выйти не удалось.

Почти отвык Ерги от ветра, смешанного с солеными холодными брызгами, от волн высоких, перехлестывающих палубу.

Давно уж не выходил Псарась в открытое море и жил себе в покое и довольстве, позволяя себе по праздникам, на лодке, коврами устеленной, перед людьми покрасоваться. Его дворец считался самым красивым в Пантикапее, а его склады в гавани, содержащие различные товары, — самыми богатыми. Но самым большим своим богатством Псарась считал своего сына. Рос сын без матери, воспитуемый отцом. Отец и мать ему заменял, но женской ласки малыш не испытывал. Вырос таким красавцем, таким ладным парнем, один взгляд его заставлял лица девушек покрываться румянцем, а сердца женщин молодых, любви вкусивших, сильнее биться.

Наступила пора выбирать для сына невесту, и отец выбрал. Он стал часто посылать сына в Кафу к одному купцу, у которого была красивая дочь, и с которым Псарась хотел породниться.

Но сын полюбил другую. Та, другая, жила в дальней деревне, куда сын Ерги Псарася ездил покупать пшеницу. Морщинки уже побежали по ее лицу, и голос уже не звучал по-девичьи звонко. Но в глазах ее жил веселый смех, и каждое движение сулило радость.

Встретив её, юный Псарась почувствовал, как сильно забилось его сердце, как крепко опутали его цепи любви. Да, что говорить, каждый человек в своей жизни переживает то, что называют первою любовью, чувство ни с чем несравнимое, когда в предмете любви никаких изъянов не замечают. Не замечал их и юноша.

А она, приковавшая цепями любви юношу, познала в прошлом и радость любви, и еще большую горечь от потери ее, не надеющаяся на повторение всего ушедшего, поняла, что поздний призыв жизни сильнее смерти.

Вспоминала она объятия сильного молодого мужчины, так похожего на этого юношу, но чаще все же перед нею вставал оскаленный в злобе рот, когда он вырывал из рук ее ребенка.

И думала несчастная женщина о своем мальчике, которого отняли у нее в давние дни, и вспоминала о муже-рыбаке, который бросил ее, так жестоко расправившись с нею. Звали его так же, как и этого, Ерги, но он был беден, и ничего, кроме рыбачьей ладьи, у него не было. А этот, молодой, богат…

Не делилась женщина своими скорбными думами с юношей, не хотела огорчать его, боялась затмить светлые минуты встречи. И без того печален был он, и часто слеза сбегала из его глаз. Она припадала к его устам в замирающем поцелуе, обвивала его тонкий стан нежною рукою и напевала старинную песню:

Любовь без горя, любовь без слез.
То же, что море без бурь и без гроз…

А между тем отец торопил сына с женитьбой. Уже был готов новый корабль, специально предназначенный для такого случая. И свадебные подарки на корабль помещены. Ждали только попутного ветра, чтобы поднять паруса и ехать за невестой. И вот он желанный ветер пришел, зашумел от Камыш-Буруна. Ерги Псарась позвал к себе сына:

— Пора ехать в Кафу.

Хотел все рассказать сын, что на душе у него, да увидел суровое лицо отца, и замерло слово на его устах.

Закрылся у себя и что-то долго писал.

К ночи вышел корабль из гавани, и тотчас же к старику подошел старый слуга,

— Это тебе от сына, — сказал он, подавая хозяину свиток. Развернул свиток Ерги Псарась и медленно прочел его. Сердце болью прихватило. Потом отошло, а на смену пришел такой ураган чувств, который, если бы мог из души отца вырваться на волю, то сровнял бы всю землю на своем пути от Пантикапея до Кафы. И если бы гора Митридат упала на старика, она не показалась бы ему более тяжелой, чем та правда, о которой он узнал из письма сына.

— Пусть будет трижды проклято имя этой женщины! — проговорил Ерги Псарась. — Пусть лучше погибнет сын от моей руки, чем он станет мужем своей матери!… Поднимай паруса, старый корабль, служи мне последнюю службу!

И Ерги Псарась прокричал корабельщикам, чтобы готовились к отплытию,

— С ума, наверное, сошел старик, — ворчали люди. — Шторм приближается, корабль, словно решето, а он в море велит выходить!

Но спорить с хозяином открыто никто не решился.

Звякнули якоря, затрепетали на ветру паруса, и рванулось вперед старое судно. Как в былые времена, Ерги сам направлял его бег и забывал, что оба они — один дряхлее другого.

Гудел ураган, волны захлестывали борта, от ударов трещал корабельный корпус.

— В трюме течь! — крикнул шкипер. Вздрогнул Ерги, но, заметив впереди мачтовый огонь другого корабля, велел еще прибавить парусов. Словно птица взлетел старый корабль и, прорезав несколько перекатов волны, зарылся носом в толщу вод.

Казалось, что он коснулся морского дна, а потом снова взлетел вверх и бросился на гребень огромной, как гора, волны.

В эту минуту Ерги Псарась увидел совсем рядом, в нескольких локтях от себя, свой новый корабль. Сквозь тучи на какое-то мгновение пробился свет луны, и отец увидел своего сына, узнал и ту женщину с золотистыми волосами, которая была с ним. Пересиливая ураган, Ерги Псарась крикнул:

— Опомнись, сын, что ты делаешь! Ведь она твоя мать!…

Белая ослепительная молния разорвала черное небо, страшной силы удар потряс гору Опук. Часть горы откололась, и тысячи обломков посыпались в воду, отчего море покрылось белой пеной. Налетел новый шквал, и оба корабля исчезли навсегда.

Услышал ли сын отца, понял ли свою роковую ошибку — никто не знает. Только на том месте, где произошла катастрофа, из воды поднялись две скалы, похожие на корабли с парусами. И кажется, что корабли несутся по морю и что один корабль вот-вот настигнет другой.

— Раз отец продолжает гнаться, значит, не услышал сын своего отца, — говорили люди, указывая на скалы-корабли. — Видишь, до сих пор от него сын убегает!

Кырдылез

Есть духи вод есть духи гор,
Есть духи леса и долины.
О тех идет лишь разговор,
А те живут средь нас поныне.

Есть духи мщения и зла,
Есть мира и желаний духи,
Живут, пока живет молва,
А нет молвы — о них ни слух.

Был, а может, и сейчас жив, дух Солнечной долины, той, что в Крыму находится, с именем простым — Кырдылез, что в переводе и означает — «Дух долины». Люди, жившие в той благодатной местности, хорошо знали, что приходит осень, сонным, вялым становился Кырдылез; пожелтела местность, осыпалась листва с кустов и деревьев, старел «Дух долины», а к концу осени дряхлым стариком становился и, ковыляя, опираясь на кизиловую палку уходил, оставляя людям воспоминания о жарком лете и его дарах. Долгими ненастными днями, люди, греясь у очагов своих вспоминали духа долины, и ждали его возвращения. Сошли снега, очистились источники воды, ручьи такими прозрачными стали, что каждый камешек, каждая песчинка, танцующая видна; небо синим лучистым стало, а лес зеленым — значит, проснулся Кырдылез, придет молодым, с глазами ясными, взором ласковым, смеющимся. Не все видят Духа Долины, не все слышали слова его, но все знали, что он идет по земле.

Вот и сегодня, глянул Кырдылез вокруг, вдохнул воздух пряный, на цветах настоянный, сказал радостно: «Кажется, не опоздал?»

Чабаны отары овец в горы гонят. Пошел вслед им и Кырдылез, слышит блеяние, понимает — жалуются овцы: «Почему в этот день ни волов, ни коней не запрягают, а нас на шашлык берут? Остановилась отара, ждут овцы, что скажет Кырдылез?

А что сказать глупым барашкам на их блеяние! Для шерсти и мяса их разводят. А какой шашлык, какой чебурек без баранины?

Взвился кнут чабана в воздухе, резким щелкающим звуком в ушах овец прозвучал.

Погнал чабан овец, покрикивая; «нечего стоять! Нечего!» Остановился, увидев на тропе змею ползущую, подумал: «Когда Кырдылез молодым был, не слезая с коня, копьем змею убил»

Поднял камень чабан, чтобы бросить в змею. Крикнул ему Кырдылез: «Не убивай змею, оставь живой! Лучше убей ложь в себе!»

Не услышал слов Кырдылеза чабан, не коснулись сердца слова Духа Долины, попал камнем в голову змее, убил. Радуется чабан: «Удачно получилось! Увидел бы Кырдылез, довольным был бы!»

Глубоко вздохнул «Дух долины», но и слова не сказал, к чему слово, когда действие произошло?… Дальше пошел, к группе деревьев, под которыми люди на шашлык барашка готовили.

Один из людей тех сказал, губами причмокивая: «Ай, какой шашлык вкусный будет — пальчики оближешь! Будет чем угостить, когда Кырдылез придет!»

Другой сказал, с сомнением в голосе: «Может Кырдылез прежде и ходил, а теперь больше не ходит?»

«Нет, придет Кырдылез, раз его наш певец Абибулла ожидает, надеется, что богатым сделает его!» — вставил третий.

Помнил Кырдылез Абибуллу… хорошо помнил. Помнил молодым, помнил, как возмужал тот, помнил, как седина у него стала пробиваться… Песней звонкою всегда встречал Абибулла приход Духа долины. Звенела песня в воздухе, эхом в горах отзываясь. Светлой, легкой души человеком был Абибулла. Ни одного праздника не было, на котором не звучал бы голос певца.

А сегодня сидит Абибулла на скале высокой, молчит. Не радует его ни солнце ласковое, ни пение птиц в садах.

— От чего молчишь, Абибулла? Прежде всегда хорошую песню пел. Что стало с тобой? Может, совсем старым стал?

И запел Абибулла, словно упрек услышал:

— Ждем тебя, Кырдылез, ждем; Прилети Кырдылез к нам сегодня на крыльях мечты нашей, принесись на светлых струях ветра легкого; заиграй музыка сердца, заиграй! Чал, чал, чал!…

Прислушался Кырдылез к словам Абибуллы, приятны, легки и светлы они, а сам подумал: «Вот ищет золота человек, но зачем оно ему? Разве каждое слово песни его — не золотое? Протянул свои руки Кырдылез к солнцу яркому, полилось золото на землю потоками, Пало на скалы дальние сверкнуло на месяце минарета.

А Абдулла продолжал петь: «Золотой день пришел к бедняку! Кырдылез не обижает людей! Чал, чал, чал!…»

Умолк певец, тень на лицо набежала, задумался: «Не любит меня Хатидже, хотя говорит при встречах, что любит! Нужен ей другой — молодой, богатый нужен! Ведь говорит часто Хатидже, так просто, глубокого смысла в слова свои не вкладывая: «Богатый — значит, умный. Был у меня первый муж богатый — хочу, чтоб новый муж еще богаче был! Все сделаю, чтобы он мною довольным был!»

Ищет глазами Абибулла Духа Долины, другие не видят Кырдылеза, никогда не видели… А он видел. Вот только сегодня его почему-то нет. Но верит, что придет тот. Обещает певец на старом камне ему свечу восковую поставить.

Понял из слов песни певца «Дух Долины», что нужно Абибулле, головой укоризненно покачивает, вздыхает:

— Тех, что шашлык сейчас едят, можно понять — счастливы они! Тех, кто по садам сидят, пьют, едят, можно понять — довольны они!

И, правда, пирующие сейчас больше о желудках своих думают, не помнят ни о голодном Абибулле, ни о Кырдылезе. Пьют, едят люди на лужайках и в садах, не замечая, что ночь уже спускается…

Зажег на старом камне свечу Абибулла, ждет прихода Кырдылеза. Долго, терпеливо ждет. Вот и луна золотая всплыла над деревьями, осмотрелась и поплыла вверх. Насторожился Абибулла, шорох в дальних кустах услышав. Сверкнуло огоньком там.

«Ты хотел меня, — сказал голос, легким шелестом листвы, — Вот и пришел я. Знаю я, что ты ждешь от меня! Молодым был — только песню любил. Старым стал — женщину захотел! Для нее золото ищешь…»

«Для нее», — вздохнул Абибулла.

«Слышишь, как шумит ручей, молодой, чистый, песнь любви распевает?» — продолжал говорить Кырдылез. — «Слышишь, как свежая трава колышется? Только ты старым стал, придет завтра — а ты не услышишь.

Слышишь, как сердце твое бьется, не поспеть ему за молодыми. Не успеть, тебе, Абибулла!

Сколько золота в тебе самом было, легкого, людям нужного. Но ты из-под земли золота захотел… Только не поднять тебе его…»

Не захотел Абибулла дальше слушать голос мягкий, печальный; бросился к кусту, где огонек светился, думая: «Только бы не опоздать!» Бежал старик, о карагач одежду разрывая. Слышал голос Кырдылеза, но не внимал ему. Увидел, как под одним кустом, под вторым, под третьим вспыхнули груды золота, огнем желто-красным горящим. Хватал голыми руками горячие куски золота, прятал на груди своей. Звал прекрасную Хатидже, плача от радости. Тяжело было нести, ноги от усталости подкашивались. Не помнил уже, как добрался до деревни. Не хватило сил даже в дверь дома Хадидже постучать. Упал у порога дома ее, шепча:

Кырдылез много мне золота дал. Все твое. Принес тебе его, моя чудная, моя прекрасная»

Не доходили слова его до Хатидже. Крепко спала Хатидже, обнимая другого. Не нужен был ей теперь Абибулла с золотом. И, протягивая руки к двери любимой, умер Абибулла. У самого порога ее дома остановилось сердце его. Может, и хорошо сделал, что умер, не получив того прекрасного, о котором так страстно мечтал? Может, если бы взял прекрасное, оно таковым и не стало бы? Кто знает?…

Не торопясь, шагал по земле Кырдылез, думал: «Ушел с земли Хабибулла-певец, ничего страшного не случится, придет на его место другой. Смертны люди. Пройдет лето, придет другое, сменит его следующее лето — никогда не умрет Кырдылез.»

Не умирает дух — легендою живет,
Хоть все давно переменилось.
Приходит лето, и народ наш ждет,
Чтоб божество незримое явилось.

И истина, и вымысел едины,
В том состоит легенды суть,
Есть дух добра, дух Солнечной долины,
И люди, что прихода его ждут.

Чершамбе

Когда говорили о Сеит-Яя, всегда добавляли к нему определение одно и тоже — «бедный» Может потому, что был обладателем невероятной худобы. Все тело состояло из мослов, прикрытых тонкой загорелой кожей, Сеит-Яя здорово горбился, а поэтому, когда приходилось ему стоять, он опирался на длинную палку. Лицо доброе, все в глубоких морщинах, длинная седеющая борода, и голубые прозрачные глаза, так несвойственные крымскому татарину. Многие много странностей находили в этом человеке, начиная с того, что он по отечески любил детей, не выделяя из них никого. Каждого ребенка, проходившего мимо его сада, он останавливал и обязательно одаривал крупной грушей, персиком или спелой сладкой рябиной.

Гладя по головке тощей рукой детскую головку, он приговаривал: «Ничего, ты кушай, кушай!»

Часто была слышна его грустная песенка — Чершамбе-Чершамбе. В простенькой песенке без смысла про третий день недели пел Сеит-Яя.

Все знали эту Чершамбе, и знали, отчего поет ее бедный Сеит-Яя.

Никто уже не помнил, когда пришел Сеит-Яя в деревню, но все говорили о том, что еще тогда замечали за ним странное.

Руки у Сеит-Яя были золотыми, в селении не найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлак, посадил чубуки. Никто не видел, чтобы он бездельничал, он всегда был в работе. Очень редко его можно было увидеть в кофейне, где он выпивал маленькую чашечку крепкого турецкого кофе. Он всегда казался тихим, безобидным. Но, тот, кто ближе был к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить все смешное, и высказать открыто, никого не боясь. И поэтому многие, особенно люди богатые, не любили его. «Много себе позволяет, а сам в работниках ходит!» — говорили «обиженные», отворачивались, чтобы не говорить слов приветствия.

Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что, когда умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней деревне собаки.

Сеит-Яя сказал тогда громко: «Собаки воют к покойнику, или оповещают о том, что выбрали неумного в сотские!»

Отворачивался и Муртазы.

У Муртазы пала лошадь. Все поздравляли Муртазу, потому что народ верил, что гибель лошади или другого животного в то время, как в доме кто-нибудь болен, считается в нашей местности благоприятным для заболевшего знамением. Говорят, что Аллах в этом случае щадит человеческую жизнь, довольствуясь душой животного, пожалел Аллах человека, если вместо него взял его лошадь. Только Сеит-Яя ворчал:

— Мало у Аллаха дела, чтобы заниматься такими мелочами, как падеж лошади! Скоро бублики печь вам будет Аллах, а вы только рот раскрывать будете.

Качал головой мулла, говоря: «Плохо Сеит-Яя кончит, не знает язык его, что болтает».

И назвал его дурнем, когда услышал, как посмеялся Сеит-Яя над пятницей.

Пятница день особый, чтят его, и не только татары чтят. В пятницу шли татары пожилые в мечеть и позвали с собой Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя:

— Идите, идите, я в среду приду. А ведь знал прекрасно, что недельный праздник у татар — пятница.

— Плохо дело, — сказали старики, — видно, Аллах отнял у него разум совсем. Дурень — Сеит-Яя.

И стали люди, кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел отдавать свою дочь за него замуж.

А время Сеит-Яя жениться давно пришло, многие заметили, что стал тосковать он.

Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках.

Решила посватать одну вдовушку из казанских татарок. У тех татар девушки ходят открытыми, не стыдятся разговаривать с мужчинами, городское платье носят.

Сеит-Яя согласился. — Хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый огурец, — все огурец.

— Сватай, — сказал он хозяйке, и вечером пошел к дому, где жила вдовушка.

Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на нее из-под рукава Сеит-Яя.

— Хороша женщина, жаль только, что не закрывается. Спокойней было бы. Только муж видел бы…

Постоял еще немного, облокотившись о косяк. Потом сказал так, просто:

— Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад.

Присвистнул и ушел к себе.

Не ложился спать в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке, вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула платок и пошла под орешину.

Пространство под орешиной — большое, и свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться; однако скоро нашел ее Сеит-Яя. Кто ищет, всегда быстро находит.

— Буду тебя сватать, пойдешь за меня? — спросил Фатиму.

Колебалась та ответить. Пожалуй, люди засмеют, скажут, пошла замуж за дурня.

Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же принес целый платок сладкой баклавы и не боялся вдовушке шепнуть на ухо стыдное слово.

И согласилась вдовушка.

— Пойду! — сказала.

Веселым стал Сеит-Яя, двойную работу хозяйке делал. И думала хозяйка:

— Наверное поладил Сеит-Яя?…

А по пятницам, когда все татары отдыхали, он обустраивал свое хозяйство; складывал печь на дворе, чтобы выпекать хлеб; мастерил сарайчик для коровы.

— Сено где возьмешь? — спрашивала хозяйка.

— Накошу на Юланчике.

Дивилась хозяйка:

— Да ты в уме ли?

Потому что все знали, какое место Юланчик. Недаром люди назвали его Змеиным гнездом. В камышах жила змея, которая, свернувшись, казалась, копной сена, а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили ее янычары. Акмелизский хан выписал из Стамбула. Но остались от нее детеныши. Потому что, когда принесли в деревню голову убитой, то она кишела змеенышами. И когда перепуганные люди разбежались в стороны, полетели змееныши в свое гнездо и обратились в джиннов. Таракташский джинджи видел их в пьяном хороводе.

И никто после того не ходил на Юланчик. Но вот Сеит-Яя не побоялся.

— Это люди все об Юланчике выдумали, — говорил он. — Никаких джиннов нет и шайтана нет, может, ничего нет.

— Тогда коси себе, дурень! — сказала хозяйка.

И пошел Сеит-Яя на Юланчик.

Оттого, что не ходили туда, стояла трава там по пояс, а из-под косы выскакивали зайцы, выпархивали птицы.

«Накошу сена, приду сюда охотиться», — подумал Сеит-Яя. И только подумал, как вдруг увидел через балку на бугре черную собаку с задранным вверх хвостом.

Завыла собака. Тоскливо, протяжно завыла. Вой, на волчий похожий. Передразнил ее Сеит-Яя.

— Вой, громче вой, я тоже так умею.

И не увидел больше собаки. Словно в воздухе растворилась Сам воздух словно вздрогнул и сжался. Нашла черная туча, закрыла солнце, погнала по земле серую тень свою. Прохладой повеяло, и Сеит-Яя решил отдохнуть. Взял, да и прилег под дикой грушей.

— На половину зимы накосил; зайцев набью — говорил сам с собой, — шубу жене сделаю; дичи набью — хозяйке отнесу; хозяйка свадьбу поможет справить.

И заснул Сеит-Яя, не слышал, как налетел из Бариколя пыльный вихрь, как закрутил скошенную траву, как завыл голодною собакой. Показалось только ему, что вдали музыка играет.

Открыл глаза и застыл от ужаса.

Летела на него козлиная свадьба. Впереди три огромных горбатых козла, с человечьим лицом, дудели на камышовых дудках: за ними старый козел с вывернутыми рогами бил в большой барабан коровьей ногой. Целым стадом скакали черные козлы и среди них на верблюде одногорбом сидела, вертясь, с бубном в руке, его невеста — Фатима. Хотел броситься к ней Сеит-Яя, но заметила она это и скрылась в горбе верблюда. И завизжали, запрыгали по всему камышу голые цыплята, и почернело от них окрестное поле, и понеслась свадьба дальше.

Помутилось в глазах Сеит-Яя. Вспоминал он потом только, что позади всех бежал горбатый урод, кланялся ему и кричал поворачиваясь на тонких ножках:

— Чершамбе, чершамбе!…

Прибежал обезумевший Сеит-Яя в деревню и не нашел своей невесты. Ушла куда-то и больше не возвращалась.

Целых двадцать лет жил после того Сеит-Яя в хозяйкином саду и только по пятницам приходил в деревню спросить, не видели ли его невесты; подходил к мечети и ждал, когда выйдет мулла. В плохой одежонке, скорбный и исхудалый, Сеит-Яя становился перед ним на колени и молил:

— Сделай так, чтобы пятница средой была, тогда найду невесту. Ведь горбатый джинн на свадьбе кричал: чершамбе, чершамбе.

И, возвращаясь к вечеру в свой сад, грустный и сгорбившийся, Сеит-Яя глухим голосом напевал свою печальную песенку:

Чершамбе, Чершамбе.

Эчки-Даг или легенда об удачливом охотнике

Молодость живет сердцем, зрелость — разумом, а старость — воспоминаниями. Для охотника Али время воспоминаний еще не наступило. Жизнь короткая пролетела, вспоминать не о чем. Все остальное, как за углом дома, увидишь, когда завернешь! Время рассудительности только означало свой приход, как на пороге дома чувяки сняло, а вот куда поставить еще не решилось. Пробивался разум тонюсенькими жалкими росточками. А вот сердце билось, как и положено в молодости, сильно и радостно. И дышалось легко — полной грудью. Жизнь требовала многих желаний.

Закрыл глаза: «она передо мной,
Нет радости в глазах ее — печальна.
Не назову любимую женой,
Хоть предназначена была мне изначально.

Смерть не страшна, коль жизни нет,
Безумие всегда наедине со мною.
И сколько бы не прожил лет,
Не назову любимую женою».

И в Отузах и Козах хорошо знали охотника Али. Кто не знает, скажу тем, что Отуз и Козы — два больших селения, давших название одноименным долинам: отузской и козской, разделяет эти долины Гора Эчкидаг, не до небес гора, но иногда тучи цепляются за нее, хлопьями спускаются в долину, мелким-мелким дождиком сеясь. По склону Эчкидага дорога проходила из Отуз к Судаку. Прежде, когда охотой занимались немногие, когда охота делом удальцов считалась, на Эчкидаге коз много горных паслось, Татары называют коз тех — «караджа». Охотники говорили, что много коз гибнет, когда они в провал падают. Где тот провал находится, никому не говорили. Но, татары говорят, что между двумя вершинами горы действительно существует провал без дна, который они называют — «Ухом земли». Провал тот косо направляется к подземной пещере, конца которой никто не знает. Говорят, доходит пещерная щель до самого сердца земли; будто бы хочет земля знать, что на ней делается: лучше ли живут люди, чем прежде, или по-прежнему вздорят, жадничают, убивают и себя и других. Говорили также в нашем селении, что знает об «Ухе земли» один самый удачливый из охотников, промышляющий охотой на диких коз — «караджа»

Владеть оружием — работа,
Но всякой силе есть предел,
Будь то — любимая охота,
Иль может воина удел.

Есть, точно, правила охоты,
Охотник сдерживает пыл,
У Бога тоже есть забота,
Чтоб корень жизни не убил.

Али, красавца Али, долго помнила наша деревня, и рассказ о нем, передаваясь из уст в уста, дошел до дней, наших, когда Яйла услышала гудки автомобиля и шуршание колес по асфальту, когда выше гор, стальные птицы летать стали, а управлять ими взялся бесстрашный человек.

Не знаю, обогнал бы Али автомобиль на своем скакуне, но, знаю точно, он мог скорее загнать любимого коня и погубить себя, чем поступиться славой первого джигита.

Быстрее ветра носил горный конь своего хозяина, и завидовала козская и отузская молодежь, глядя, как гарцевал Али на своем скакуне, и как без промаха бил любую птицу на лету.

Недаром считался Али первым стрелком на всю долину и никогда не возвращался домой с пустой сумкой.

Трепетали дикие козы, когда на вершинах Эчкидага из-за неприступных скал, появлялся Али с карабином на плече.

Только ни разу не тронула рука благородного охотника газели, которая кормила дитя. Ибо благородство Али касалось не только человека.

И вот как-то, когда в горах заблеяли молодые козочки, когда охотиться на них было позором для охотника, заглянул Али в саклю к Урмие. Кто не знал тогда красавицу Урмие?

Умна и красива Урмие. Жила одиноко в сакле с дочкой лет семи. Многие сохли, видя, как стройны и гибки движения тела ее в танце, но сурова была вдова с вздыхателями. Одному Али было позволено приходить к ней.

Урмие, молодая вдова, умащивала себя благовониями для Али, требуя за это от него беспрекословного исполнения ее женских причуд.

Вот и сегодня она лукаво посмотрела на Али, как делала всегда, когда хотела попросить что-нибудь исключительное, и сказала:

— Принеси мне завтра караджа.

— Нельзя. Не время бить коз. Только начали кормить они козлят, сама ведь знаешь, — заметил Али, удивившись странной просьбе.

— А я хочу. Для меня мог бы сделать исключение.

— Не могу.

— Ну, тогда уходи! О чем нам разговаривать?…

Пожал плечами Али, не ожидая такого поворота событий, повернулся к двери, и сказал досадливо:

— Глупая баба.

— Зачем к глупой ходишь? Вот Сеит-Мемет никогда не говорит мне так. Не один ты на свете… Поступай, как знаешь? Не принесешь ты, принесет другой, а караджа будет у меня…

Вернулся Али домой мрачный, прилег и задумался. В лесу заливался трелями соловей, в виноградниках звенели в любовной игре цикады, по небу бегали одна к другой на свидание яркие звезды. Никто не спал, не мог заснуть и Али. Клял коварную Урмие, знал, что характер у нее несговорчивый, задумает что-то, не отступится. Клял ее, но знал, что, в конце концов, уступит ей, ибо тянуло к ней, как нектар цветка притягивает к себе пчелу.

Вспоминал последние сказанные Урмие слова: «Не ты, принесет другой!»

«Нет, никто не принесет караджа ей раньше меня!» — решил охотник.

Только рассвет забрезжил, Али вышел из сакли своей. Пока шел к горе, восток окрасился в розово-красный свет, приникая к вершине горы первым поцелуем. Тропы все знакомы.

Близко Эчкидаг. Отлично знает Али, где козы пасутся. Осторожны козы, кормящие козлят. Прямо к себе не подпустят. Чтобы вернуться с добычей, нужно подняться на одну из вершин горы, у другой теперь много диких коз, караджа. Нужно пройти «Ухо земли»… Подошел Али к провалу и увидел возле него древнего старика с такой длинной белой бородой, что конец ее уходил в провал.

— Здравствуй, Али, — окликнул охотник старик. — Что-то ты рано коз стрелять пришел?

— Нужно, вот и пришел. — недружелюбно ответил Али.

— Напрасно так рано встал, напрасно шагал сюда, все равно не убьешь ни одной.

На лице старика коварная улыбка видна.

Подошел ближе Али к старику, спросил.

— Ты кто будешь?

Не ответил старик, в провале исчез, только сорвавшиеся камни полетели в провал; слушал, слушал Али и не мог услышать, где они остановились. Посмотрел охотник на гору. Стоит стройная коза, на него смотрит, прервав свой завтрак, уши наставила.

Прицелился Али, уже хотел на курок нажать, и вдруг видит, что у козы кто-то сидит и доит ее; женщина, как будто бы знакомая. Точно, на покойную его сестру похожая.

Опустил он карабин, протирать глаза стал тыльной стороной руки. Протер глаза, поглядел — коза стоит на месте, никого подле нее нет.

Прицелился вновь, и опять у козы женщина. Оглянулась даже на Али. Побледнел Али. Узнал мать такой, какой помнил ее в детстве. Покачала укоризненно головой мать. Опустил Али карабин.

— Матушка родная! — крикнул охотник с тоской охотник.

Тень пронеслась по земле, пылью рассыпалась у подножия скалы. Стоит опять коза одна, не шевелится.

— Сплю я, что ли, — подумал Али, и прицелился в третий раз.

Коза одна, но только в двух шагах от нее ягненок появился. «Значит причудилось все это мне!» — вздохнул Али и навел карабин, чтобы вернее, без промаха, убить животное прямо в сердце.

Хотел нажать на курок, но увидел, что коза кормит девочку дочку Урмие, которую любил и баловал Али как свою дочь.

Задрожал Али, похолодел весь. Чуть не убил маленькую Урмие.

Обезумев от ужаса, упал на землю и долго лежал, ничего не помня. Вернулся в саклю свою, собрал кое-что из вещей, и исчез.

Больше жители деревни не видели Али. Стали думать, что упал со скалы и убился. Другие убеждали, что Али в «Ухо земли» направился. А раз так, то и искать нечего.

Так прошло много лет.

Урмие, к которой ходил Али, стала дряхлой старухой, у маленькой Урмие родились дети и внуки; сошли в могилу сверстники джигита, и народившиеся поколения знали о нем только то, что дошло до них из уст отцов и где было столько же правды, сколько и народного вымысла.

И вот раз вернулся в деревню хаджи Асан, столетний старик, долгое время остававшийся в священной Мекке. Много рассказал своим Асан, много чудесного услышали от него, но чудеснее всего было то, что Асан сам, своими глазами видел и узнал Али, пропавшего охотника… А дело было так:

В Стамбуле, в монастыре дервишей происходило торжественное служение. Были беи и султаны, были принцы, много франков было и весь пашалык. Били барабаны, играли флейты, все ускоряя темп, и закружились в экстазе священной пляски-молитвы святые монахи. Но бешенее всех кружился один старик. Как горный вихрь, мелькал он в глазах восторженных зрителей, унося мысль их от земных помыслов, но силой всего своего существа отдававшийся страсти своего духа.

— Али, — позвал Асан громко. Глянул на Асана дервиш, задержался на мгновение взглядом, и снова бешеным порывом ушел в экстаз молитвы.

Карасевда

С душевным трепетом, волненьем
ночи жаждут появленья
Влюбленных парочки и вор.

Спроси сегодня людей молодых, что такое Карасевда? Не скажут они? Спроси старых о том же, может, тот и вспомнит, кто рассудок терял из-за любви безнадежной? Карасевду теперь меланхолией часто зовут. Ну, что красивого люди находят в слове новом, говорящем о том, что разливается в человеке желчь черная? Нет, вы как хотите, а по мне — Карасевда понятнее и красивее звучит. Принимает она облик кошки черной, вцепится — не отпустит! И, овладев человеком, Карасевда ведет его по путям тернистым, к пропасти ведущей.

Жил когда-то в селении нашем с названием Таракташ парень по имени Мустафа Чалаш, смелый до дерзости. И ростом, и внешностью и силой Аллах наградил его. Вот только беспутный какой-то, ищущий приключений. А приключения к тюремной решетке приводили…

Сидит за тюремной решеткой Мустафа, томится, а мысли всякие в голову непрошенными лезут. Глядит через тюремную решетку на небо голубое-голубое, видит облако белое, легкое, быстро бегущее, молит его безмолвно:

«Облако, быстро на юг бегущее, пролети над моим селением, прошу тебя, скажи Гюль-Беяз, что скоро Мустафа Чалаш домой вернется! Нет тех оков, которые удержать его могут!»

Не знают тюремщики о том, что удалось Мустафе из стены камеры тюремной кусок гранита крепкий выломать. Всю ночь орудует камнем, чтобы оковы разбить. Время бежит, спешит и Мустафа, торопится…

Лучше бы не спешил Мустафа Чалаш домой. Не знает, что ходит вокруг его дома Карасевда, черная кошка; к самому окошку подходит, заглядывает… Прилипчива к тем, кто безумно любит.

Как удалось Мустафе от кандалов избавиться, да с тюремной решеткой справиться, только бежал он из тюрьмы! Знает парень, что скрыться можно там, где горы, поросшие лесом, синеют. Долог путь лесом, тропами нехожеными, да еще в гору поднимаясь. Внизу дорога есть, наезженная, только опасно по ней идти… Вот и сейчас слышно, как колокольчик звенит — становой едет, его, сбежавшего разыскивает. Чтобы полицейский чин не заметил, пришлось спуститься в Девлен-дере,

«Пропалую балку» — кто попал сюда, тот пропал. Вот почему так назвали балку обычного вида? Татары отузские (из солнечной долины) говорят, что если на кого нападает Карасевда, то сюда обязательно приходит, чтобы повеситься. Такое уж гиблое место…

Устал Чалаш идти, до дерева раскидистого добрался, прилег. Ветра нет, а каждый листочек на дереве двигается, громко шелестя, словно, что-то сказать пытается? До осени еще далеко, рано листьям на судьбу жаловаться, значит, человеку что-то сказать хотят? Под усыпляющий шелест листьев уснул Мустафа, странный сон ему снится, да так четко, словно все наяву происходит.

Будто, сидит у себя перед домом старый козский Хаджи-Мурат, холодную бузу пьет, невесту поджидая. Вот и свадебный мугудек едет, четыре джигита над ним шелковую ткань держат на суреках. Остановился мугудек. Хаджи-Мурат по золотой монете бросил джигитам.

Опустили золотые суреки джигиты, громко крикнули: «Айда!»

Подхватил ту ткань дядя невесты, завернул в нее невесту, в дом понес. Заиграла музыка, забил барабан. И стала Гюль-Беяз, невеста Мустафы Чалаша, женой старого Хаджи-Мурата.

Вздрогнул Мустафа, проснулся, смотрит и не видит, как смотрят на него с дерева злые глаза черной кошки. Не слышал и мяуканья ее Чалаш. Только сердце чего-то нехорошо заныло. Выбрался из балки Мустафа Чалаш, легче стало, когда горы свои увидел: вон вершина Алчик-кая видна, а там — Куш-кая. Солнце совсем близко к вершинам гор скатилось, словно пыталось заглянуть на то, что под деревьями находится? Жара спала. Птицы по лесу запели. Запел и Мустафа: песнь свою, из души льющуюся:

«Слаще меда, тоньше ткани, мягче пуха Эмир Эмири — совы дочь… Завтра ночью пойдет Мустафа-Чалаш под окно невесте, скажет Бюль-Беяз — любимая, сам Аллах назначил так, чтобы я полюбил тебя! Ты судьба моя! И ответит Гюль-Беяз: — Ты пришел, значит, цветет в саду роза, значит, благоухает сад! И расцветет сердце Мустафы, потому что любит его та, которая лучше всех на свете!»

Вот какие слова лились из глубин души Мустафы. Ночь бархатом черным укрыла землю, звезды зажглись в небесах, а на земле светлячками загорелся огонь в окнах жилищ. Бугор уже виден, за которым дом старого Чалаша расположился. Нищий цыган сидит на бугре, узнал Мустафу.

Вернулся? — спросил.

Подсел к цыгану Мустафа, спросил в свою очередь: «Что нового?»

— Есть кое-что…— сказал цыган, и помолчав немного, добавил — Ты ведь знаешь, какой богач Хаджи-Мурат, а на свадьбе двух копеек не дал… Пожалел…

— На какой свадьбе? — удивился Мустафа.

— Гюль-Беяз взял, две копейки не дал…

Вскочил на ноги Мустафа, злобой засверкали глаза его.

— Что говоришь?

— Спроси отца своего! — испугался цыган.

Огнем горел Мустафа Чалаш, когда стучал в дверь к отцу. Не узнал сына отец, за разбойника принял. Еще больше испугался, когда увидел своими глазами, что сын от любви к Гюль-Беяз голову потерял. Не остался дома Мустафа, деньги взял, кинжал взял, двух друзей взял и отправился в Судак вино пить. Разбили дверь, ведущую в подвал. Выбили дно из бочки — пили. Танцевал в вине Мустафа, хайтурму танцевал, грудь себе кинжалом изранил, заставлял друзей пить кровь его, чтобы потом не выдали врагам.

На другой день узнали все в Судаке и Таракташе, что вернулся Мустафа Чалаш домой. И что тронула его Карасевда. Слух этот и до Хаджи-Мурата дошел. Испугался старый богач, запер жену в самую дальнюю комнату, и сам долго на улице не показывался. Но как-то пошел в сад свой, что за селением находился и замер. Кто-то срубил все деревья, виноградник вырубил… Догадался Хаджи-Мурат о том, кто беды ему натворил, послал в волость работника с заявлением.

А ночью в дверь постучал работник. Открыл дверь Хаджи-Мурат и обмер. Перед ним стоял не работник, а Мустафа-Чалаш.

— Старик, отдай мою невесту!

Упал на колени Хаджи-Мурат: — Не знал я, что ты вернешься. Теперь сама не пойдет к тебе…

— Лжешь, старик! — крикнул не своим голосом парень. — Позови сюда!

Попятился хаджи к дверям, заперся в женской половине, стал звать на помощь слуг. Сбежались те со всех сторон. Ускакал Мустафа Чалаш из Коз, а позади него черной кошкой Карасевда уцепилась. Теперь только он с нею разговаривал, только у нее совета просил. И подсказала Карасевда пойти в Козы, к Гюль-Беяз, потому что старик заболел и не может помешать им встретиться.

Разыскал нищего цыгана Мустафа, потребовал одеждой поменяться. Удивился цыган, наряжаясь в бешмет Мустафы, отдавая взамен свое тряпье.

Одел Мустафа одежду цыгана, палку в руки взял, сгорбился, как старик, и направился в Козы. Просить милостыню.

Смотрел вслед Мустафе цыган, вертел пальцем у виска, говорил: «Настоящая Карасевда, совсем голову потерял».

Шел вдоль улицы селения Коз, прося милостыню Мустафа. Не узнавали его, подавали, кто хлеба кусок, кто монету. Подошел к дому Хаджи-Мурата. Лежал больным хаджа. Сидела Гюль-Беяз одна на ступеньке дома. Протянул к ней руку Мустафа Чалаш. Положила та монету в руку милостыню просящего — не узнала.

Сжалось сердце у Мустафы, заскребла когтями Карасевда.

— Мустафу Чалаша забыла?

— Пущенная стрела назад не возвращается, — покачала головой Гюль-Беяз.

— Значит, забыла, — крикнул Мустафа и бросился к ней с ножом.

Успела Гюль-Беяз уклониться, скрылась за дверью, людей позвала…

И пошли с тех пор по судакской дороге разбои. Ночи не проходило, чтобы какого-то богача не ограбили. Знали, что это работа Мустафы Чалаша. Хоть и знали, что где-то близко скрывается Мустафа, но найти не могли. Прятали его бедные татары, с которыми разбойник добычей делился. Говорили при этом: «Зачем за ним гоняться, Карасевда сама его в Девлен-дере приведет».

Правду говорили татары. Шел в Пропальное ущелье Мустафа совсем один, бросили его друзья, поняв, что совсем сумасшедшим он стал. Пришел под то дерево, под которым лежал он когда-то, убежав из тюрьмы. С ним и Карасевда пришла, тут же черной кошкой. Лег под дерево, хотел заснуть, а не спится. Скала, и та уже ко сну потянулась. А к нему сон не идет. Подошли, как ему показалось, три дуба к нему. Один больно ударил по голове.

— Затягивай крепче шею! — сказал второй сердитым голосом, похожим на голос Хаджи Мурата.

Третий толкнул камень из под ног, повис в петле Мустафа.

Нашли Мустафу отузские жители еще живым, долго добивали кольями.

— Отузские так всегда поступают! — говорили татары в Козах, живущие, узнав про расправу.

Сейчас тихо стало у нас. Кого убили, кого в тюрьму посадили? Увидим, как парит в синеве неба орел, говорим, вздыхая:

— Были и у нас орлы когда-то! Высоко летали. Старики о них еще помнят. Не случись Карасевда, Мустафа Чалаш одним из орлов был бы!

Церковный грот

Пещерный храм, разрушен он,
Хоть прежде освящен веками;
И слышится печальный звон,
Там наверху под облаками.

И та печаль, из века в век,
От памяти уйдя, живой осталась…
И смотрит на руины человек —
Легенда древности в наследие досталась.

В двух километрах к западу от Качи-Кальена, в верховьях Алимовой балки, на левом склоне ее лежит большой валун. Крепко улегся, не просто выдернуть из земли. Рядом тропа туристская проложена, на месте бывшей здесь средневековой дороги. На замшелой стороне валуна видны множественные знаки в виде продольных и поперечных полос непонятного, загадочного назначения. А, если бы современные люди могли переместиться во времена отдаленные, то увидели б вереницы людей, поднимающихся к подножию скального массива, на котором стоял огромный каменный истукан. Работали над изваянием и люди, и природа. Мастера, поставившие истукан, не слишком старались над изображением. Голова круглая, без ушей. Глаза щелями в камне вырублены. Рот такой же. Ну, нос, еще на нос похожий, только без ноздрей. Руки колосса бороздами глубокими по бокам выглядели. Ног у истукана не было и вовсе. Люди, словно не замечали уродливости истукана. Подходили к подножию скалы, где жертвенник находился, складывали горшки и мешочки. В жертву приносили продукты от полей и садов своих. Божество истуканье не требовало кровавых жертв, На жертвенном камне воскуривались жрецами травы пахучие, дымком попыхивая на жертвующих. Били в бубны священнослужители, бегали в масках страшных между рядами жертвователей, что-то громко неясное выкрикивая. В гротах Качи-Кальена жрецы возносили божеству своему молитвы, употребляя в пищу часть принесенных в жертвенных горшочках даров.

Позднее на основе древнего языческого капища православный пещерный монастырь возник. Готические своды «церковного грота» самой природой изваяны, из грота начинался источник чистой хрустального вида воды. Чуть ниже у входа росли огромные деревья.

Потрясающее воображение человеческое сочетание грандиозных скал, гротов, источника и гигантских деревьев не могло не оставить следа и не заставить служить себе.

Разве можно жить без чуда,
Без источника воды?
От болезней и от блуда,
И иной, другой беды.

И избавит, и излечит,
Пусть и тощий твой карман,
И от зла избавит печень
И от всех душевных ран.

И неважно, мусульманин,
Христианин, иудей.
Всех людей источник манит,
С тьмы веков, до наших дней.

Семь колодезей

Никогда прежде в Крыму колодезей не копали, а крупными реками Бог Крым обидел. Недаром тут всякий ручей гордо речкой называют, вдоль него поселения вырастают, сады разбивают, огороды. А что делать Восточному Крыму, той части его, что между Керчью и Феодосией находится? Дождевую собирать? А часты ли дожди? Да в какие емкости ее собирать? Татары народ степной, к безводью люди привыкшие, Не избаловала природа степняка подарками. Посмотрите на деревни татарские в давно прошедшем времени, ни деревца вокруг жилищ, ни кустика. Степь да солнце жгучее. А славянин привык в воде плескаться.

Как-то задумали люди дорогу железную вести до Керчи, станцию построили, а воды нет. Чем паровоз заправить? Пришлось воду в цистернах железнодорожных привозить, чтобы паровоз водой напоить, да и людей — тоже.

А как крестьянину, животных разводящему? Как без привычной огородины обходиться?

Весной сердце радуется, кругом зелень яркая. Степь цветами, как невеста украсилась. Но вот лето приходит, дождей нет, Каждый листик, каждая былинка рот свой невидимый раскрывает:

Пить! Хоть капельку воды!

На что трава терпеливая но и она устала воду просить, сначала поникла, потом пожухла, ни по цвету, ни по твердости соломе не у ступая. Овцы едят, что бедным делать, если иной вокруг, куда ни глянь, нет.

Вода нужна овцам к такой траве. А озерца, а ставки искусственные обмелели, в грязные лужи превратились. Куда пойти. На север пойдешь — море там, на юг пойдешь — опять же, море. Глянешь простор голубой водный, с небом сливающийся, да только вода та горько-соленая. Терпят чабаны, овец пасущие, ждут, когда дождь все выемки в земле водой наполнит, экономят воду, как могут?…

Но, как-то наступило лето невероятно засушливое, все запасы воды исчерпаны. Озера пересохли, в них образовалась глянцевитая черная поверхность, растрескавшаяся на кусочки с подвернутыми вверх краями. Все живое пить просит, а воды нет. Вот и решило семейство одно, отец да два сына, воду искать, колодец вырыть. А где начинать рыть, если везде трещины глубокие в земле, пылью курится земля степная.

Выбрали место, где естественное углубление было, и начали в землю вгрызаться — иными словами такую работу и не назовешь. Земля в этой части Крыма жесткая, с выходами камня на поверхность, да и так, если землю, извлекаемую, просеять, то щебня в ней порядочно наберется. Без кайла не обойтись! Вот и копают, сменяя друг друга, чабаны от зари до зари колодец, потом орошая землю, извлекаемую. Солнце нещадно жарит, с высоты на людей поглядывая, а у тех губы пересохли, увлажняют их редкими глотками воды. Растет груда щебенистой земли рядом. Отваливают ее в сторону, но опять растет гора. К позднему вечеру углубились на два роста человеческих — но и следа влаги не появилось. Повторилось это и на другой день, и на третий. Вот уже и воскресенье на носу. Что делать? Упреки сыновей на голову отца посыпались?

«Ты выбирал это место… В такое пекло развлечение для нас подобрал… Потом нашим уже можно было бы этот колодец наполнить!»

Молчит отец, правоту сыновей чувствуя. Не объяснишь им, что рытье колодцев не его профессия. Только беда заставила непривычным делом заняться.

«Какое уже тут развлечение, — сказал отец с вздохом глубоким? Ради жизни приходится… Раз нет воды, значит, неправильно выбрано место. Нужно другое поискать…»

Не стал упрекать сыновей в том, что не учитывают те, преклонные лета его, работал с ними наравне, не уступал сыновьям. Несправедливы их упреки, хоть и чувство вины в выборе места он не отрицает. Говорит, разводя руками:

— Подумайте дети мои, рано или поздно воду мы найдем, не может быть что в такой степи широкой ее не было. Не видна она с поверхности. Должна быть вода под землей, вот только на какой глубине?… Течет она в земле, как кровь у нас по жилочкам, одни жилки ближе к коже, стоит только поцарапать кожу, как кровь выступает. А глубокие, богатые кровью в глубине тела проходят. Так и с водой… Разве вы видите, как она течет? Для этого нужно глубже зарываться… Найдем воду, непременно найдем. Без нее нищими по земле пойдем!

Вздохнули чабаны глубоко и принялись рыть второй колодец, за ним — третий…

Воды все не было.

Наступила очередь седьмого колодца. Теперь уже ропота не было слышно. Молча выбрасывали землю лопатами, молча поднимали ее в брезентовых мешках с помощью ворота. Не было сил разговаривать. Земля мягче и лучше не становилась. Легче, правда, работать по утрам, когда на траву роса стала выпадать. Глубок ствол колодца, заглянешь в него — а там темнота, сыростью и не пахнет.

И этим вечером, как и всегда, молча двигали ложками, скудной пищей желудок наполняя, молча спать укладывались. Души опустошенные, злые. Уснули быстро. Ночью отцу сон прекрасный приснился. Живая степь, покрытая травой изумрудной зелени. Сады везде. Ветки под тяжестью плодов гнуться. Птицы порхают с ветки на ветку. А по лотку от колодца вода вкусная сладкая бежит. Набирает их он пригоршнями, лицо и грудь освежая. Проснулся, потянулся рукой, а та коснулась влажной земли. Поднялся он подошел к колодцу, и увидел на дне его отображение луны.

Разбудил сыновей. Те не верили словам отца. Потом подошли к колодцу, ведро опустили, прислушиваясь. Нет, не ударилось ведро, как прежде, а плюхнулось.

— Вода! — закричал старший из братьев во всю мочь молодого горла.

— Вода! Вторил младший ему.

До рассвета уже не спали, не до сна было. Утром заглянули — полный колодец сладкой воды. Пошли к шестому по счету колодцу — и там вода. И так, во всех семи колодцах…

И небо молодым чабанам показалось высоким и голубым. И солнце уже не так припекало. И дышать стало легче. Развернулись плечи, руки силой налились.

Радуясь, забыли молодые чабаны об отце, вспомнили, когда радость стихать стала. Отца нигде не было. Думали, не от радости ли, ошалев, отец свалился в один из колодцев. Искали в каждом из семи, но так и не нашли.

Говорили позже старики мудрые, что превратился старый чабан в источник жизни, в воду живительную.

Антарам

Бес в ребро, — говорят, — бес в ребро!
Старика к молодой потянуло,
На висках, в бороде — серебро,
Сквозняком в голове
Сам — не гам, и другому не дам,
Под замок, за решетку стальную!
Сам страдает от ревностных ран,
Заставляет страдать молодую.

Седрак-Бахр-баш, большим начальником стал, а ум стал уменьшаться. Умный человек доброго совета, если и не примет, то ходя бы к нему хоть краем уха прислушается. Говорили люди умные: «Нельзя старому жениться на молодой, не будет толку. А жениться на красавице первой, значит, покой потерять — сколько сердцем к ней сильных духом и телом потянется. Горный цветок прекрасный, если и не виден за крнпостной стеной, то ароматом своим о себе дает знать!

Седрак-начальнику на одной руке, чтобы сосчитать десятки прожитых лет, не хватило. А невеста так молода, еще ни разу не поднимала глаз на мужчину. Очень все жалели юную красавицу Антарам, пропадет цветок, лучше которого никто еще не видел, доставшуюся Седраку, которому за шестьдесят перевалило. Решил жениться Большой начальник, от своего не отступится. Золотом одарил Седрак джигитов, доставивших ему невесту. Застолье большое устроил. Поздравляли жители селения с названием «Чалки» Седрака-Бахр-баша, умиленно в глаза ему глядя: «Послал Бог счастья Антарам, в богатстве будет жить. А, отойдя в сторону, с лицом скорбным добавляли: «Запрет старик бедную Антарам — к чему и богатство!»

Отыграли свадьбу, и на другой день после нее,

Запер Седрак-начальник молодую жену в своем чалкинском дворце, во дворе которого били фонтаны и ломились под тяжестью плодов фруктовые деревья, но куда не велено было пускать никого, кроме старух и стариков.

Не видели чалкинцы Антарам целый год, а когда увидели на празднике Сурб-хача в Эскикрымском (Старо-крымском) монастыре, то совсем не узнали ее. Не улыбалась больше Антарам, бледная с большими печальными глазами и стала похожа на святую Шушаник.

Благословил ее после службы старый архимандрит и, так тихо, чтобы не услышали другие, сказал:

— Не грусти, Антарам. Все в воле Божьей.

И избрал ее, чтобы она раздавала награды борцам, которые пришли из Эски-Крыма, Карадаг и Чалков, чтобы показать свою удаль и силу.

Отбоя от желающих сражаться не было, когда узнали, кто будет раздавать награды. Народу собралось великое множество, желающих посмотреть на борьбу молодежи. Такого давно старожилы не видели. Молодые люди не жалели себя, друг друга оплетали руками и ногами, напряженные мускулы их казались выкованными из железа.

Особенно старался Георгий из Чалков. В един миг укладывал на землю своего противника и, подняв его на вытянутых руках, долго держал над головой.

Загорелись глаза у Антарам и отдала она ему первую награду — арабский диргем и шелковую ткань для праздничного наряда. Преклонил колена пред нею Георгий и чуть слышно вымолвил:

— Ты забрала сердце мое!

На поклон Георгия небрежно кивнул головой Седрак-начальник, пренебрежительно сказав в сторону:

— Молодость только на то и годится, чтобы хвастать своими мускулами, больше у нее ничего нет.

И от всякого греха поспешил увезти Антарам подальше, в свои Чалки.

Потянулся второй год затворничества, был он много хуже первого. Тосковала Антарам, но от тоски стала еще прекраснее.

Запах юного женского тела пьянил старика, а бессилие затемняло рассудок.

Жизнь готов был отдать за Антарам Седрак-начальник, умер бы, обнимая ее колени, и одновременно мучил ее без конца безумной ревностью, ненавидя всех людей, на которых мог остановиться ее взор.

Чтобы не оставлять жену одну без себя, Седрак-Бахр,баш редко выходил из своего дома-дворца, и оттого казался чалкинцам еще больше недоступным и суровым.

И вдруг дошла весть, что на Коктебель напали арнауты, вырезали армян, сожгли церковь, убили священника.

Взволновались Чалки, и все, кто мог, стали отправлять жен и детей в дальние деревни. Пришлось и Седраку-начальнику расстаться с Антарам. Окружив вооруженными всадниками, он отправил ее к старому другу, в которого верил, и стал ждать вестей от жены.

Писала письма Антарам. Хорошие, добрые письма писала, только нет у писем глаз, — не прочтешь в них того, что в глазах прочитаешь.

И мучился старик от ревности еще больше, чем прежде. Менял людей при Антарам постоянно, чтоб не сговорились. Наконец, послал старуху следить, с кем Антарам больше говорит, на кого более охотно смотрит.

Вернулась старуха, заговорила:

— Напрасно ты, хозяин, оставил при жене. За молодыми глаз да глаз нужен! Не уследить! Опаснее всех Георгий. Глазами пожирает ее он! Сам себе ты беду кличешь! Пеняй после только на себя!

В ту же ночь полетел гонец за Георгием, а наутро и сам Георгий уже с письмом от Антарам прибыл к Седраку.

Впервые в письме упрекала Антарам мужа, в первые жаловалась на судьбу:

— Ты перестал верить людям! Как ты собираешься жить дальше? Зачем веришь старой сплетнице? Зачем отозвал Георгия? Он самый верный слуга. Зачем обидел меня?

Налились злобой глаза Седрака, приказал он Георгию отвезти письмо в стан арнаутов. Знал ведь старый Седрак, чем кончится дело там!

И вернул Антарам в Чалки.

Холодно взглянул на нее, когда она вошла в дом; запер в глухую башню, а ключ швырнул в пропасть.

— Теперь люби своего Георгия, если сможешь!

Ночи напролет неслись стоны из башни. Слышал эти жалобные стоны Седрак, рвал седые волосы на голове. И ярился пуще прежнего, боялись люди подходить к нему.

На пятую ночь затихли стоны, и показалось Седраку-начальнику, что подошла к нему тень Антарам и стала гладить его больную голову.

— Я умерла, — шептала тень, — скоро уйду отсюда, и пришла я к тебе только для того, чтобы сообщить тебе и успокоить подозрения твои. Антарам не изменила тебе и, когда другие люди не любили тебя, Антарам берегла твою старость. Хотел как-то Георгий убить тебя, но Антарам сказала ему: «Искупи грех мысли своей. Если любишь, отдайь жизнь за него!. И поклялся Георгий сделать так, и выполнил клятву свою. Невинна Антарам. Клялась она быть верной тебе, такой и умерла.

Бросился к башне Седрак, разбудил людей, велел взломать двери.

Вбежали люди в башню и увидели Антарам мертвой.

Три дня не пил и не ел Седрак, стоял у остывшего тела; сам положил его в могилу, сам засыпал землей и своими руками построил часовню на могиле, хотя и не был каменщиком. А когда окончил работу, умер.

И была на часовне высечена надпись:

«Построил часовню на могиле жены начальник крепости Седрак. Замучил бедную напрасно. Господи, прости ему тяжкий грех».

Прошло с той поры много лет.

Нашли работавшие в Чалках инженеры у источника Бахр-баш-чокрак, под Эчкидагом, развалины часовни и камень с высеченной надписью на старо-армянском языке.

Прочли: «Построил часовню на могиле жены начальник крепости…»

Время стерло остальные слова.

Видно, простил все-таки Господь Седраку его тяжкий грех.

Гюляш-Ханум

Что деву молодую ждет,
Пусть будет знатна и богата?
Быть может не палач, молва ее убьет,
Когда нарушены законы шариата?

Неточности в легенде есть,
В пространстве времени сместились лица,
Но торжествуют ревность, месть,
Добру условий нет, чтоб появиться.

Туды-Мангу-хан был похож на быка с вывороченным брюхом, к тому же был он хром и кривил на один глаз. И все дети вышли в отца, одна Гюляш-Ханым росла красавицей. Но Туды-Мангу-хан говорил, что она одна похожа на него. Самые умные люди часто заблуждаются. В Солгатском дворце хана жило триста жен, но мать Гюляш-Ханым занимала целую половину, потому что Туды-Мангу-хан любил и боялся ее. Когда она была зла — запиралась у себя, тогда боялся ее хан и ждал когда позовет. Знал, каков бывает нрав у женщины, когда войдешь к ней не вовремя. А в народе говорили, будто ханша запирается неспроста. Обернувшись птицей, улетает из Солгатского дворца в Арпатский лес, где кочует цыганский табор Ибрагима. Попытался было сказать об этом хану главный евнух, но побелело от гнева ханское око, и длинный чубук раскололся о макушку старика.

Помнил хорошо хан, что вместе с Гюляш-Ханым пришла к нему удача — так наворожила ее мать. И любил хан цыганку-жену, потому что первым красавцем называла его когда хотела угодить. Улыбался тогда Туды-Мангу-хан, и лицо его казалось чебуреком, купающемся в курдючном сале. И всегда, когда хан шел на Ор, он брал с собой Гюляш-Ханым на счастье, чтобы досталось побольше дичи и была она поценнее. Один раз добыл столько, что понадобилось сто арб. Была удача большая, потому что Гюляш-Ханым не оставляла хана, даже когда он скакал на коне. Но арбы шли медленно, а хану хотелось поскорее домой. Позвал он Черкес-бея и поручил ему казну и Гюляш-Ханым, а сам ускакал с отрядом в Солгат. Весел был хан, довольны были жены Скоро привезут дары. Только не всегда случается так, как думаешь.

Красив был Черкес-бей, строен, как тополь, смел, как барс, в глазах купалась сама сладость. А для Гюляш-Ханым настало время слышать, как бьется сердце, когда близко красавец. Взглянула Гюляш-Ханым на Черкес-бея и решила остаться с ним — обратилась в червонец. Покатился червонец к ногам бея, поднял он его, но не положил к себе — был честен Черкес-бей, — а запер червонец в ханскую казну. Честным поступком не всем угодишь.

А ночью напал на Черкес-бея балаклавский князь, отнял арбы, захватил казну. Еле успел спастись Черкес-бей с немногими всадниками. И повезли Гюляш-Ханым с червонцами в Балаклаву.

В верхней башне замка жил греческий князь. К нему и принесли казну. Открыл князь казну и начал хохотать. Вместо червонцев — в казне звенел рой золотых пчел.

— Нашел, что возить в казне глупый Туды-Мангу-хан!

Вылетел рой, поднялся к верхнему окну; но одна пчела закружилась около князя и ужалила его прямо в губы. Поцелуй красавицы не всегда проходит даром. Отмахнулся князь и задел крыло пчелы. Упала пчела на пол, а кругом ее посыпались червонцами все остальные. Поднял от удивления высокую бровь балаклавский князь и ахнул: вместо пчелы у ног его сидела, улыбаясь, ханская дочь; загляделась на него.

Был красив Черкес-бей, а этот еще лучше. Светилось на лице его благородство, и в глазах горела страсть. Околдовало его волшебство женской красоты, и оттолкнул юноша ногой груду золота. Когда молод человек, глаза лучше смотрят, чем думает голова. Схватил ханшу на руки и унес к себе.

Три дня напрасно стучали к нему старейшины, напрасно предупреждали, что выступило из Солгата ханское войско. Напиток любви самый пьяный из всех; дуреет от него человек. А на четвертый день улетела Гюляш-Ханым из башни. Обернувшись птицей и улетела к своим, узнала, что приближается к Балаклаве Черкес-бей. Скакал на белом коне Черкес-бей впереди своих всадников и, услышав в стороне женский стон, сдержал коня. В кустах лежала Гюляш-Ханым, плакала и жаловалась, что обидел ее балаклавский князь, надругался над ней и бросил на дороге.

— Никто не возьмет теперь замуж.

— Я возьму, — воскликнул Черкес-бей, — а за твою печаль заплатит головой балаклавский князь.

И думала Гюляш-Ханым по дороге в Солгат — кто лучше, один или другой и хорошо бы взять в мужья обоих, и князя и бея, и еще цыгана Ибрагима, о котором хорошо рассказывает мать. Когда имеешь много, хочется еще больше.

А балаклавский князь искал повсюду Гюляш-Ханым и, когда не нашел у себя, пошел, одевшись цыганкой, искать в ханской земле. Через горы и долины дошел он до Солгата. На много верст тянулся город, но не было никого на улицах. Весь народ пошел на площадь к ханскому дворцу, потому что Туды-Мангу-хан выдавал младшую дочь замуж и угощал всех, кто приходил. Радовался народ. Сто чалгиджи и сто одно думбало услаждали слух, по горам горели костры; ханские слуги выкатывали на площадь бочки с бузой и бекмесом; целое стадо баранов жарилось на вертеле. Славил солгатский народ Туды-Мангу-хана и его зятя Черкес-бея.

Завтра утром повезут Гюляш-Ханым мимо мечети султана Бейбарса; будет большой праздник. Думала об этом Гюляш-Ханым, и что-то взгрустнулось ей. Подошла к решетчатому окошку в глухой переулок и вспомнила балаклавского князя.

— Хоть бы пришел!

И услышала с улицы, снизу, старушечий голос:

— Хочешь погадаю; вели впустить.

Велела Гюляш-Ханым впустить ворожею и заперлась с ней вдвоем.

— Гадай мне счастье.

Посмотрела Гюляш-Ханым на цыганку. Горели глаза безумным огнем, шептали уста дикие слова. Отшатнулась ханша. Упали женские одежды, и бросился к ней балаклавский князь. Бывает луна белая, бывает желтая. Посмотрели люди на небо, увидели сразу три луны: одну белую и две в крови. Подумали — убили двух, третий остался. Вскрикнула Гюляш-Ханым. Вбежал Черкес-бей. В долгом поцелуе слились уста. Мелькнуло лезвие ятагана, и покатились две головы любивших. Оттолкнул Черкес-бей тело Гюляш-Ханым и женился в ту же ночь на старшей дочери хана. Потому что не должен мужчина жалеть бабу.

Теперь от Солгатского дворца остались одни развалины. Совсем забылось имя Гюляш-Ханым. Но в осеннюю пору, когда у местных татар играют свадьбы, в лунную ночь видят, как на том месте, где был дворец хана, встречаются две тени. И спрашивает одна:

— Зачем ты погубил меня? И отвечает другая:

— Я любил тебя.

Диво-дивное

Давно это было. Люди жили, называя время то, веком золотым. И вдруг, ни с того, ни с сего, все враз изменилось. Казалось, что само время вспять повернуло, к временам первого творения. Горы, словно живые, в пляс пустились, сбрасывая с вершин огромные глыбы камня, с грохотом несущиеся вниз и сметающие все на своем пути. Ожили вулканы. Огромный Карадаг взорвался, взметнув на огромную высоту столб огня. Пытался и Аюдаг силу свою показать, да не хватило ее, чтобы величие человеку явить. Вспучился горб, вверх над водой поднимаясь, вздымались склоны-бока от тяжкого дыхания, раскачивались на них деревья из стороны в стороны, треща и ломаясь. Раскрыл огненную пасть он, чтобы жидкой лавой излиться, только пасть та находилась слишком близко от воды. Поднялась волна высокая, хлынула внутрь, и успокоился Аю-Даг, застыл на века неподвижно. А земля тяжко стонала, растрескивалась, словно пытаясь разорвать в клочья покровы свои. Громами чудовищными, молниями ослепительными отозвались небеса. Ущелья, трещины глубокие, к самому центру земли уходящие, появились. И полезла на свет оттуда нечисть разная, человеком прежде невиданная, вооруженная и клыками, и рогами, и ядом, брызжущим из разверстых пастей. Но человек иным уже был, чем в первые дни своего творения, и вооружение у него было не из дерева, примитивное, а металлическое. И метательные орудия у человека были. Правда, на первых порах монстрам удалось кое-где потеснить человека — сказывалась внезапность появления. Чем все чудовища, выплюнутые землей, там, в глубинах ее питались, не ведомо, но земной живностью, явно не гнушались — по вкусу пришлись и коровы, и овцы. И растениями тоже пользовались. Слышен был треск деревьев, треск костей, глухое чавканье. Стали люди с чудовищами, подземным миром выплеснутыми, сражаться. Перевес теперь был на стороне человека. Уступали монстры, землю трупами своими усеивая. Кажется, мал был разум у адских созданий, но поняли они, что днем им с человеком бороться не по силам стало. На ночной образ жизни, более им привычный, перешли. По ночам люди старались в леса и безлюдные места не появляться. Вроде бы исчезли страшилища, а нет-нет, и появляются на глаза отдельным людям. Как-то чабан отару овец перегонял с пастбища на пастбище. Заставило его это сделать пропажа овец. Странно, но собака звука не издала при приближении вора. Не торопясь, гонит овец своих чабан. Овцы — живность особая, не слишком послушная, так и норовит в сторону уйти. Вот и сейчас три овечки отбились. Направился к ним чабан. Погнал. Только слева в десятке метрах куча, как ему показалось желто-коричневой соломы показалась. Что заставило чабана к той куче направиться, он и сам сказать потом не мог. Длинной палкой пошевелил, да оказалась та солома слишком плотной и упругой. Хорошо, что ближе чабан не подошел… Взметнулась из кучи той голова змеиная, с раздвоенным языком Поразился чабан размерам головы. Была она величиной с бычью голову. Как парализованный, застыл человек, глядя в огромные блестящие глаза змеи. Ноги сами собой понесли прочь чабана, когда вверх туловище змеи стало подниматься. И об овцах забыл.

Потом уже думал, почему змея не погналась? Скорее всего, сытой была, овцу из отары его переваривала.

Да, страх велик, о чем тут говорить?…
От страха всякому возможно показаться.
Но, правду, все-таки рассказывал старик,
Змею увидев, начал заикаться..

Катерлез

Сейчас на месте того монастыря пустырь находится. А было время, и местность оглашалась колокольным звоном, призывающим к молитве не только монашескую братию, но и верующих, проживающих в селе того же названия.

Недалеко от города Керчи, у села Войково, прежде Катерлезом называвшимся, в каменистой местности в XIX веке возник монастырь во имя святого Георгия. Сохранилось предание, что местный пастух каждые утро и вечер поднимался на гору для молитвы. Однажды утром, 23 апреля, он увидел молодого воина верхом на белом коне. Через год видение повторилось. На третий год пастух поднялся на гору же в сопровождении толпы старцев. Они увидели юношу, который в этот раз стоял на большом камне, рядом со своим конем. На камне остались отпечатки ног святого и конских копыт.

Для тех, кто забыл, сообщаем, что святой Георгий родился в Каппадокии, в Малой Азии. Его отец был христианином и принял мученическую смерть за веру. Георгий поступил на службу воином. Георгий совершил много подвигов. Один из них — победа над страшным змеем. Легенда повествует, что возле одного языческого города в Ливане поселился в болоте дракон, пожиравший молодых девушек. Дошла очередь и до дочери правителя этого города. Когда девушка стояла на берегу, ожидая смерти, появился на белом коне святой Георгий. Увидев змея, он устремился к нему и поразил чудовище в шею, по другой версии, обессилевший змей упал к ногам святого, и девица привела его в город на поводке, как пса. Горожане, узнав о подвиге Георгия и послушав его проповеди, приняли христианство и построили храм во имя Христа Спасителя.

За то, что Георгий прославлял Христа, ему отрубили голову.

Казнь великомученика произошла 23 апреля 303 года. В этот день — по новому стилю 6 мая — во всех церквах славят этого святого.

Появление образа святого Георгия вблизи Керчи в день 23 апреля было правильно истолковано: быть тут монастырю его имени.

Не всем являются святые,
Лишь тем, кто видит мир иным.
Предвидит времена лихие, —
Огонь, разруху, пепел, дым…

Где нужно основать обитель,
Откуда к Богу глас идет.
Их избирает сам спаситель,
По жизни праведной ведет.

Святого Георгия часто изображают на коне, копьем поражающего дракона. Под драконом чаще ассоциируется дьявол.

На Руси Георгий Победоносец стал одним из наиболее почитаемых святых. Крымские татары тоже чтили святого Георгия, они называли его Катерлезом, что в переводе означает «всадник на коне». Гора святого Георгия под Керчью стала особо почитаемой в народе. Здесь построили башенку, которую посещали богомольцы. Раз в году, 23 апреля, из церкви Иоанна Предтечи к горе совершался крестный ход с иконой великомученика Георгия.

Эта икона, по преданию, была также обнаружена на горе после встречи со святым Георгием и доставлена в церковь Иоанна Предтечи в Керчи. Однако на следующий день она исчезла из храма и снова явилась на Святой горе.

Задуматься сразу нужно было, почему знак свыше указывал на местность эту.

Именно здесь начал проповедовать апостол Андрей Первозванный, отсюда началось распространение христианства по Крыму, здесь были построены первые храмы. Поэтому основание монастыря должно было означать преемственность христианских традиций с древнейших времен.

Разрешение Святейшего Синода об открытии в Керчи заштатной общежительной киновии было получено 12 января 1859 года. Монастырь не получал денежной помощи от государства и должен был содержаться на собственные средства. Монастырь получил в пользование 21 десятину земли, пожертвованную керченским градоначальником и местным помещиком Константином Анатольевичем Хамарито. Но большая часть земли была непригодна для сельскохозяйственной обработки. Поэтому доходы монастыря состояли из пожертвований, платы за обряды, кружечных сборов и процентов от банковского капитала, основная часть которого была пожертвована архиепископом Иннокентием при образовании Катерлезской киновии.

Братия монастыря была малочисленна.

Постепенно число монахов возросло, в 1894 году здесь проживало 24 насельника. Монастырская церковь стала мала, поэтому решено было строить новый зимний храм. Его освятили в 1898 году во имя святых Антония и Феодосия, угодников Печерских. Здесь хранились мощи восьми святых Православной Церкви: святого апостола Андрея Первозванного, святого Анфима, святого великомученика Пантелеймона, святого Павла Патриарха, святого Космы бессребреника, святых мучеников Христофора, Хрисанфа и Фотинии.

К сожалению, внутренняя жизнь Катерлезской обители складывалась не всегда по Божьим законам, нарушался монастырский устав. Таврическая духовная консистория не один раз разбирала жалобы монахов, стараясь навести в обители порядок. Но мир и спокойствие в монастыре так и не наступили, поэтому в 1900 году епархиальное начальство решило преобразовать мужской монастырь в женский.

Первой настоятельницей Катерлезского женского монастыря стала игуменья Леонида. Прежде она была монахиней Московского Страстного монастыря. Вначале, несмотря на небольшое число монахинь, жизнь в обители стала налаживаться. Но с появлением послушницы Евдокии все изменилось. Настоятельница Леонида часто болела, поэтому Евдокия занялась ведением хозяйства в монастыре. Она по-разному относилась к монахиням: поддерживала одних и притесняла других, что приводило к ссорам Инокини не утруждали себя работой, основным источником доходов в монастыре становится сбор пожертвований. Духовная консистория решила сменить руководство, новой игуменьей назначили монахиню Ксению, а казначейшей послушницу Клеопатру. Новым благочинным монастыря стала настоятельница Топловской обители Параскева, Из обители пришлось удалить особенно активных нарушительниц спокойствия, и постепенно здесь воцарились мир и взаимное уважение. Это подняло авторитет обители среди местного населения, увеличилось число богомольцев.

Тревожные годы революции и гражданской войны мало изменили жизнь монастыря. Но после установления Советской власти у женской обители начались проблемы, Катерлезский монастырь стал первым монастырем в Крыму, прекратившим свое существование.

В 1921 году Керченский уездный совет принял решение о закрытии монастыря и создании на его территории трудовой колонии. Часть монахинь, желающих сохранить постриг, переехали в Космо-Дамиановскую киновию, остальные остались в своей обители, но вынуждены были подписать документ об отказе от монастырского послушания. Они работали в саду и на виноградниках, разводили животных.

На территории монастыря был открыт детский дом. Верующие поселка Катерлез просили передать им церковь святого Георгия в безвозмездное пользование. Но Крым ЦИК отказал, мотивируя тем, что действующая церковь не может находиться рядом с детским учреждением. В 1924 году Керченский райисполком и вовсе решил ликвидировать и детский дом и церковь.

Все здания были разобраны на стройматериалы. Так погиб Катерлезский монастырь и церковь святого Георгия. И этого показалось мало. Узнали, что люди ходят молиться к камню, на котором когда-то Георгий-Победоносец показался, приказали камень тот убрать, долго камень не поддавался. Применили взрывчатку. От нескольких взрывов он разлетелся на куски, но часть камня с отпечатком копыта осталась.

До настоящего времени в народе сохранилась память об этом святом месте. Память о прошлом сама по себе умирает, если событие было незначительным, хотя и производило на людей впечатление своей необычностью. А бывает и так, что память уничтожают насильственно, и тогда обязательно рождается легенда.

Что делать? Что делать, коль память вредна?
Явилась та память от Бога.
Стереть невозможно — она не видна,
К тому же хранится у многих.

Разрушены стены — не видно следа,
Нельзя разобрать — подорвали!
Над памятью нашей нависла беда,
А вытравить — средства не знали…

Чертова баня

Зло и добро рядом ходят. И в добром деле частица зла имеется. Где зло, а где добро, человеку дано право выбирать, вот только слеп человек. Кто поможет в выборе? Дух добрый, Аллахом посланный, или человек, на службу шайтану ставший? Чаще цыган служит шайтану, потому что нет у цыгана бога, которому он бы молился. О таком цыгане, шайтану служившем, речь идет:

Помните грот в скале за Кадык-койской будкой? Ну, тот самый, куда путник, идущий по дороге, сворачивает, чтобы воды холодной напиться, струйкой льющейся из скалы. Здесь в старые времена баня придорожная стояла, чтобы путник не только воды сладкой, холодной испил, но и тело уставшее от долгого пути, водой омыть.

Начал строить ее один из местных богачей, богатство свое не совсем добрыми делами наживший. Решил к концу пути жизненного грехи искупить, омывая тело бедных путников. Не успел искупить грехи, не достроив баню, на суд к Аллаху пошел. А достраивал баню кузнец-цыган, о котором никто доброго слова сказать не мог. Говорили старики, случайно в темное время по дороге идущие, что светом нехорошим сизо-багровым оконце бани светился. Такой свет дает только человеческий жир. От таких разговоров не только заманить помыться в баньке не удавалось, но добрые люди, застигнутые ночью в пути, спешили обойти стороной место то, злополучное.

Некоторые старики не исключали и того, что в бане той живет сам шайтан. Кому не известно, что любит шайтан посмеяться над недостатками тела человеческого? А где их рассмотреть, как не в бане, когда люди голые. Как-то удалось шайтану подсмотреть у Талип-аги, такого почтенного господина, такой недостаток, узнав про который вся деревня прыскала от смеха.

Люди наблюдательные установили странные совпадения: в те дни, когда кузнец свою баню навещал, всякие напасти обрушивались на деревню. То пропадала лошадь, то корова оказывалась без вымени, то деревенский бугай возвращался быком понурым…

Может, так шайтан над жителями деревни шутил, может это, были проделки кузнеца, кто знает? Да и цыган внешностью мало, чем от шайтана отличался. Такой же черный, волосатый, с клыками изо рта торчащими. Один правый глаз был, вместо левого — глубокая ямка. Одним глазом цыган, как буравом сверлил человека. Неприятно от такого становилось, голова долго болела. Откуда он взялся, кто был отцом его, деревня не знала? Только все замечали, что кузнец избегал ходить в мечеть; а мулла не раз говорил, что из жертвенных баранов на Курбан-байрам самым невкусным всегда был баран цыгана; хуже самой старой козлятины.

Находились люди, которые этим рассказам про кузнеца, не верили. Один из таких поплатился за свое неверие. Как-то Коктебельский мурза, который не верил тому, о чем говорили в народе, проезжая однажды мимо грота, вздумал сдержать лошадь, чтобы воды испить, так лошадь стала так горячиться, так испуганно фыркать, что мурза решил в другой раз не останавливаться. Что-то заставило его оглянуться? Оглянувшись, он увидел, как на бугорке сами собой запрыгали шайки для мытья. Много и такого случалось, о чем на ночь лучше не рассказывать…

У кузнеца была дочь, звали ее Сальгэ. Берег ее страшный цыган, как глаз своей единственный. Но, разве от любви кого-то спрячешь? Что было у Сальгэ с соседским сыном Меметом, знали лишь он да она. Надо бы к цыгану свата посылать, да Мемет о том и думать боялся. Решил бежать с невестой в соседнюю деревню.

Дождались, когда цыган-кузнец в бане время проводил, пил заморскую водку, Мемет и Сальгэ решились на побег. Прыгал месяц над их головами, когда конь по дороге скакал. А может месяц, став косым из полной луны, прыгал, смеясь над косым цыганом, у которого дочь похищали?…

Много и долго пил цыган, шайтану рюмку подставляя, требовал.

— Наливай еще! Наливай полную!

— Не довольно ли? — останавливал Шайтан. — Давай лучше над козским муллой посмеемся? Слышишь скрип арбы? Это он возвращается из Мекки… Грезится старику, что выйдет он завтра, а ему навстречу вся деревня сбежится, станут все на колени и будут кричать: «Святой хаджи!…

Шайтан не закончил речь свою, распахнул дверь бани, выскочил наружу. Шарахнулись волы, перевернулась арба, и дремавший мулла с ужасом увидел, как вокруг него забегали, зажигаясь, серные огоньки. Хотел слово святое сказать, да от страха позабыл. Подхватила его нечистая сила, понесла и бросила с размаха на пол бани. Голый, без чалмы, с бритой головой и с оплеванной бородой, валялся на полу имам, а бесы обливали его чем-то липким и грязным. Ой, и хохотал же шайтан. Дрожали от смеха его стены бани.

— Кишки надорвешь, смеялся шайтан. — То-то завтра будет потеха! На коленях стоит глупый народ, ждет своего святого, а его привезут пьяненького-пьяненького, да всего в нечистотах!

Не стерпел обиды мулла, вспомнил святое слово и сразу же очнулся на своей арбе, чистый и нетронутый. Арба за это время уже отъехала далеко от грота. «Наверное, приснилось мне все это?» — подумал мулла. Вслух же прошептал: «Да будет благословенно имя Аллаха!

И начал опять дремать.

А в бане продолжал хохотать Шайтан. Дрожали стены бани, шайки до потолка прыгали.

— Наливай еще, — кричал цыган.

— Постой! Слышу, скачет кто-то! — прервал его шайтан. Ох, и повеселимся!…

Выскочили вихрем нечистый с цыганом на дорогу. Шарахнулась от них лошадь Мемета, и свалился он со своей невестой прямо к ногам шайтана.

— А, так вот кого еще принесло к нам! Души его, — крикнул Шайтан, а сам схватил завернутую в шаль девушку и бросился с ней в баню.

Зарычал цыган яростно, и всадил отравленный кинжал по самую рукоять между лопаток обезумевшего от страха Мемета.

А из бани доносился вопль девушки, насилуемой. «Будет потеха, будет хорошо и мне сегодня», подумал цыган и, шатаясь, пошел к бане.

В невыносимом чаду шайтан душил распростертую на полу обнаженную девушку, и та трепетала в последних судорогах.

— Бери теперь ее, если хочешь! — крикнул шайтан цыгану.

Обхватил цыган девушку железными руками, прижался к ней… и узнал дочь…

— Сгинь! — крикнул он не своим голосом.

Исчез Шайтан. Уговор у него на это слово с цыганом был.

— Воды, воды, отец! — стонала девушка.

Бросился цыган к гроту, а оттуда наружу валили клубы удушливых серных паров. Упал и испустил дух цыган.

Ранним утром проезжие татары нашли на дороге три трупа и похоронили их у стен развалившейся за ночь бани.

Чертовой баней стали называть в народе это место.

Грот остался, из скалы по-прежнему вода струиться, а шайтан в тех местах больше не появлялся. Впрочем, кто знает, где объявиться еще шайтан?

Магические письмена с горы Опук

Невелика Опук, и на 200 метров высоты не тянет, но нет вблизи Керчи выше ее. А так, обычный холм, гордо именуемый горой, продолговатый и голый, по весне зеленой травой да цветами покрытый, а сколько здесь тюльпанов по весне — желтые, белые, малиновые, пурпурные и даже черные …

С середины лета Опук становится унылым, желто-бурым — то, что его прежде украшало, успело засохнуть под горячим южным солнцем и жгучими ветрами и только многочисленные кусты шиповника и боярышника все еще украшают склоны горы. Они, наверное, и привлекают к себе на гнездовье великое множество птиц, причем и таких, которые только здесь и водятся, к примеру здесь находится единственное в Крыму место гнездования розовых скворцов. Эти удивительно красивые птицы с розоватого цвета грудкой и спинкой с незапамятных времен гнездились в одном единственном месте — на заросших терновником, шиповником и боярышником склонах горы Опук.

Издали глянешь на Опук, кажется серовато-сиреневой с зелеными нежными бликами у подножья, а над нею, как мотыльки, птицы летают…

Мала «гора», но недаром говорят, что мал золотник да дорог. Нет в Крыму иного места, может только за исключением Карадага, о котором столько легенд бы существовало. Начать, хотя бы с того, что здесь в глубокие времена, когда кругом, куда бы глаза не посмотрели, дремучие леса простирались и только Опук, голенький, как младенец, в грудь матери уткнувшийся, погружал свою голову заостренную в пенные воды моря. Красовался здесь, большую часть Опук занимая, город с названием Киммерик. Название говорит о том, что корнями своими он связан с одним из древнейших народов, киммерийцами именуемым. Потом уже он вошел в состав Боспорского царства. Может Киммерик и был столицей той легендарной страны, которая прежде славной и великой была?

Любознательный человек увидит здесь, если видеть сквозь толщу времен умеет, мощную каменную цитадель а вокруг нее домики киммерийцев. Ловили рыбу жители, ловили огромных белуг до тонны весом, ловили тунцов, размерами с нынешних дельфинов — омфалин. Сеяли хлеб. Для хранения их строили зернохранилища. С водою, правда, туго здесь было. Так люди научились и воду хранить в огромных сосудах — Пифонах.

С пятого века до нашей эры город, подвергаясь временами нашествиям, существовал и даже развивался. Почти тысячу лет Киммерик являлся южным форпостом Боспорской державы.

Мир научный всколыхнула весть о том, что на горе Опук нашли каменную стелу с высеченными на ней надписью из четырех рунических символов и изображением креста в круге. Это был вид письма, который использовался со второго по седьмой век нашей эры, то есть до эпохи викингов.

Авторы находки полагают, что надпись на камне, обнаруженном на горе Опук, относится ко второй или третьей четверти IV столетия. Тогда на горе была возведена крепость, которую, возможно, защищали служившие боспорским царям герулы, древнегерманская каста воинов-магов.

Руническим письмом владели друиды, кельты и иные древне-германские племена. Само слово «руна» в переводе означает «тайна». Нужно знать, что руны — это не столько буквы древнегерманского алфавита, сколько магические символы, позволяющие проникнуть в потусторонний мир. Недаром и в наше время рунами пользуются при гаданиях, позволяющих решать современные вопросы через тех, кто владеет порталами, ведущими в мир потусторонних существ. Владение грозными мистическими силами позволяло человеку во время боя превращаться в огромного волка, неуязвимого для противника. Может быть, камень был частью алтаря в святилище, где происходило посвящение в воины-маги.

Может, и пал Киммерик, когда люди утратили саму возможность трансформации своего тела.

Найденная стела — единственная находка материального свидетельства присутствия в Крыму полулегендарных «берсеркров».

Гора двух удодов

Там где заканчивается Керченский пролив и начинается Черное море, природа поместила горное плато необыкновенной красоты. Чудом сохранился маленький островок настоящей керченской степи, только на горе Опук сохранился он. Здешняя природа совсем не похожа на степной Крым, как и не похожа на Южнобережье. Вершина горы Опук уплощенная, а склоны изобилуют уступами, расщелинами, обрывами — свидетелями длительного взаимодействия внутренних и внешних сил Земли. Кажется, что борьба их продолжается. Здесь царство трав, но во множестве встречаются заросли кустарников — шиповника, терна, боярышника, крушины, бирючины. А сколько здесь птиц, избравших Опук местом своего обитания? Мала площадь но на ней гнездятся 43 их вида: чайка-хохотунья, баклан, жулан, сыч, сапсан; особенно интересна популяция розового скворца.

Откуда название горы возникло? Объяснение тому — простое. В давние времена появились на вершине горы две птицы: перья пестрые, на головках перья хохолками, словно короны царские. Две самки появились, так что ожидать потомства от них не следовало. Завидев людей, птицы отлетали в сторону и неистово кричали:

— О-пук! О-пук.

Крики печальны, радости в них не слышно, но так всегда кричат удоды; иначе они — не умеют кричать! И гору назвали по крику их — гора Опук…

Говорят люди старые, что их деды, и деды их дедов всегда видели этих двух удодов, живущих многие сотни лет. А появились они здесь совсем не так, как принято появляться птицам….

В местности, где гора Опук высится, в незапамятные времена было большое поселение, населенное людьми добрыми, трудолюбивыми, не знавшими, что такое насилие. Как-то разыгралась на море буря небывалая, шли на берег высоченные пенные валы, так били в основание горы, что она содрогалась, издавая глухие звуки недовольства. И вдруг жители увидели с вершины горы, как вдали появился корабль, большой корабль, красивый, волны несли его к берегу так, как несут все неживое. Ни мачт, ни снастей, ни людей на палубе корабля не было видно. Понимали люди, стоящие на берегу, что корабль был обречен. Ничто не могло спасти его. Когда терпящее бедствие судно было у самого берега, жители селения увидели на борту его две мечущиеся женские фигурки. Корабль подхватила высоченная волна, вынесла на берег, где он накренился на бок, царапая бортом камни и песок, и ужасно при этом треща. Как женщинам удалось уцелеть в таком аду, для всех осталось загадкой. Сам же корабль вновь оказался во власти волн. Немного потребовалось времени для превращения его в щепы и обломки, разбрасываемые далеко по берегу.

На спасшихся женщин было жалко смотреть. В мокрой изорванной одежде, с посиневшей «гусиной» кожей, трясущиеся пережитого страха и холода. Одно было заметно — они были молоды и красивы. Женщин подобрали поселяне, приютили и утешили. Видели, что спасенные молоды, и ничего сами делать не умеют, вот и построили сообща им дом, подарили овец и стали заботиться., как о родных дочерях. Старшая отзывалась на звук О, младшую звали — Пука. Так как девушки были неразлучны, друг без друга никуда не ходили, их имена объединили и стали называть сразу обеих — О-Пука. Хоть немало времени спасенные прожили в поселении, но все им казалось вокруг невероятно странным, а самое главное, чего не понимали О-Пука, так это бескорыстности, сердечности и доброжелательства. В той стране, откуда отправился в плавание их корабль, повсеместно царили зависть и насилие. И эти свойства в кровь и плоть впитали девушки, иными стать им было не суждено. Они тяготились местным порядком. Они привыкли к насилию, и основанном на нем господстве. Ложились спать и во сне видели, как они становятся госпожами над местными жителями. И так велико было это желание, что устоять от претворения его в жизнь они не могли.

Присматриваясь к жителям, они изучали слабые стороны их, а изучив, осторожно и коварно стали вмешиваться в семейную жизнь поселян, играя роль заботливых, борющихся за справедливость. Таким же образом им удалось расшатать установленный в поселении общественный порядок. Им удалось разбудить у поселян такие чувства, о которых те прежде не ведали: алчность, честолюбие, зависть. Расколов единство, они, приблизив к себе часть их, образовали из них свиту и стражу. Теперь они уже могли держать в страхе все население. Поздно, но поселяне заметили, что прежняя красота покинула чужестранок, и они, чтобы сохранить привлекательность, стали прибегать к притираниям, маслам, благовониям, краскам. Они принялись наряжаться в необыкновенно пестрые платья, которые они называли теперь мантиями, на головы напялили странные уборы, которые они называли коронами. Простодушные поселяне молча сносили тяготы своего нового положения. О-Пука и этого казалось малым, они потребовали от жителей поклонения им, как к богиням. Из камня были выполнены изваяния. Перед изваяниями сооружены жертвенники… Здесь поселяне должны были ежедневно возносить моления, а по установленным О-Пука дням приносить жертвы. Кровью жертвенных животных заливались алтари. Вблизи каменных изваяний были поставлены кресла-троны. Теперь по утрам сестры усаживались на троны, а народ должен был их приветствовать, стоя на коленях. Они заставляли поселян целовать им ноги. В честь живых богинь тоже приносились жертвы. Ими должны были быть птицы, в том числе и дикие. Говорят, что аппетит приходит во время еды. Пришел он и к чужеземкам. О-Пука упивались властью.

Некоторые из жителей, чтобы избежать унижения и насилия, стали покидать родные места. Изо дня в день число таких людей росло.

Как-то изгнанники встретили идущего по дороге старика. Тот удивился жалкому виду бегущих из поселения людей.

Те, не таясь, поведали старику о своем горе.

— Хорошо, — сказал старик, — я избавлю вас от притеснительниц! Возвращайтесь к своим очагам!

— А когда случится избавление? — спросили поселяне.

— В первое же новолуние! — ответил старик.

День новолуния приближался. Накануне его «правительницы» издали указ. Согласно ему они потребовали человеческого жертвоприношения для возвеличивания их имен. Всю ночь люди в поселении не спали, ожидая восхода солнца.

В день новолуния на площади появились царицы в своих пестрых платьях и коронах, не торопясь, уселись на свои троны.

Поочередно О и Пука сказали собравшимся:

— Ну, кто пожертвует собой для прославления нас и наших великих дел?

Собравшиеся оцепенели от ужаса. Все молчали, опустив головы, боясь что указующий перст падет на него.

— Раз не находится добровольцев, значит вместо одной жертвы, нас восславят двое — заявили царицы.

В эту минуту появился на площади старик-странник, подошел к тронам, снял с плеча котомку, положил ее на землю, и сказал громко, чтобы слышали все присутствующие:

— Ничтожные существа, возомнившие о своем величии! Вас спасли от смерти, а вы ненасытным властолюбием поработили их. Вы заставили поклоняться своим изображениям. Теперь вы требуете их крови! Неблагодарные! Вы вообразили, что терпению тружеников не будет конца! Вы надеетесь на то, что не найдется того, кто мог бы вас наказать! Ошибаетесь!

Какой там комар жужжит у наших ног? — вскочила с трона младшая.

Не обращая на нее внимания, старик спросил, обращаясь к окружающим: Какому наказанию подвергнуть дерзких?

— Делай с ними, что хочешь, только избавь нас от этих хищных птиц! — закричал народ.

— Слуги! — приказала старшая царица, — Хватайте подлого старика!

— Ни с места! — громовым голосом произнес старик, и, поднимая руки к потемневшему от гнева небу, произнес: — Проклинаю вас, ничтожные твари и да превратитесь вы в тех птиц, на которых вы так похожи. А троны ваши превратятся в обычную скалу.

После этих слов заколыхалась земля, а из нее ввысь поднялась скала, на ней сидели две пестрые птицы с хохолками. Птицы кричали: О-пук! О-пук!

Народ показывал на птиц пальцами и смеялся.

Крепость на Крестовой горе

Когда глаза видят развалины чего-то, в голове много вопросов возникает: для чего, когда и почему. Для чего строилось: мирного ли назначения или для войны? Когда строилось и когда разрушено? Почему люди покинули эти места? Ушли ли, понуждаемые обстоятельствами или никого в живых не осталось, чтобы жить здесь. Все эти вопросы, да и другие тоже, возникают, когда глаза видят развалины на Крестовой горе.

И приходят из давних, седых времен ответ:

Редкими были мир и согласие между племенами, соседствующими друг с другом. Не было их и между двумя племенами, проживающими в Крыму. Люди одного племени жили на побережье. Кто-то из них промышлял на море, рыбной ловлей занимаясь, кто-то разводил сады и виноградники, кто-то на огороде своем копался. В общем-то, труд мирный, не требующий оружия.

Другое племя занимало леса и степи. Те, что в лесу проживали, занимались охотой на диких козлов, да оленей, а те, что для проживания степь облюбовали, пасли скот. Охота на зверей оружия требует, без него пищи себе не добудешь, да и скотоводы без оружия не обходились, новые пастбища требовались, а кто ж их без боя отдаст?

Оружие всегда применения требует, даже когда мир долго властвует. Вооруженный всегда сильнее безоружного, у него может возникнуть желание покорить слабого.

Не было согласия между береговыми и лесными людьми. Часто, слишком часто шли между ними войны. Разорялись и сжигались селения, многих жителей убивали и уводили в плен.

В войнах чаще побеждали лесные люди. Закаленные на охоте, они были более смелы, подвижны, жестоки и выносливы. А люди береговые, земледельцы, хуже владели оружием, не привыкли к военным хитростям.

Вот и вынуждено было племя прибрежных людей построить для защиты своей крепость. Крепость часто видела у стен своих неприятеля, но построенная крепко, выдерживала нападения.

Удавалось правителю прибрежной страны сберегать богатства свои, самым драгоценным достоянием его была дочь, девушка небывалой красы. Пуще глаз берег ее отец.

У правителя лесной стороны дочери не было, но был сын, юноша смелый, настойчивый. Пока любовь не затронула сердца его, но он уже с удовольствием слушал рассказы об иноземных красавицах.

Воспитывал наследника правителя «лесного» грек-невольник, многому учил его: стрельбе из лука, метанию из пращи, прыганью, бегу. Рассказывал воспитатель в свободные минуты от обучения о жизни других народов, об их витязях и девушках. Рассказывал, что у правителя берегового народа есть дочь редкой красоты, такой красоты, что соловьи той страны только о ней и поют.

Наслушавшись рассказов о красавице, юноша загорелся такой любовью к этой девушке, что только и думал о ней. Перестали его радовать: охота, скачки, военные игры, состязания, веселые пирушки, рассказы старых воинов о походах и победах и прочие развлечения. Юноша стал мрачен, молчалив, не находил покоя, отказывался от пищи, не спал по ночам, тоскуя о далекой красавице. Исхудал так, что на тень стал похож.

Не могло это пройти незамеченным для отца. Стал тот расспрашивать сына, допытываться причины. Но в ответ только молчание да вздохи глубокие.

Отец обратился за помощью к жрецам и колдунам, но те только беспомощно разводили руками. Никто не мог излечить юношу.

Отец велел верховному жрецу установить за сыном наблюдение и непременно докопаться до причины скорби сына. Но как ни старался жрец, ему ничего не удалось заметить, Правда, однажды, когда юноша забылся в дремоте, жрец тихо подкрался к нему, и ему удалось услышать слова, произнесенные тихим, едва слышимым вздохом: «О Зухра, Зухра».

Что означали эти слова ни жрец, ни отец юноши не знали. Стали всех расспрашивать о значении этих слов.

И вот один из невольников сказал, что Зухра живет по ту сторону гор. Другие пленники подтвердили, что у правителя береговой страны есть дочь по имени Зухра.

Тревога и печаль старика-отца сменились страшным гневом, ибо одно упоминание о ненавистном соседе приводило его в дикую ярость.

Он увидел в любви сына измену отцу и племени, запретил ему даже думать о проклятой иноземке — дочери исконного врага, грозил отцовским проклятием. За юношей был установлен строгий надзор. Но твердое сердце юноши не испугалось угроз отца. Он решил бежать из родной страны и пробраться к береговым людям, чтобы хоть раз взглянуть на свою любовь и исцелить свою душу.

Долго размышлял юноша, как ему обмануть отца и обойти надзор, однако ничего толкового не придумал. Помог ему дядька-воспитатель. Он достал пастушье платье и в одну темную грозовую ночь проскользнул с переодетым юношей мимо стражи и добрался до ближайшего леса. Всю ночь они бежали по лесным дебрям, скалам, без дорог и тропинок и к рассвету поднялись на пустынную вершину хребта. Весь день здесь беглецы прятались в пещере. Вторую ночь они израсходовали на спуск, который оказался ничуть не легче подъема, такие же скалы, такие же труднопроходимые чащобы, Наконец, преодолены последние скалы и беглецы спустились в леса южного склона к прибрежным селениям.

Как ни трудно было бежать из отеческого дома, как ни трудно было пробираться через горы и дремучие леса, но увидеть красавицу-дочь правителя береговой страны оказалось еще трудней. Всячески старался юноша проникнуть во дворец — все его попытки кончались неудачей. Наконец беглецы придумали такую хитрость. Разучив много песен береговой страны и одевшись странствующими нищими, стали ежедневно петь у дворца правителя, восхваляя его мудрость. Долго пели, напрасно пели — никто не слушал. Пришлось придумывать слова песен самим. Прекрасный голос молодого певца, любовь и мольба, выражавшиеся в его песнях, наконец произвели впечатление на красавицу. Вначале она приближалась к воротам и слушала, стоя за ними, а затем упросила отца допустить певцов в ее комнату. И тут-то юноша впервые увидел ту, о ком мечтал бессонными ночами и из-за которой покинул отца и родную страну. Долго не мог он прийти в себя от изумления, ибо все мечтания оказались лишь бледной тенью той живой красоты, какую он увидел перед собой.

Девушка тоже обратила внимание на то, что молодой нищий не только обладает звучным голосом, но и прекрасен собой; у него смелые пылкие глаза, а нищенские одежды скрывают сильное гибкое тело.

Постепенно молодой певец стал отличаться не только в искусстве пения. Он нередко участвовал в состязаниях в стрельбе из лука, метании копья, борьбе и верховой езде. Никто из местных юношей не мог с ним сравниться силой, мужеством и меткостью.

Много прошло дней, недель, месяцев, прежде чем два любящих сердца открылись друг другу. Беспредельно было их счастье, когда отец красавицы согласился на брак. Счастлив был и отец, когда Зухра наградила его золотокудрым внуком.

Тем временем правитель горно-лесной страны после бесплодных поисков исчезнувшего сына, после пыток и казни воинов стражи решил, что сын его погиб. Он желал, чтобы юноша лучше умер, чем стал возлюбленным дочери врага. Но когда до него дошел слух, что во вражеской стране какой-то пришлый женился на дочери правителя и что у него родился сын, в душу старика закралось подозрение. Он послал лазутчиков в береговую страну. Безмерна была ярость старика, когда он все узнал.

Решил злой отец уничтожить сына и все береговое племя. Собрал огромное войско и двинулся в поход. Семь лет и семь зим длилась война. Лились реки крови, воздух наполнялся свистом стрел, и земля дрожала под копытами лошадей. Яростен был натиск свирепых пришельцев. Мужественно защищали свою землю, хижины, жен, детей и стариков береговые жители.

Зять правителя береговой страны, как лев, бросался вперед, увлекая за собой воинов. Его оружие приносило победу. Но не всегда и не везде он мог быть впереди, а там, где его не было, войска терпели поражение.

Случилось, что молодой витязь с отборным отрядом бросился на врагов, сея в их рядах смерть, и проник далеко в глубь вражеского стана, стремясь настигнуть своего отца. Тут он оказался окруженным. Стойко бился отряд, но витязь был убит камнем, который метко пустил из пращи его отец. Пали и все воины отряда.

Ужас объял прибрежных обитателей, и они уже не сопротивлялись. Немногие из них попали в рабство, все остальные были уничтожены, города, деревни и храмы — разрушены, цветущий берег превратился в мрачную пустыню.

Долго защищался в своем дворце, на месте нынешней Алупки, правитель прибрежной страны. Не могли враги взять дворец. И, чтобы уничтожить его, они стали с вершины Ай-Петри сваливать огромные глыбы, которые со страшной силой катились вниз и разрушали дворец.

Старый правитель, видя неминуемую гибель, бросился с дочерью и внуком спасаться через потайной подземный ход в крепость на Крестовой горе. С трудом он поднялся по подземному ходу в крепость и с ужасом увидел, что она тоже разрушена и завалена обломками скал. Враги не могли найти беглецов там, но и беглецы не могли выбраться из каменной западни и после долгих страданий и мучений умерли здесь от голода.

И высятся с той поры развалины крепости на Крестовой горе как памятник людской жестокости и бессмысленной вражды.

Андрей Первозванный на Боспоре

На небольшой площади города Керчи, на месте пересечения улиц Шлагбаумской и Пирогова, там, где в царские времена находился въезд в город и стояли служилые люди, поднимающие и опускающие шлагбаум, стоит часовня, воздвигнутая, по благословению Святейшего Патриарха Алексия II, Блаженнейшего Митрополита Киевского Владимира и Митрополита Симферопольского и Крымского Лазаря в честь святого Андрея Первозванного в память о посещении им с апостольской проповедью в I веке по Р.Х. керченской земли.

Андрей был родным братом апостола Петра, он как, и Пётр родился в Вифсаиде, городе на северном берегу Генисаретского озера.

Ещё в юности Андрей решил посвятить себя служению Богу. Сохраняя целомудрие, он отказался вступить в брак. Услышав о том, что на реке Иордан Иоанн Предтеча проповедует о приходе Мессии и призывает к покаянию, Андрей оставил всё и отправился к нему. Скоро юноша стал ближайшим учеником Иоанна Крестителя.

Андрей впервые увидел Спасителя, когда святой Предтеча указал на идущего Иисуса Христа и произнёс: «Вот Агнец Божий». Услышав это, Андрей оставил Крестителя и последовал за Христом, став первым учеником Христа, и получившего потому приставку к имени своему — «Первозванный».

Потом Андрей нашёл своего брата Симона Петра и тоже привёл его к Иисусу.

Правда, апостол Матфей, повествуя о встрече Спасителя с братьями, говорит следующее:

«Андрей и его брат Симон были галилейскими рыбарями, родившимися и росшими в Вифсаиде, отца их звали Ионою. Повзрослев, братья перебрались в Капернаум, где обзавелись собственным домом и продолжали заниматься рыбной ловлей».

И тот же апостол Матфей повествует о том, как Спаситель встретил Андрея и его брата Симона Петра на берегу Генисаретского озера, где братья ловили рыбу, забрасывая сети в воду. Иисус обратился к ним со словами: «Идите за мною, и Я сделаю вас ловцами человеков». И они последовали за ним, оставив свои сети.

Немного слов посвящено в писании апостолу Андрею.

В Евангелии от Иоанна сказано о том, что во время чуда умножения хлебов Андрей указал на мальчика, имевшего «пять хлебов ячменных и две рыбки». Он же показал Спасителя язычникам, пришедшим в Иерусалим для поклонения истинному Богу.

По свидетельству евангелиста Марка, святой Андрей был одним из четырёх учеников Иисуса, которым Он на горе Елеонской открыл судьбы мира.

До последнего дня земного пути Спасителя следовал за ним его Первозванный апостол. После крестной гибели Го?спода святой Андрей стал свидетелем Воскресения и Вознесения Христова. В день Пятидесятницы (то есть через пятьдесят дней после Воскресения Иисуса) в Иерусалиме произошло чудо сошествия Святого Духа в виде огненных языков на апостолов. Так, вдохновляемые Духом Божиим, апостолы получили дар исцелять, пророчествовать и способность говорить на разных наречиях о великих делах Господа.

Ученики Иисуса разделили между собой страны, куда они должны были нести евангельскую проповедь, обращая язычников к Христу. Святому Андрею выпали по жребию обширные земли Вифинии и Пропонтиды, Фракии и Македонии, простирающиеся до Чёрного моря и Дуная, кроме того, земли Скифии и Фессалии, Эллады, и города многие. Святой Андрей прошёл эти города и страны, неся язычникам евангельскую проповедь. Первым поприщем его апостольского служения стало побережье Чёрного моря, которое в те времена называли «Эвксинским Понтом» («Гостеприимным морем»).

В 65 г. по Р.Х. апостол Андрей достиг Боспора, города, который теперь носит название города Керчи. Первые проповеди о Христе апостол вел там, где всегда наблюдалось скопление народа, на площади, где находится церковь «Иоанна Предтечи». Боспоряне оказались благодарными слушателями и учениками, что дало ему возможность создать здесь первую в Восточной Европе христианскую общину. Кстати, христианская община, созданная святым апостолом Андреем в Боспоре, несмотря на необычайно большое количество войн на территории этого уголка земли, дожила до нашего времени. Она действовала здесь всегда: под властью свирепых гуннов-язычников, готов, хазар, монголов, ордынцев и турок.

Из Боспора Андрей прибыл в Феодосию, как говорится в деяниях апостола, город многолюдный и образованный. Царем здесь был Савромат. Зерна христианского учения не нашли почвы, готовой их принять — уверовали здесь немногие. Оставив их, апостол отправился в Херсонес. Жители этого города оказались народом коварным, тугим на веру и поддающимся влечению всякого ветра. Андрей, пробыв у них довольно дней, воротился в Боспор и, нашедши корабль херсонский, переплыл в Синоп».

В Синопе его побили камнями, но, оставшись невредимым, верный ученик Христов неустанно нес людям проповедь о Спасителе.

Далее Первозванный прошел Малую Азию, Фракию, Македонию, дошел до Дуная, прошел побережье Черного моря, Крым, Причерноморье и по Днепру поднялся до места, где стоит теперь город Киев. Здесь он останавливался у Киевских гор на ночлег. Встав утром, он сказал бывшим с ним ученикам: «Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет великий город, и Бог воздвигнет много церквей». Апостол поднялся на горы, благословил их и водрузил крест. Помолившись, он поднялся еще выше по Днепру и дошел до поселений славян, где был основан Новгород. Отсюда апостол прошел через земли варягов в Рим, для проповеди, и вновь вернулся во Фракию, где в небольшом селении Византии, будущем могучем Константинополе, основал христианскую Церковь. Имя святого апостола Андрея связывает мать — Церковь Константинопольскую с ее дочерью — Русской Церковью.

На своем пути Андрей Первозванный претерпел много печалей и мук от язычников: его изгоняли из городов, избивали. Последним городом, куда пришел Первозванный, был город Патры а Греции. Было апостолу в то время 95 лет земной жизни.

Многие чудеса Господь явил через ученика своего в городе Патры. Недужные исцелялись, слепые прозревали. По молитве апостола, выздоровел тяжело больной Сосий, знатный горожанин; наложением апостольских рук исцелилась Максимилла, жена правителя Патрского, и его брат Стратоклий. Совершённые апостолом чудеса и его пламенное слово просветили истинной верой почти всех граждан города Патры. Немного оставалось язычников в Патрах, и среди них был правитель города Эгеат. Апостол Андрей не раз обращался к нему со словами Благовестия. Но даже чудеса апостола не вразумляли Эгеата. Святой апостол с любовью и смирением взывал к его душе, стремясь открыть ему христианскую тайну вечной жизни, чудотворную силу Святого Креста Господня. Разгневанный Эгеат приказал распять апостола, приказав не прибивать руки и ноги святого, а привязать их к кресту. Крест тот по форме напоминал букву Х. Крест такой формы носит название Андреевского.

Два дня апостол с креста учил собравшихся вокруг горожан. Люди, слушавшие его, всей душой сострадали ему и потребовали снять святого апостола с креста. Испугавшись народного возмущения, Эгеат приказал прекратить казнь. Но святой апостол стал молиться, чтобы Господь удостоил его крестной смерти. Как ни пытались воины снять апостола Андрея, руки им не повиновались. Распятый апостол, воздав Богу хвалу, произнес: «Господи, Иисусе Христе, приими дух мой». Тогда яркое сияние Божественного света осветило крест и распятого на нем мученика. Когда сияние исчезло, святой апостол Андрей Первозванный уже предал свою святую душу Господу. Максимилла, жена правителя, сняла с креста тело Апостола и с честью погребла его.

Вывод напрашивается один, самым подготовленным к восприятию учения Христа оказались жители Боспора. Таким образом, христианскую общину апостолу Андрею удалось создать только в Боспоре (нынешней Керчи). Более того, Керчь является единственным городом в Восточной Европе, который сохранился со времен апостола Андрея Первозванного до настоящего времени.

Несколько столетий спустя, при императоре Константине Великом, мощи святого апостола Андрея были торжественно перенесены в Константинополь и положены в храме Святых Апостолов рядом с мощами святого евангелиста Луки и ученика апостола Павла — апостола Тимофея.

Легенда о Феодоре царевне сугдейской

Сугдеей прежде город Судак называли. Город процветал, был богат и красив. Прекрасной была его правительница Феодора, слава о которой распространилась как в Крыму, так и за его пределами.

Росла и воспитывалась в детстве царевна вместе с двумя братьями-близнецами — Ираклием и Константином. Девочка ни в чем не уступала мальчикам — ни в скачках на коне, ни в стрельбе из лука, ни в фехтовании мечом, ни в плавании. Крепко дружили братья с Феодорой. Но время шло и детская дружба переросла в пламенную любовь, когда мальчики превратились в красивых стройных юношей. Каждый из братьев-близнецов предлагал подруге детства руку и сердце, у каждого теплилась надежда, что именно его выберет ставшей красавицей девушка. Но девушка всякий раз отказывала и одному, и другому, ссылаясь на обет безбрачия, который она дала.

Более настойчивым оказался Ираклий. Как-то, оставшись с Феодорой наедине, он сказал решительно: «Отмени свой ненужный обет, разреши мне назвать тебя своею женой»

— Нет! — сказала девушка, как отрезав. — как считалась я сестрой для тебя, так сестрой и останусь. Не могу я стать твоею женой!

Как ни умолял Феодору Ираклий, та оставалась неумолимой.

Затаив злобу в своем сердце на красавицу и на своего брата, которого считал своим соперником, ушел молча Ираклий. «Не захотела по-доброму выйти за меня замуж, так силой возьму тебя, когда стану царем сугдейским. Рабыней моей сделаю тебя…» — распалял свой гнев отвергнутый.

Константин, в отличие от брата, любя девушку, но, помня про данный ею обет, не навязывался в мужья, сохраняя ровность и приветливость в обхождении с нею.

Выжидал Ираклий удобного случая для осуществления своего злого замысла. Сугдея была в то время большим торговым городом и главным портом крымского побережья. Из окон своего замка, находившегося на вершине высокой скалы, могла видеть Феодора, как по горным дорогам, как ручейки, стекаются в Сугдею караваны верблюдов, навьюченных товарами, видела, как к берегу причаливали многочисленные иноземные суда. Торг великий шел ежедневно с Сугдеей. Разноязычный говор слышался повсюду. Венецианские тончайшие цветные сукна, индийские и персидские ковры, китайские шелка. И русских торговых людей можно было встретить в Суроже, — так русские называли Сугдею по-своему. Драгоценные меха привозили они! Пеньку привозили, мед. Обменивали свои товары на шелковые ткани и пряности. Радовалось сердце царевны, видя, как процветает управляемый ею город. Но и тревожные думы одолевали ею. И было от чего тревожиться… С севера к границам Сугдеи подступали орды татар, а на востоке в Кафе генуэзцы спали, и во сне видели то, как они овладеют Сугдеей. Только случая удобного, чтобы напасть, выжидали. И случай такой подвернулся. В Кафу пробрался Ираклий и убедил генуэзцев напасть на Сугдею, обещая помочь им при взятии города. Для себя в качестве награды он потребовал немногого — пленницу Феодору.

Как черные коршуны, набросились на город генуэзцы, облепили стены города, но, несмотря на численное превосходство, взять с ходу Сугдею они не могли. Стойко отбивали все атаки сугдейцы, руководимые Феодорой и Константином. Наступила темнота, на юге она бывает чернее чернил черных. Под покровом ночи, зная все ходы и выходы, в осажденную Сугдею проник Ираклий. Никем незамеченный, он подошел к главным городским воротам, охраняемым двумя воинами. Пользуясь тем, что внешностью он являлся копией брата, ему удалось вплотную приблизиться к воинам. Те подпустили его, приняв Ираклия за Константина. Мгновение и оба пали мертвыми от меча предателя. Ираклий, сделав черное дело, открыл ворота и впустил в город генуэзцев. С криком и воем враги ворвались в спящую Сугдею. Началась кровавая битва за каждую улочку, за каждый двор, за каждый дом. Застигнутые врасплох, сугдейцы не смогли долго сопротивляться превосходящему числом неприятелю… К утру Сугдея была взята. Потирая руки от радости, Ираклий ожидал, что вот-вот к нему приведут связанную Феодору, и та, пав перед ним на колени, будет молить о пощаде. Но ему пришлось долго ждать. Когда же он напрямую спросил о том своих новых друзей из Кафы, те сказали, что Феодоре и Константину с небольшой группой защитников, удалось вырваться из города и укрыться в крепости Алустон. Какие только проклятия ни сыпал на головы беглецов разъяренный Ираклий? Он клялся схватить Феодору и брата живыми или мертвыми.

Через два дня генуэзские галеры показались на виду у Алустона. Началась осада крепости. Войска генуэзцев бесчисленное количество раз шли на приступ, но безуспешно. Все атаки осажденные отбивали, бросая на их головы огромные камни, осыпая стрелами и поливая кипящей смолой. Только тогда, когда прибыли осадные орудия, когда стали разрушаться под ударами стенобитных орудий стены крепости, стало ясно, что осажденным не устоять. Наступила ночь. Феодора приказала защитникам крепости и жителям уйти из крепости потайным ходом и спрятаться на горе Кастель. Кастель гора была нприступной. Редкий смельчак решился бы одолеть почти отвесные скалы. К плоской вершине горы вела одна единственная узенькая тропинка, заросшая густым кустарником. По этой тропинке и повел генуэзцев Ираклий. Но когда нападающие подошли к первому поясу укреплений на горе, то поняли, что силой эту крепость им не одолеть. Тогда враги окружили Кастель и стали выжидать, когда голод и жажда заставят беглецов сдаться.

Но долгое выжидание не устраивало Ираклия. Жажда мести не терпела. И он снова предложил генуэзцам свои услуги. И на этот раз он решил воспользоваться поразительным сходством с боратом. И опять, приняв Ираклия за Константина, стража пропустила его к воротам. И тут Ираклий увидел у бойницы брата с луком в руке. Не задумываясь, Ираклий нанес ему в спину смертельную рану. Константин повернулся лицом к брату, глянул помутневшими глазами, что-то прошептал губами и рухнул на землю. Находившиеся неподалеку воины, почуяв неладное, бросились к Ираклию, но было уже поздно. Тот успел отодвинуть засов, и враги потоком хлынули в открытые ворота. На крики из замка выбежала Феодора. Дорогу ей преградил Ираклий. Приняв его за Константина, она спросила: «Что случилось?»

«Враги на Кастели! — закричал Ираклий. — Ты моя, Феодора, я спасу тебя!»

Поняв, что перед нею Ираклий, Феодора в одно мгновение занесла над его головой меч.

«Будь проклят, предатель!» — крикнула она, и отсеченная голова Ираклия упала к ее ногам.

Луна освещала ночную битву на Кастели. Звенели мечи, падали убитые. Стонали раненые. В первых рядах воинов сражалась Феодора. Вся израненная, с пылавшим от гнева лицом, она была одновременно прекрасна и страшна…

На юго-западной стороне Кастели и сейчас видны продольные темные полосы. Людская молва говорит о том, что это следы кровавых ручьев, стекавшим по скалам, следы жестокого сражения, когда на горе полегли все, до единого, защитники Кастель-горы вместе с девушкой-воином Феодорой.

Кстати события, описанные в легенде, имели место. Вот только имя главной героини взято произвольно.

Гикия — героиня Херсонеса

Случилось это в славном и многолюдном городе Херсонесе во время правления архонта Ламаха. Был тот Ламах невероятно богат. И золото, и серебро водились в его сундуках, да и стад скота были необозримыми. И еще была разрешена вольность архонту — он имел свои собственные ворота, ведущие к городу. Была у него единственная дочь Гикия, Была она красива, приветлива и умна. Как истая херсонеситка Гикия горячо любила свой город. В то же время Боспорским царством в Крыму правил царь Асандр. Завидовал царь богатствам Херсонеса. Силой пытался овладеть городом, да не вышло. Решил хитростью овладеть им. Предложил Ламаху выдать Гикию замуж за его сына, рассчитывая после смерти Ламаха получить власть над городом Херсонесом. Совет города и Народное собрание разрешили Ламаху брак Гикии с сыном Асандра, но только при одном условии: муж Гикии никогда не должен покидать Херсонеса, даже для свидания с родным отцом и матерью.

Асандр с сыном приняли это условие. Гикия страстно полюбила мужа. Он, казался ей скромным, красивым нежным, а главное — преданным гражданином Херсонеса. Через два года Ламах умер. Но Совет города не избрал сына Асандра архонтом, как на это рассчитывал Асандр, а избрал совсем другого человека — Зифа, сына Зифова. Но сын Асандра не отказался от своей мечты, выжидая удобного времени для захвата власти силой. Гикия устроила грандиозные поминки по умершему отцу, не пожалев ни хлеба, ни фруктов, ни масла, ни мяса, ни рыбы. Все, чем владела, одаривала народ. Городские власти разрешили Гикии ежегодно отмечать день смерти отца. Котис, как звали сына Асандра, послал преданного раба к отцу своему с известием, что он придумал план, как завладеть Херсонесом.

Асандр стал посылать из Боспора Котису большие подарки. Привозили их по десять — двенадцать отважных юношей. Все херсонесцы видели, как приезжали юноши, видели они, как те и уезжали. Но не знали они того, что Котис, провожая их в позднее время к берегу моря, давал тем тайный знак, по которому те возвращались и прятались в подвалах дома Гикии. В заговор были посвящены три самые преданные рабы Котиса. Они ночью выпускали прятавшихся в подвале дома, снабжали их водой и продуктами. Скоро там, в подвалах собралось множество отлично вооруженных смелых молодых людей. Оставалось дать знак для действий. Котис наметил вооруженное нападение в день поминок своего тестя, рассчитывая на то, что гости перепьются и не смогут дать решительного отпора. Гикия не знала, что происходит в подвалах ее дома. Все раскрылось случайно. Гикия наказала провинившуюся любимую служанку, заперев ее в комнате, находящейся, прямо над подвалом. Та, находясь там, занималась тем, что, от нечего делать, стала прясть. Пряслице выскочило из рук и попало в узкую глубокую щель. Чтобы извлечь его оттуда, служанке пришлось вынуть один из кирпичей свода подвала. В образовавшееся отверстие она увидела множество вооруженных людей и услышала их разговор. Не поднимая шума, служанка попросила свою подружку позвать к ней Гикию. Когда Гикия пришла, служанка ей все рассказала. Молодая женщина поняла о том, что против Херсонеса затевается зло, и приняла решение уничтожить всех врагов, в их числе и горячо любимого мужа, оказавшегося изменником. В то, что ей удалось узнать, были посвящены только ближайшие ей люди. Но она, сообщая о добытой ей тайне, поставила под клятвой согласиться на три ее условия. Первое заключалось в том, что за оказанные ею городу услуги, она после смерти будет похоронена в черте города. Второе, действовать будут по ее плану, в точно ею определенное время. Третье, все должно было идти по тому ритуалу, который уже неукоснительно соблюдался во время поминок Ламаха, за одним исключением, посвященные должны были ко дню поминовения заготовить большое количество вязанок хвороста, и припасены готовые факелы. В день памяти, когда население города целый день веселилось, Гикия щедро поила вином своего мужа. В ее же чашу пурпурного цвета наливали чистую воду. Наступил вечер. Утомленные граждане разошлись по домам. Гикия стала звать охмелевшего мужа отдыхать. Тот охотно согласился, не подозревая, что о его заговоре все известно жене, и не только ей… Ему тоже хотелось, чтобы жена не мешала его действиям, рассчитанным на глухую ночь, когда усталые жители города будут сладко спать и не окажут серьезного сопротивления. Опьяневший муж уснул. Гикия приказала служанкам вынести из дома ее все, самое ценное: золото, драгоценности, деньги и одежду. Двери дома были закрыты на запоры. Когда все это было сделано, Гикия приказала посвященным в ее действия, обложить дом вязанками хвороста и поджечь его. Так было все и исполнено. Огонь быстро охватил все здание. Никто из боспорских воинов, в том числе и Котис, не спаслись. Благодарный Херсонес поставил в честь Гикии на главной площади две статуи. На постаментах были сделаны надписи, говорящие о том, что сделала Гикия для города. Когда же Гикия напомнила Совету города о первом условие договора, то услышала из уст правителей возражения, что такого еще в городе не было. Вблизи жилищ еще никого никогда не хоронили. Пришлось им напомнить о том, что они клялись… Ропща, Совет дал согласие. Прошло время, и Гикия решила проверить, как станут выполнять горожане данную ими клятву. Она приказала своим рабыням разнести по городу весть о внезапной кончине своей госпожи. Старейшины после длительного совещания решили, что лучше им нарушить клятву, данную Гикии, чем нарушить древний обычай греков. Постановление было таковым: похоронить Гикию за пределами города. Когда похоронная процессия приблизилась к раскрытой могиле, Гикия встала и горько упрекала граждан в обмане и нарушении клятвы. Место своего захоронения Гикия отметила сама, после ее смерти там она была похоронена и над могилой поставлен позолоченный медный бюст Гикии. Легенда о Гикии сообщена потомкам Константином Багрянородным.

Гераклейцы в Балаклавской бухте

Море, которое пересекали на этот раз гераклейцы, было спокойным и приветливым. Океаниды дочери Посейдона только резвились, слегка поднимая и опуская корабли, и ласково плескались, сине-зелеными волнами прокатываясь вдоль бортов. Такое состояние морской поверхности вполне соответствовало его названию — «Понт Евксинский» — «Гостеприимный путь». Поздней осенью и зимой на море господствовали бури, нагоняемые с севера злым ветром Бореем, над которым был не властен и бог ветров —Эол. Разбуженные ветром океаниды из ласковых морских дев превращались в диких и грозных воительниц. Обрушивая тяжкие удары по корпусам кораблей, они, легко проламывали его борта и утягивали в глубины морские моряков. Такое море полностью заслуживало данное ему название, которое не изменится и спустя тысячелетия — «Ахшайна», что означает «Черное». Такое название было дано морю из-за его негостеприимности. Все неприятное окрашивалось эллинами в черные цвета. Отсюда и название моря, закрепившееся за ним и до нашего времени. На этот раз судами командовал опытный «Ойкиста», умеющий вести суда по звездам, а в пасмурную погоду пользовался каким-то прибором, с которым никогда не расставался. Кроме того, у него имелась выполненная красками на коже ягненка примитивная карта. Заканчивались третьи сутки плавания. Вот-вот должны были показаться берега Крыма. Да вот и они показались высокими темными горами, мрачными, таящими в себе великую кучу опасностей. И тут налетел шквал ветра, разметавший суда, ломающий мачты и рвущий паруса. Но греки были готовы к любым неприятностям. Главное не быть брошенными на черные, выступающие над водой острые скалы. Стараясь держаться подальше от берега, гераклейцы налегли на весла и повели свои корабли вдоль берега на запад. Им на этот раз повезло. Корабли, обогнув юго-западный мыс, выступающий клином в море, попали в вполне сносную обстановку: и волны стали меньше и сила ветра резко снизилась. Трудно сказать, почему они прошли мимо входа в Балаклавскую бухту? Греки были народом просвещенным. Не могли они не знать описания этой бухты, данное еще во времена великого слепца — Гомера? В его поэме «Одиссея» имеется эпизод посещения Одиссеем мифической страны лестригонов. Вот, что там написано:

«В славную пристань вошли мы: Ее образуют утесы
Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле
Устья великими, друг против друга из темныя бездны
Моря торчащими камнями, вход и исход заграждая.
Люди мои, с кораблями в просторную пристань проникнув,
Их утвердили в ее глубине и связали у берега,
Тесным рядом поставив; там волн никогда ни великих,
Ни малых нет, там равниною гладкою лоно морское сияет.»

Всякий, кто знаком с Черноморским побережьем, увидит в этом описании Балаклавскую бухту, — другой такой ни на Черном, ни на Мраморном, ни на Эгейском морях не найти.

Понт Аксинский и Понт Эвксинский

…Давно это было. Так давно, что даже счёт времени шёл в обратную сторону. Жило в Тавриде гордое и миролюбивое племя горцев. Жили тихо, мирно; сами ни на кого не нападали, и на них никто не нападал. Возделывали землю и растили детей. Научились горцы выращивать на склонах гор душистый сладкий виноград и розы. Неподатлива горная гряда, но горцы — народ терпеливый и трудолюбивый. С берега моря в корзинах приносили они землю и засыпали ею горные расщелины. И добрыми к людям становились горы, покрытые виноградными лозами, фруктовыми деревьями, кизиловыми и ореховыми кустарниками.

В горных лесах водилось много дичи, а горцы были меткими стрелками. Но они не злоупотребляли оружием и натягивали тетиву лука тогда, когда им нужна была пища. Село горцев богатело с каждым годом… Прослышали о Тавриде в далёкой Элладе, и задумали греки покорить эту богатую землю.

У берегов Тавриды появилось множество кораблей. В них сидели вооружённые эллины. Они хотели под покровом ночи подойти к берегу и напасть на спящих горцев. Но море вдруг засветилось голубоватым пламенем, и горцы увидели пришельцев. Греческие корабли шли словно по серебру. Весла разбрызгивали воду, и брызги мерцали, как звёзды на небе. Даже пена у берегов светилась голубым мёртвым свечением.

Всполошилось селение горцев. Женщины и дети спрятались в пещеры, а мужчины приготовились отразить натиск. Они поняли, что битва будет не на жизнь, а на смерть: греков было несметное множество.

Но тут словно тучи закрыли звезды. Это гигантские орлы-грифы взлетели со скал и устремились к морю. Распластав огромные крылья, орлы стали кружить над греческими судами. В испуге закричали эллины и закрыли головы щитами. Но тут раздался грозный клекот грифа-предводителя, и птицы своими железными клювами стали долбить деревянные щиты, обтянутые кожей.

Обрадовались горцы, увидев поддержку с неба, и начали сталкивать в воду огромные валуны.

Взбунтовалось и море, заштормило, поднялись огромные волны. Такие огромные, что солёные брызги, пробив мрак ночи, добрались до солнца и вызвали дождь. Над морем стоял сплошной стон и грохот. В страхе повернули эллины свои корабли обратно. Но мало кто возвратился к своим берегам.

С тех пор греки стали называть это море Понтом Аксинским — Негостеприимным морем. И наказали детям своим, чтоб никогда не поднимали оружия против жителей Тавриды и никогда не пытались пройти по Понту Аксинскому.

Мало ли, много ли прошло времени с тех пор, только снова стало тянуть греков на солнечные берега богатой Тавриды. Но хорошо помнили наказ своих предков, и не тысячи кораблей вышли в Понт Аксинский, а всего лишь пять. И сидели в них не вооружённые воины, а мирные послы с богатыми дарами для горцев. И договорились горцы с греками, и поклялись, что никогда не поднимут оружия друг против друга.

С тех пор и поселились эллины вдали Эллады и счастливо зажили под солнцем Тавриды. Стали выращивать виноград и розы. Вели торговлю с горцами и удивлялись: почему такое ласковое море названо Аксинским — Негостеприимным? Нет, это доброе и гостеприимное море. И назвали греки море Понтом Эвксинским — Гостеприимным. Так и повелось с тех пор. Кто идёт к Чёрному морю с открытым сердцем и мирным флагом, оно всегда гостеприимное — Понт Эвксинский. А для врагов наших — Понт Аксинский. Негостеприимное!

Девичья башня

Близ Судака на вершине горы стоит одинокая башня. Запустение вокруг и тишина. Только любопытные туристы, преодолевая подъем, вытирая потные лица платками, взбираются сюда. Узкая тропинка, ведущая к башне, заросла дикими травами, ступени, вырубленные в скале поистерлись, едва видны. Говорят, что во времена, когда побережьем Крыма владели греки, фактически зависимые от воли понтийского царя Митридата Евпатора, местный архонт поселил в башне этой дочь свою, равной по красоте которой не было в Тавриде. Говорили, что слишком горда была девушка и разборчива в выборе жениха, а их было множество и каждый тщетно добивался ее благосклонности. В таком же положении находился и Диофант, лучший из полководцев Митридата, добивавшийся руки гордой красавицы. Откуда женихам было знать, что дочь архонта уже давно сделала выбор, полюбив простого деревенского пастуха. Случилось как-то несчастье: оступившись, сорвалась со скалы любимая служанка дочери архонта. Ее изуродованное тело увидела дочь архонта и долго плакала над ним. Согласно обычаю погибшую похоронили на том самом месте, где она упала. Поверх могилы положили большую каменную плиту с углублением для сбора дождевой воды или росы, которую могли бы пить птицы, порхающие над могилой. Здесь же дочь архонта посадила два куста розы. Каждый день она приходила сюда, чтобы полить водой розы и послушать пение птиц. Как-то раз, она, спустившись, увидела красивого юношу со смуглым лицом и пышными кудрями, рассыпанными по плечам. Красавица спросила: «Кто ты, и откуда?

— Я простой пастух, — ответил юноша, мать говорила, что нашла меня в огороде, под капустным листком.

— А почему ты говоришь легко и свободно, но речь твоя грустная, словно на сердце камень лежит?

— А чему радоваться, если нет девушки, которая полюбила бы меня…

Сказав это, пастух мило улыбнулся.

Они разговорились. Никогда так легко не было девушке, как с этим незнакомым ей парнем. Она даже не замечала времени.

С тех пор оба только и мечтали о встрече. Что им было до того, что он — простой пастух, а она — дочь архонта.

Но, всегда находятся те, кому счастье других чем-то мешает. Нашлись и здесь такие, донесли архонту, что дочь его встречается с деревенским пастухом. Архонт приказал схватить юношу и бросить его в тесный и холодный каменный колодец, которых немало было в крепости.

Предела горю девушки не было, когда юноша не пришел на свидание. Она всех расспрашивала о том, куда мог деться ее возлюбленный? Наконец, ей удалось узнать о месте его заточения. Лаской и подкупом ей удалось освободить узника из темницы и тайно принести к себе, поскольку юноша идти не мог. Он был без сознания. Его состояние вызвала у нее такую тревогу, что она не смогла удержать бурных рыданий… Архонт услышал звуки, рвущиеся из ее комнаты, и решил сам узнать, что там происходит? Увидев дочь, обезумевшую от горя, и пастуха без сознания, архонт понял, что нельзя действовать силой, нужна осторожность и хитрость. И он тут же приказал позвать своего лекаря. Когда тот явился, прозвучало резко властное: «Вылечи его!»

Пастух был спасен. Архонт понимал, что долгая разлука — единственное средство, способное охладить любовь. Он велел привести к себе пастуха и в присутствии дочери объявил: «Ты отправляешься с важным поручением в Милет, только от тебя самого зависит твое будущее! Выполнишь поручение, моя дочь станет твоей!» Юноша отправился на корабль, отплывающий в Милет.

Оставшись с дочерью наедине, отец сказал ей: «Вам обоим предоставляется год разлуки для проверки чувств. Если твой возлюбленный останется верен тебе, то на возвращающемся корабле будет вывешен белый флаг. Если на мачте флага не будет, значит, юноша изменил тебе, и ты должна будешь выйти замуж за Диофанта.

Кормчему корабля архонт приказал тайно умертвить по пути юношу, что и было выполнено незамедлительно.

Год для дочери архонта тянулся невероятно медленно. Каждый день взбегала она на вершину башни и оттуда до боли в глазах всматривалась в воды Черного моря. Корабля не было. Но, вот, через год корабль показался. Но на мачте его не было условленного знака. Сердце девушки мучительно сжалось, но внешне она вела себя спокойно и деловито, приказав служанкам подать ей свадебный наряд. Разнаряженная, но с печальным взором она, стоя на верхней площадке башни, там, где она зубцами заканчивается, встретила отца и Диофанта.

— Ты домогался моей любви, — обратилась она к прославленному полководцу, — зная, что сердце мое принадлежит пастуху! Значит, не могла я стать тебе женой, только одной из наложниц. Сердце мое подсказывает, что не изменил мне возлюбленный, не вернулся он ко мне потому, что мертв. И думаю, что это в смерти его виноват отец мой. Оба вы не знаете, что такое сердце, преданное любви? Я вам покажу, что жизнь без любви невозможна!

С этими словами девушка быстро подошла к краю башни и бросилась вниз.

С той поры башня стала называться девичьей.

Урус-Шайтан, семиголовый дракон

Такого «титула», звания удостоился Иван Дмитриевич Сирко. Его именем подписано знаменитое письмо турецкому султану Мухаммеду IV — то самое, которое увековечил на своей картине Илья Репин!

Как и полагается легендарной личности, ни год, ни место рождения знаменитого атамана неизвестны. Более других упоминают казацкую слободу Мерефы, что сегодня в Харьковской области находится. По преданию, рождение Ивана Сирко было необычным — мальчик родился с зубами, чем испугал всех присутствующих! Чтобы появление зубатого младенца не было истолковано покровительством нечистой силы, казак Дмитрий, отец новорожденного сказал:

— Смотрите, какие зубы славные у моего сына, Иван будет зубами этими грызть врагов! И хотя, сказанное было произнесено с деланным смехом, успокоить селян оно никак не могло. Знали селяне не рождаются дети зубатыми. Уходили односельчане из казацкой хаты с опаскою, украдкой крестясь, чтобы не обидеть отца новорожденного. Да и священник, крестивший младенца, успокоился только тогда, когда увидел, что ритуал крещения не изменил облика малыша. Замечали, что с самого детства у потомка Дмитрия проявляются необычные способности, которые впоследствии стали просто сверхъестественными. При жизни и после смерти о Сирко говорили и вовсе невероятные вещи. Например, что его не брали ни пуля, ни меч. Что Сирко — оборотень, который может превращаться в волка! Говорили и то, что был он «великим характерником». Характерниками в Запорожской Сечи называли людей, которых в других местах зовут магами, колдунами, а в наше время называют экстрасенсами. Характерники и на самом деле обладали сверхъестественными способностями.Казакам-характерникам, владевшим тайными знаниями, приписывали разное: умение: находить и прятать клады, заговаривать раны, и, что уж совсем невероятно, «мертвых на ноги ставить, ядра полами кафтанов ловить на лету, и в мгновение ока переноситься из одного края степи в другой! Считалось, что характерники способны обращаться в волков. В дохристианские времена бога-громовержца представляли в сопровождении двух волков, или хортов. Именно о превращении в хорта говорится в легендах про атамана Сирко. Недаром слово «сiрко» — один из эпитетов волка. Не случайно и то, что от слова «хорт» происходит название острова Хортицы.

Есть легенды, в которых казак-характерник превращается в зверя, чтобы попасть в иной мир и вернуть к жизни умирающего или только что умершего товарища. Считалось, что это можно сделать лишь в облике волка. Похоже, характерники владели также искусством гипноза.

Одно не подвергается сомнению, Иван Сирко был необычайно талантливым воином и выдающимся политическим деятелям своего времени, осуществил около 50 военных походов, и не потерпел ни одного поражения.

Чего стоит только одно его участие во франко-испанской Тридцатилетней войне на стороне французов! В 1646 году, согласно договору с французами, подписанным Богданом Хмельницким, 2500 казаков через Гданьск по морю добрались до французского порта Кале. Вели казаков полковники Сирко и Солтенко. Только благодаря военному искусству запорожцев удалось взять неприступную крепость Дюнкерк, которая находилась в руках испанцев.

Крепость имела важное стратегическое значение — ее называли «ключом от Ла-Манша». Французы многократно пытались взять Дюнкерк, но тщетно. А казаки взяли крепость за несколько дней и, по сути, вручили французам столь желанный «ключ».

Воевал Сирко и против турецкого султана, одерживая многочисленные славные победы. Не зря турки и татары называли Сирко Урус-Шайтаном и Семиголовым драконом.

Лето 1629 года было жарким. Зной. Духота. И только на берегу Босфора отдохновение можно найти, веет прохладой от морской воды. Разленились турки после посещения мечетей и праздничной молитвы. Пятница. На турецких галерах покой. И вдруг, совсем неожиданно на виду всех, словно с неба свалившись, казацкие быстроходные лодки, чайками называемые, в Босфоре появились, стреляя из ружей. Ветром и течением их снесло а средину расположения четырнадцати турецких галер. Опомнились янычары, окружили казацкие чайки, радуются:

— Добыча сама в руки пришла!

Окруженные казаки с боем прорвались к берегу и укрепились в одном из греческих монастырей. Наседают турки, все большие и большие силы к ним прибывают. Стрельба нарастала. Не знали турки, занявшись осадой греческих монастырей, что появление казацких чаек не случайным было. А частью задуманного Сирко плана набега запорожцев на Константинополь. Все было рассчитано на внезапность нападения. Ну, никак не могли предполагать власти турецкие, что осмелятся казаки столь дерзко действовать в дневное время, на виду у жителей своей столицы какие-то там запорожцы. Не знали они и того, что главные силы казаков остались у входа в пролив, в Босфор же послано было двадцать чаек. Заслышав стрельбу, остальные пятьдесят чаек также стремительно, как и первые двадцать, ворвались в Босфор, овладели двумя турецкими галерами, произвели высадку на берег и, выручив осажденных в монастыре запорожцев, возвратились с большой добычей. В этом походе участвовало до четырех тысяч запорожцев.

После этой победы кошевой атаман Сирко писал крымскому хану Мураду: «Братья наши запорожцы, воюя на судах по Черному морю, коснулись мужественно самих стен Константинопольских, и довольно окуривали их пороховым дымом в присутствии самого султана».

Прошелся множество раз Сирко и по землям Крымского хана, вызывая ужас своим внезапным нападением, до Кафы казаки доходили. Во время одного из походов освободил Сирко из плена 7000 человек, среди которых находились и взрослые дети христиан, родившиеся в неволе и не знавшие родины отцов. Некоторые из них не захотели покидать Крым. Сначала Сирко отпустил их, но, когда они пустились в обратную дорогу, суровый атаман приказал всех, до одного, перебить. Склонившись над их трупами, он промолвил: «Простите нас, братья, да лучше спите здесь до страшного суда господня, чем было вам между басурманами размножаться на наши головы христианские, молодецкие, да на свою вечную погибель, без крещения».

Авторитет Ивана Сирко в Сечи был огромен. Поэтому неудивительно, что запорожские казаки 12 раз избирали его кошевым атаманом — с 1659 года по август 1680-го, т.е. до самой смерти.

Неспокойною была жизнь Ивана Дмитриевича, не дали ему покоя и после смерти.

Могила его здорово пострадала еще в 1709 году во время разорения Чертомлыцкой Сечи. Но, все же, местные жители уберегли ее, и семьи казаков присматривали за могилой атамана из поколения в поколение.

Когда в советское время создавалось Каховское водохранилище Оказалась могила кошевого атамана на самом берегу. Подмывали ее воды, а в ноябре 1967 года, оказались останки его в воде.

Останки атамана перезахоронили. При этом череп Сирко изъяли. из могилы и для изготовления скульптурного портрета отправили в Москву, в знаменитую мастерскую антрополога М. Герасимова, с целью проведения антропологической реконструкции внешности Ивана Сирко.

Поскольку на этот раз Ивана Сирко хоронили торжественно, при большом стечении народа, предать его земле обезглавленным было невозможно. Выход нашли простой — в гроб положили другой череп, обнаруженный при раскопках того же кургана.

А череп атамана почти четверть века оставался в Москве. Вернули его лишь в 1990 году, перед празднованием 500-летия украинского казачества. Но и на этом мытарства не закончились. После празднования юбилея череп Ивана Сирко попал почему-то в сейф начальника местного отдела культуры, где он пролежал еще семь лет, пока его не передали в Днепропетровский исторический музей.

И только летом 2000 года, после многочисленных обращений историков, было принято решение о дозахоронении черепа атамана Ивана Сирко вместе с другими останками в кургане Баба-могила. Так только через 320 лет после смерти знаменитый атаман наконец-то обрел мир и покой.

Могила Мамая

Мир власти так далек от насыщения:
Все есть, но хочется еще чего-то.
И нет числа творимым преступлениям,
Коль превратилась власть в предмет охоты.

…О чем может мечтать человек? Предела мечтаний нет. Остается только решить вопрос: «А возможно ли эти мечты претворить в жизнь? Когда стал один из монголов, по имени Мамай, ханом Золотой Орды, казалось он достиг исполнения всех желаний. Власти хана не было предела. От Волги и до Карпат все трепетало от взора хана. Кто мог противиться его желаниям. И когда кто-то хоть чем-то проявлял непослушание, то вся мощь Орды обрушивалась на ослушника. Случилось так, что князь Московский, ярлык на великое княжение получивший в Сарае, столице Золотой Орды, позволил ослушаться. Надо было урок зазнавшемуся дать, чтобы вся Русь почувствовал и пережила это. И был послан с войском один из темников татаро-монгольских Бегич. Нет, чтобы склонить голову перед воинством ордынским, русские позволили себе разгромить войско Бегича. Это уже было нас только значительным преступлением, что Мамай вынужден был отложить все дела в сторону и во главе огромного войска направиться к Москве. Но, боги были не на стороне Мамая. Он был со своим войском разбит на поле Куликовом и бежать в Сарай. Не мог предполагать хан, что его неудача в сражении будет концом правления. Хан Тохтамыш разбил остатки войск Мамая и пришлось тому, на этот раз, спасая свою драгоценную жизнь, бежать к берегам Азовского моря. Здесь ему удалось приобрести корабль и направиться в Крым, под защиту генуэзцев. Только в Кафе Мамай рассчитывал спастись от расправы со стороны обозленных неудачей похода татарских феодалов. Потеряв власть и сподвижников, хану Мамаю удалось сохранить огромные сокровища. Поселился Мамай в доме огромном за городской стеной Кафы. Нужно только представить скучную, полную тревог и сомнений жизнь простого горожанина, чтобы представить то, что происходило в душе бывшего властителя огромной части территории вселенной. Тщеславие не давало ни минуты покоя, выжигая сердце и съедая мысли. Мечта о власти не оставляла его. Богатства сами по себе обладают огромными условиями для получения власти. Всегда найдутся те, кто станет золоту служить. Вот и стал Мамай, употребляя золото, собирать приверженцев. Условия, как казалось ему, благоприятствовали задуманному. Купцы, они и есть купцы — военная стезя не для ног их. И охранялась крепость слабо, и преданных людей можно было прятать у себя, не вызывая подозрений. Когда число их показалось достаточным, и он понял, что для достижения цели осталось совсем немного, не в силах сдерживать рвущуюся наружу радость, он решил поделиться планами с преданным слугой. Не понимал, наверное, бывший хан, что такая жгучая тайна, не может не прожечь себе дорогу. Преданный слуга поделился ею со своей любимой женой. Ну, а та пошла по знакомым, говоря каждому: «Только тебе одному». Всего полдня и тайна облетела всю Кафу и дошла до ушей градоправителей. Те подготовили вооруженные отряды, заперев ими все улицы. В полночь Мамай подал сигнал «своим». Но, куда бы те не шли, везде их встречала туча стрел. Поняв, что замысел его провалился, перепуганный Мамай стал искать места для своего спасения. Он плохо знал Кафу, а тут еще и темнота вокруг. Спрятался в городском бассейне, погрузившись в воду по самую шею. Хоть и лето было, но вода остывала, и трясущийся от холода, стал ожидать Мамай рассвета. Вот и серым стал воздух, и тени предметов стали показываться…

«Ну, хоть бы кто-то пришел за водой к бассейну, — молил судьбу бывший властитель, — да вывел бы меня из города?» И судьба еще один раз сжалилась над ним. Он услышал над собой знакомый голос и вышел из бассейна. Оказалось, что преданный слуга всю ночь разыскивал его и пришел для того, чтобы ему помочь бежать. Глубокой канавой, по которой стекают дождевые воды, вывел слуга своего хозяина за пределы городских стен.

Беги, мой повелитель, — сказал слуга преданный, — беги, как можно быстрее и подальше, туда, где тебя никто не знает.

А, как же мои сокровища? Что мне делать без них? Я должен захватить их с собой!

Тебе нельзя, мой повелитель показываться дома! Тебя повсюду ищут враги! Наверное, они уже все вверх дном переворачивают, чтобы найти тебя? Разве можно думать о сокровищах, когда смерть на носу? Беги!

Как ты смеешь мне указывать, что мне делать? — вскричал в гневе хан. — Я лучше знаю, что мне делать!

И он, в сопровождении слуги побежал к дому. Запыхался, пока бежал. Вбежал в дом — никого! Все предметы стоят на месте! Отдышался Мамай, успокоился, думать стал: «Наверное, мое участие в ночном происшествии не установлено! Если бы было иначе, то враги бы уже находились бы здесь? С момента ночного нападения прошло много времени»

Не все герою суждено
Возможности не без предела,
Коли бессмертье не дано,
Незавершенным будет дело.

А память говорит о том,
Что цель была ничтожна,
В истории, хоть бейся лбом,
Величье невозможно.

Успокоив себя этими размышлениями, хан стал обдумывать дальнейшие действия:

«Сокровища при мне, я цел и невредим. Ночная неудача заставит меня действовать осторожнее. Я за сокровища найду себе достаточное количество приверженцев. Люди всегда склоняли голову перед золотом и силой. Я — богат! Я — сильный! Я всех поставлю на колени!

Пока он предавался мечтаниям, дом его окружали враги. Шум снаружи, бряцание оружия заставили его схватить меч и выскочить наружу.

Смерть! Смерть, тебе, иноземец, поправший наше гостеприимство! Ты опозорил наш город предательством! Ты пролил на улицах его кровь! Смерть тебе! Смерть! Смерть!

И в тело Мамая разом впилось несколько пик. Он упал, как подкошенный на землю, хрипя:

— Не убивайте! У меня сокровища! Я дам много золо…

Мертвое тело человека, мечтавшего покорить золотом весь мир, выбросили в ров с отходами на съедение собакам.

Когда совсем стемнело, слуга разыскал мертвое тело своего повелителя и тайно похоронил за городом, там, где сейчас находится курган, называемый в народе Мамаевой могилой.

Адалары — скалы-близнецы

Адалары — скалы-близнецы стоят в море напротив Гурзуфа.

Существует легенда об их появлении. Жили на Медведь-горе два брата-близнеца, красы отменной, отваги немереной. Друг друга во всем поддерживали, друг друга и в мирной жизни берегли, охраняли. Слушались во всем мать свою Елену. Одного звали Петром, другого Георгием. Много верных слуг было у братьев, но среди них был один самый верный, самый надежный, странное имя носил он — Нимфолис. Стар был Нимфолис и страшен: борода зеленая, руки длинные до колен, глаза страшные.

Глянет бывало — душа в пятки уходит. Ударит палицей — сотни замертво падают. Любили братья Нимфолиса, во всем слушались его. Он и мать, Елену, ушедшую в мир иной заменил им, и отца родного.

Взрослыми стали братья. Пришел к ним Нимфолис порой ночною и сказал: «Пора мне уходить от вас. Не волен я ослушаться тех, кто этого требует. На прощанье делаю я вам последние подарки мои». Поставил на стол две шкатулки перламутром выложенные. Бросились братья к шкатулкам, и не заметили, как исчез старик, словно в воздухе растворился. В одной шкатулке жезл находился, во второй — крылья. И пояснения к шкатулкам были. Крылья наденешь — под небеса несут они. Ударишь жезлом по воде, и расступается она, дно моря обнажая. Стали братья часто пользоваться своими подарками, и по делу, и без него. Как-то узнали они, что в далеком городе, под стать им, живут девушки-близнецы, тоже неукротимого нрава, красоты неописуемой, Им бы миром с девушками поладить, так нет пошли войной. Город разорили, девушек к себе привезли. Не понимали, что силой любить не заставишь. Отвергли девушки любовь братьев близнецов, а кроме ненависти и презрения к ним ничего не осталось. Что только не делали юноши, чтобы заставить их хотя бы улыбнуться, но по-прежнему были девушки холодны и молчаливы.

— Что сделать нам, чтобы вы ответили на нашу любовь? — спросили девушек они.

— Предоставить свободу, чтобы могли разговаривать и вести себя на равных. — отвечали те.

— Ну, нет, мы вам предоставим свободу, а вы покинете нас?…

И опять напряженное молчание между парами близнецов продолжалось.

«Может, подарками Нимфолиса их привлечь?» — спросил Петр Георгия.

«Попробуем!» — согласился Георгий.

И забыли братья, что Нимфолис предупреждал, что подарками с корыстной целью нельзя пользоваться.

Запряг Георгий коней в колесницу, прикрепил крылья, сели с девушками в нее и взмыла та вверх, да так стремительно, что дух захватило. Но девушки и видимости страха не показывают. Вот уже головами облаков касаются, вот уже и над ними колесница несется, в просветах между облаками поля, коврами цветными стелются, темно-зеленые леса, голубые ниточки рек и блюдца озер синих.

Не останавливает коней Георгий. Вот уже пламенем солнце дохнуло, в оранжевый свет все окрашивая.

Стегнул коней Георгий, и вдруг видит перед собой лицо разгневанного Нимфолиса и слышит резкий окрик его: «Назад!»

Побледнел Георгий, поворотил коней. Вот и земля. Приземлились, вышли из колесницы. Та девушка, что постарше, и говорит Георгию: «Пугливый ты! Испугался выше, к солнцу подниматься… струсил!

Резанули слова ее сердце Георгия, с трудом сдержался.

Как ей объяснить, что счастье ее, что не видела гнев Нимфолиса.

На следующий день запряг Петр в колесницу коней, сели девы и брат Георгий. Помчались к морю. Ударил жезлом Петр, расступилось море. Стенами водяными с боков стоит, рыбы плавающие, морские чудища видны. Но явился Нимфолис, девушкам невидимый, сказал Петру: «Приказываю тебе вернуться, если не хочешь погибнуть, и погубить всех остальных!»

Ничего не ответил Петр, только хлестнул плетью коней. Разгневался царь пучины, ударил один раз трезубцем — и убил братьев. Грянул второй удар трезубца — погибли сестры. Но не скрыла их тел пучина морская. Всплыли их тела, соединились навеки в камне.

Мюск-Джами — мускусная мечеть

Не велика река Чурок-су, но в Крыму, бедном водными источниками, всякая речка или ручеек становятся предметом заботы особенной. Рыть колодцы здесь не было принято. С давних времен было принято считать неподвижную воду колодцев мертвой. Только бегущая, струящаяся вода считалась живой, пригодной для употребления. Воду естественных колодцев использовали для технических целей.

Неудивительно, что здесь начали строить город. А какой город может быть без божьего храма? В дни царствования великого хана Мухаммеда-Узбека было начато строительство мечети. Иначе и быть не могло! Золотоордынский хан Узбек ревниво относился к утверждению мусульманской веры в своих владениях. Сам Узбек-хан не жил здесь, лишь наезжая временами сюда. Строил мечеть по поручению хана Абдул-Гази-Юсуф, сына Ибрагима Узбекова. Место выбранное под строительство принадлежало Кафской (Феодосийской) пристани, сюда стекались товары, привозимые из Азии и Европы. Кругом строящейся мечети, как грибы, росли деревянные дома, саманные мазанки, и просто шалаши и палатки. Все эти постоянные и временные постройки располагались у подошвы горы Аргамыш. По мере роста город обносили каменной стеной для защиты от нападения. Из усердия к Богу, один из богатых купцов, обосновавшихся за денежные пожертвования на строительство мечети, присоединил и физический труд. Одетый в старое, потрепанное платье, он вместе с рабочими таскал глину. Как-то мимо стройки проезжал купец с двадцатью вьюками мускуса. Мускус — ароматный, коричневого цвета порошок, добываемый из мускусной крысы (Азия) и Гималайского оленя, самца, под брюхом которого имеется мешочек с этим веществом.

Мускус считался в древности драгоценнейшим препаратом, благодаря его целебным свойствам, в особенности для облегчения страдания рожениц. Может быть, в связи с этим мускус приобрел литургическое значение. Папы, до начала XVI века, вступая во владение Лютеранским дворцом, получали в дар кошелек с двенадцатью драгоценными камнями и мускусом, который считался символом добродетели и милосердия к бедным. В свою очередь, папы, выражая особенное благоволение царственным особам, дарили золотую розу с мускусом. Но вернемся к проезжему купцу. Строитель мечети полюбопытствовал узнать, что за товар везут. Торговец поглядел на грязную рабочую одежду его, презрительно ответил: «Подходящего для тебя товара нет». Смущенный таким ответом торговца, строитель заплатил тотчас же стоимость мускуса и велел свалить его в размешанную глину, сказав рабочим: «сал (сваливай), кат (меси)». Оттого и самый город назвали Салкатом.

Солгат стал первой столицей Крымского ханства, затем был переименован в Эски— Кырым (Старый Крым). Потом и весь полуостров получил название Крым.

А строительство мечети было закончено к 1314 году. Называли ее мечетью хана Узбека, или «Мюск-джами» — мускусной мечетью.

Говорили потом старики, что от развалин мечети ощущался запах мускуса. Может от него и название мечети пошло?…

Легенда об Амаге

За краем Ойкумены, там, где воды величаво несет Танаис, впоследствии названный Тихим Доном жили когда-то люди, называемые сарматами, а область земли, занимаемая ими была греками названа Сарматией. О свирепости сарматов говорили не только греки, но и римляне. От сарматов к предкам нашим, славянам, пришли название великих рек наших Днестр, Дон, Днепр.

Разбитые сначала готами, а затем гуннами, сарматы массами бродили по южным степям, затем перебрались через Боспор Киммерийский и оказались в Крыму, ассимилировавшись со скифами. Сарматизация Боспора завершилась к половине II-го века окончательно: в нем являются сарматские цари, и даже он перерождается в сарматское царство.

В сарматских племенах роль женщины велика. И в пантеоне скифских богов это тоже усматривается. Так, наибольшим почитанием пользовалась у скифов богиня Табити. Имя ее переводится как «воспламеняющая». Она — богиня очага, благосостояния и семейного благополучия. Из глубины веков от культа этой богини у осетин сохранилась традиция святости домашнего очага — самого священного места в доме. Очаг — символ продолжения рода, в нем непрерывно руками женщины поддерживался огонь… Клятва именем богини — «величайшая клятва скифов», нарушение ее каралось смертью.

Из позднейших летописей античной эпохи известны имена сарматских цариц Томирис, Тиргатао, Амаги,

Окрепшие от поражений в войне с македонцами, скифы стали угрожать Херсонесу и другим греческим городам, подчиненными ему. Херсонесцы стали искать союзника, который им бы помог в борьбе со скифами. Понтийскому царю было некогда, он занимался внутренними распрями. И решили греки просить помощи у Амаги. Амага была женой царя сарматов Мидосанка. Просить самого царя сарматов было бесполезно, он предавался кутежам и пьянству, абсолютно не занимаясь государственными вопросами. Суд и расправу приходилось вести самой Амаге. Она отлично справлялась с этими обязанностями, полностью оттеснив своего непутевого мужа от внутренних государственных дел. Мало того, ей пришлось заниматься и делами военными. Она сама расставляла в своей стране военные гарнизоны, смещала нерадивых командиров, сама отражали набеги врагов, сама помогала соседям. Слава об Амаге разнеслась по всей Скифии. Услышали о ней и херсонесцы., жившие на Таврическом полуострове, почему и сам город назывался Херсонес (в переводе на русский — полуостров). Прислали они к Амаге свою делегацию из уважаемых граждан, жаловались на притеснения со стороны скифского царя, и просили принять их в число ее союзников. Выслушала просителей Амага и обещала помочь. Послала она к скифскому царю своего посланника и потребовала от него, чтобы тот прекратил набеги на Херсонес. Рассмеялся скифский царь, услышав приказание от какой-то женщины, пусть и жены сарматского царя. Приехал посланник и передал своей повелительнице все, что он слышал из уст скифского царя и его окружения, в том числе и насмешки… Тогда Амага выбрала из своих воинов 120 самых крепких телом и душой, дала каждому из них по три лошади, чтобы они могли их менять в пути. Проскакав с ними за 1сутки 1200 стадий, внезапно явилась ко двору скифского царя. Стража царя не ожидала внезапного нападения и была в одно мгновение перебита. Остальные пришли в смятение, вообразили, что нападающих значительно больше, и бежали, не оказав сопротивления. Амага ворвавшись во дворец, убила скифского царя, его родственников и друзей. Страну она отдала херсонесцам, а царскую власть вручила сыну убитого, повелев ему править справедливо, не трогать и не притеснять ни эллинов, ни других соседей. Легенда об Амаге остается легендой, но в какой-то степени она отразила реальную действительность. По времени происходящего это связано с царствованием предшественника скифского царя Скилура. Скорее всего, речь идет об его отце, так и не оставившем своего имени.

А в Восточном Крыму, где тоже проживали скифы новые пришельцы, идущие с востока, появились. Савроматами их назвали. Вот что рассказывают легенды о них: Эллины вели войну с амазонками. После победоносного сражения при Фермодонте возвращались они домой на трех кораблях, везя с собой амазонок, сколько им удалось захватить живыми. В открытом море амазонки напали на эллинов и перебили всех. Однако амазонки не были знакомы с кораблевождением и не умели обращаться с рулем, парусами и веслами. После убиения мужчин они носились по волнам и, гонимые ветром, пристали, наконец, к Кремнам на озере Меотида. Кремны же находятся в земле свободных скифов. Здесь амазонки сошли с кораблей на берег и стали бродить по окрестностям. Затем они встретили табун лошадей и захватили его. Разъезжая на этих лошадях, они принялись грабить Скифскую землю.

Скифы не могли понять, в чем дело, так как язык, одеяние и племя амазонок были им незнакомы. И скифы недоумевали, откуда амазонки явились, и, приняв их за молодых мужчин, вступили с ними в схватку. После битвы несколько трупов попало в руки скифов и таким образом те поняли, что это женщины. Тогда скифы решили на совете больше совсем не убивать женщин, а послать к ним приблизительно столько молодых людей, сколько было амазонок. Юношам нужно было разбить стан поблизости от амазонок и делать все, что будут делать те; если амазонки начнут их преследовать, то они не должны вступать в бой, а бежать. Когда же преследование кончится, то юноши должны опять приблизиться и вновь разбить стан. Скифы решили так, потому что желали иметь детей от амазонок.

Отправленные скифами юноши принялись выполнять эти приказания. Лишь только женщины заметили, что юноши пришли без всяких враждебных намерений, они оставили их в покое. Со дня на день оба стана все больше приближались один к другому. У юношей, как и у амазонок, не было ничего, кроме оружия и коней, и они вели одинаковый с ними образ жизни, занимаясь охотой и разбоем.

В полдень амазонки расходились поодиночке или по двое, чтобы в стороне отправлять естественные потребности. Скифы, приметив это, начали поступать так же. И когда кто-нибудь из юношей заставал амазонку одну, женщина не прогоняла юношу, но позволяла вступить с ней в сношение. Разговаривать между собой, конечно, они не могли, так как не понимали друг друга. Движением руки амазонка указывала юноше, что он может на следующий день прийти на то же место и привести товарища, знаком объясняя, что их будет также двое и она явится с подругой. Юноша возвратился и рассказал об этом остальным. На следующий день этот юноша явился на то же место вместе с товарищем и застал там уже ожидающих его двух амазонок. Когда прочие юноши узнали об этом, они укротили и остальных амазонок.

После этого оба стана объединились и жили вместе, причем каждый получил в жены ту женщину, с которой он впервые сошелся. Мужья, однако, не могли выучиться языку своих жен, тогда как жены усвоили язык мужей. Когда, наконец, они стали понимать друг друга, мужчины сказали амазонкам следующее: «У нас есть родители, есть и имущество. Мы не можем больше вести такую жизнь и поэтому хотим возвратиться к своим и снова жить с нашим народом. Вы одни будете нашими женами и других у нас не будет». На это амазонки ответили так: «Мы не можем жить с вашими женщинами. Ведь обычаи у нас не такие, как у них: мы стреляем из лука, метаем дротики и скачем верхом на конях; напротив, к женской работе мы не привыкли. Ваши же женщины не занимаются ничем из упомянутого, они выполняют женскую работу, оставаясь в своих кибитках, не охотятся и вообще никуда не выходят. Поэтому-то мы не сможем с ними поладить. Если вы хотите, чтобы мы были вашими женами и желаете показать себя честными, то отправляйтесь к вашим родителям и получите вашу долю наследства. Когда вы возвратитесь, давайте будем жить сами по себе».

Юноши послушались жен и так и поступили: они возвратились к амазонкам, получив свою долю наследства. Тогда женщины сказали им: «Мы в ужасе от мысли, что нам придется жить в этой стране: ведь ради нас вы лишились ваших отцов, и мы причинили великое зло вашей стране. Но так как вы хотите взять нас в жены, то давайте вместе сделаем так: выселимся из этой страны и будем жить за рекой Танаисом».

Юноши согласились и на это. Они переправились через Танаис и затем три дня шли на восток от Танаиса и три дня на север от озера Меотида. Прибыв в местность, где обитают и поныне, они поселились там. С тех пор савроматские женщины сохраняют свои стародавние обычаи: вместе с мужьями и даже без них они верхом выезжают на охоту, выступают в поход и носят одинаковую одежду с мужчинами.

Старый храм

У подножия горы, носящей имя понтийского царя Митридата, стоял во времена давние храм Аполлона, покровителя города Пантикапея. Шесть белоснежных колонн венчала крыша храма. В стороне от него стоял не менее богатый храм Афродиты-обманщицы, которую чтили на Боспоре не меньше, чем Аполлона. И значительно позднее напротив этих двух языческих храмов построили скромную церковь, носящую название церкви Иоанна Предтечи. Время шло, время галопом мчалось, время медленно тащилось, теряя по пути то, что люди памятью называют. Исчезли гордые, богатые языческие храмы, жители города даже не знают тех мест, где они когда-то красовались. А вот скромная церковь сохранилась.

От тяжести времени человек горбится, на палочку опираться начинает. Храм христианский переживший более десятка столетий, здорово постарел, в землю погрузился, налетом времен покрылся, роспись стен его скрыла известь. Но стоит еще крепко на ногах он, один из древнейших христианских храмов.

Город Керчь, прежний Пантикапей, прежний Боспор, и много еще имен поменявший, вверх этажами зданий поднялся, вытянулся вдоль пролива змеей, переваривающей пищу, и храм древний решил тряхнуть стариной. Мелодичным звоном своих колоколов, как и в древние времена, призывает он мирян к молитве, как бы возвещая миру о том, что жив он еще и будет долго еще жить, пока будет жива христианская вера. Раскрывают объятия двери храма, приглашают поклониться иконе, которая пришла к нам от тех времен, когда здесь пантикапейский епископ служил.

Все бы ничего, да забыли люди о тех, кто тот храм своими руками возводил. Легенда возрождает те далекие времена.

Первое богослужение в храме происходило в ночь под великий праздник, и стояли у амвона двенадцать братьев, по числу учеников Иисуса Христа; статные красавцы, сильные, ловкие, ликом смуглые, с белокурыми кудрями, душами светлыми и чистыми. Только не было с ними сестры младшей, которую мать просила беречь. Не выполнили они этого обещания — не уберегли.

Второе обещание — построить церковь в честь Иоанна Крестителя, они выполнили.

Все, приходящие в храм, знали, что руками этих братьев воздвигнуты стены церкви, когда они обещали в день кончины матери церковь Иоанна Предтечи построить.

И епископ, ведя служение в храме, не забыл помянуть имя матери братьев, говоря:

— Помяни, Господи, душу её в царстве света твоем.

Не забыл старый священнослужитель и прочитать трижды святую молитву о той, чей жалобный стон доносился от окна алтарной обсиды.

Зимние месяцы в Керчи добротой погоды своей не славятся. Стоны мятущейся грешной души за окном сливались с визгливым голосом ветра и грохотом волн, которые шторм обрушивал на берег. Поеживались в смятении душевном прихожане в такие минуты, слыша изливающую в тоске великой жалобы душу грешницы.

Хмурились лица братьев, горькие складки появлялись у уголков рта, ибо они видели в порывах ветра студеного, врывающегося в храм божий, в виде легкого тумана, образ сестры, протягивающей к ним свои руки. У порога храма стояло видение, не смея шагнуть вглубь его. Дымок курящегося ладана изгонял ее. Колебалось видение, меняя форму. Но проходило время, и вновь образ сестры появлялся, и снова протягивал руки.

Братья склонялись в глубоких поклонах, осеняя себя широким крестом, чтобы отогнать видение грешницы и облегчить сердце свое.

Облегчить временно душу можно, но вот изгнать из памяти прошлое не удавалось. Да и как это можно было сделать, если о нем постоянно напоминал поднятый над Пантикапеем крест. Поклялись они, что пока не воздвигнут храм, забыть про радости жизни.

Годы ушли на то, чтобы воздвигнуть стены храма. Жилище Бога без веры не построить. Камень к камню надо приложить, чтобы щелочки не было. Строится храм не на годы, а на века! С именем Христа, братья приближались к поставленной цели. Но забыли, что и дьявол не дремлет. И, если братья сами были неуязвимы для него, то этого нельзя было сказать о сестре. Пока она была девочкой, мысли ее были заняты братьями. Следовало постирать и заштопать одежду, приготовить пищу и отнести ее работающим на строительстве храма братьям. Она же омывала и перевязывала им раны, полученные случайно. Но время подростковое ушло, и, наверное братья упустили за работой тот момент, когда их сестра превратилась в красивую девушку. А раз это случилось, то найдется и тот, кто попытается соблазнить ее.

На Митридатовой горе жил старый жрец, служивший Аполлону, а у него был сын, служивший начальником Горной части. Жрец люто ненавидел христиан, считая их виновниками оскудения храмовой казны. Сын не разделял чувств отца, он просто презирал веру, которая так резко ограничивала телесные чувственные блага во имя «спасения» невидимой души.

Он был очень красив, точно сам Аполлон вдохнул в него большую часть своей красоты, смелый взор его проникал в сердце женщин.

Возможно, что братья, реально оценивая чары сына жреца, надеялись на защиту Бога, которого они так почитали.

Чем более приближалась работа к завершению, тем радостнее становилось на душе у братьев. Вот только печалила их тень скорби на лице сестры, считали, что вызвана она грустью по матери ведь им самим постоянно не хватало материнской заботы.

Так далеки были их предположения от истины.

А все произошло в одну из августовских ночей, когда вода пролива вспыхивает мириадами точечных огней, только пошевели ее. Девушка сидела на камушке у берега моря, запрокинув голову, искала на темном покрывале ночи любимую звезду матери.

— Где ты сейчас мама, видишь ли ты меня? — сказала она с глубоким вздохом.

И отшатнулась в испуге, когда на ее плечо опустилась чья-то рука.

Она не заметила, когда неслышно подкравшись, за ее спиной оказался начальник горной стражи.

Ночь была недостаточно светлой, чтобы разглядеть незнакомца, но она видела очертания его длинных кудрей, кольцами падавшими на его плечи, и слышала прерывистое дыхание его.

— Кто ты, и зачем ты здесь? — спросила она.

Незнакомец не ответил на ее вопрос, но его руки пытались обнять ее.

— Уйди, я чужая тебе. — девушка резко вырвалась из его объятий и торопливо ушла. Незнакомец не стал преследовать ее. Он только сказал:

— Чтобы ты не делала, все равно ты будешь моя!

Эти властно сказанные слова весь путь до самого дома преследовали ее, Она кипела от негодования, вспоминая их.

Братьям она ничего не сказала о происшедшем, но перестала ходить на берег моря, где прежде проводила летние вечера.

Время шло, а эта случайная встреча из памяти ее уходить никак не хотела.

Ей казалось, что это происходит потому, что ее так задели властно сказанные слова: — Ты будешь моя!

Но с этими словами никак не вязались ни его прикосновение, ни его поведение. Что могло ему помешать овладеть ею насильно?

Она ловила себя на мысли о том, что появляется и с каждым днем становится сильнее желание еще раз увидеть его.

«Но это невозможно, — думала она, — после того, как сама оттолкнула его. И опять же, она не вещь, чтобы кому-то так просто принадлежать!

От таких мыслей ей становилось слишком грустно.

Братья, не знавшие истинной причины печали сестры, говорили:

— Оставь свою печаль, скоро поднимем крест над храмом божьим, и возрадуется светлый дух матери на небесах.

От этих слов ещё тяжелей становилось на душе девушки. Не было с ней той, кому бы она все поведала, кто мог бы утешить ее и дать совет. Братья любят ее, но они мужчины. Душу женщины им не понять.

Оставаясь в своей светелке одна она предавалась мечтам, а в них всегда находилось место незнакомцу. Во сне чернокудрый юноша опять обнимал её, и душа ее замирала в истоме, поцелуи его жгли ее губы. Он становился частью ее самой, и она понимала, что жизнь без него будет в тягость.

Теперь она не спешила к братьям, позабыла для них слово ласки. И раз случилось так, что она совсем не пришла.

Братья долго ждали, правда, не оставляя работу. Приближался вечер, удивление перешло в озабоченность:

— Что могло помешать ей?

Спустились сумерки, братья поспешили домой. Первые звездочки появились на небе, когда они подходили к дому.

— Отчего не пришла накормить нас? — спросил старший брат, увидев сестру на пороге. Молчала девушка, на лице маска страдания.

— Отчего не пришла? — повторил вопрос старший брат.

Хотела ответить, но все слова почему-то застряли в горле, губы беззвучно шевелились…

В глубине сада что-то звякнуло. Все взгляды потянулись туда. Стройный юноша с кольцами чёрных волос метнулся за ствол платана. Но его успели заметить. Из всех глоток одновременно выплеснулось:

— Сын жреца!

Старший брат накинулся на девушку:

— Говори, это он? На него променяла ты веру?

Сестра пыталась сказать ему, что она не знает этого юношу. Слабость охватила все члены ее, и она упала у ног брата.

Взмахом ноги тот откинул её далеко за порог.

Через несколько дней на площади перед церковью собралась толпа христиан. Над храмом подняли крест. Торжественно зазвучала молитва «Отче наш». Напротив, у храма Аполлона стояли язычники, но не было среди них сына жреца. Он навсегда ушёл из города.

А вечером от залива потянулся густой белый туман, в глубине его были слышны вскрики, такие, какие может издавать женщина, горюя. Но никто не связал их с душою ушедшей в иной мир сестры двенадцати братьев. И братья словом о сестре не обмолвились. Только старший сказал:

— Слышите, в море чайка кричит!

Между тем внезапно налетевший ветер туман развеялся.

А может быть, то не был туман, а душа умершей прилетала?

И когда, под великий праздник, в храме служил впервые епископ, душа, завернутая, как в саван, клочьями тумана, носилась вокруг церкви пытаясь проникнуть в нее. Видели некоторые, как из тумана тянулись девичьи руки, она носилась в вихре урагана вокруг храма.

Прошло немного времени после того, и на город напал отряд варваров.

Пантикапейцы храбро защищали свой город, и немало юношей погибло у его стен. Погибли и двенадцать братьев — строителей.

Их похоронили в общей могиле у храма и на память векам прикрыли могилу плитой.

— Мир им! — возгласил священник.

Но мир не сошёл на могилу. В ночь под великий праздник всякий раз прилетает туда тень сестры, белым колеблющимся светом приникает к изголовью могилы, которая уже не видна людям, и тогда плачет кто-то в церковной ограде голосом безысходной тоски.

Длинная крепость

Когда вы посетите мыс Казантип, что на побережье Азовского моря находится, обратите внимание на каменное ложе, очень длинное. Это все, что осталось от длинной крепости, построенной в давние времена купцом, носившем странную кличку — «Золотой слон» Правда, сначала его звали за глаза только Слоном, а потом, когда узнали, что он безмерно богат, появилась приставка «Золотой» Действительно, что-то слоновье в приехавшем купце отчетливо проглядывало. Был он велик в размерах, особенно в ширину. Руки, ноги толстые — слоноподобные. К тому же и нос был слишком длинен, постоянно к чему-то принюхивающийся. Появился он в краях наших как-то внезапно, ну, словно на голову с неба свалился. Хоть и купцом назвался он, но никто не видел, чтобы он что-то покупал, или что-то продавал. Только ходил, приглядывался и принюхивался. Эта часть Крыма, где Казантип находится, всегда славилась своей пшеницей. В урожайные годы, а здесь они редкими не бывали, вывозили пшеницу и за пределы Крыма. Купцы постоянно приезжали сюда, уж больно хороша была пшеница, золотом отсвечивающая!

Долго присматривался ко всему Золотой слон. Потом выбрал участок земли великий, но совсем для земледелия непригодный. Люди спрашивали его:

— Зачем тебе бросовая земля?

Отвечал: — Дом себе строить буду.

Действительно, нанял он тысячу крепких мужчин, чтобы камень выпиливали в каменоломнях, тысячу людей, чтобы доставляли его к месту стройки, и тысячу, которые стали стены возводить.

— Зачем тебе такой большой дом? — спрашивали.

Отвечал: — Люблю простор, да и товарам место надо.

Люди увидели, что стены дома невероятно толстыми делали, узкие бойницы сооружая, спрашивали Золотого Слона.

— Зачем ты крепость строишь?

Отвечал: — Люблю спокойно спать.

Три года возводилась длинная крепость, наконец, строительство закончилось. Слон поселился в ней, наняв стражу себе большую — ну, настоящих головорезов! Удивлялись: где он только находил таких?

Стал Золотой слон пшеницу у людей скупать. Мало платил, но люди продавали — сами далеко вывозить не могли. Обманывал, обвешивал. За пучок вяленой рыбы мешок пшеницы брал. Люди недовольными были, но терпели. Народ у нас такой — терпеливый слишком.

Люди дивились тому, что слон никуда зерно не вывозил, только просушивал и складировал. Крепость длинной была, много зерна в ней накопилось за долгие годы. Как-то появился на короткое время незнакомец, проездом с дальнего Севера человек тот был. Глазами зоркими обладал. Сказал купцу просто:

— Дурное дело ты замыслил!

— А я ни у кого насильно зерно не беру! Деньги плачу! Никого не обижаю…

— Ну, смотри, смотри, чтобы не просчитался? — сказал перед отъездом человек с Севера.

Время шло. Долго, терпеливо ждал чего-то Золотой Слон. И поняли люди замысел купца, когда голодный год наступил. Думали люди, что поможет Золотой Слон в беде, не откажет им в куске хлеба.

Здорово ошибались люди, надеясь на милосердие купца. Такую цену заломил за пшеницу Слон, золотой по цене стала.

Первыми покупателями стали горожане. Оно и понятно, горожане одним днем живут, запасов не делают. Потому первыми голод и почувствовали. Ругали, проклинали купца, а золото несли. Деньги иссякли, ценные вещи понесли…Наступила очередь и селян. Но откуда золото у крестьянина? Какими ценностями обладает? Он живет по расчету от урожая и рассчитывает на урожай. Надежды на Бога, да погоду. Погода оказалась злой, нещадно выпалило солнце посевы пшеницы, над землей соломы не видно… Что делать? Пошли к Слону. Просили хлеба под урожай следующего года. Да разве сквалыгу можно упросить? Падали в ноги Слону, умоляли. Но легче камень заставить плакать, чем разжалобить купца.

— Не для того я хлеб собирал, чтобы им разбрасываться! — говорил Слон.

Люди траву стали есть, пухли от голода, и умирать стали. Умирали возле длинной крепости, за стенами которой горы хлеба лежали. Этим хлебом можно было весь Крым накормить…

Покорно принимали люди смерть свою, обессиленные с распухшими ногами и животами, истощенные, с выпирающими ребрами и обострившимися скулами.…

Как-то на Казантипе опять человек тот, с Севера, появился. Увидел, что творится, пожал плечами и говорит:

— Эх вы, горемычные, хлеб свой отдали, а теперь просите, умоляете? Неужели вы так и не поняли замысла Золотого слона? Не поняли, для чего он хлеб собирал? Надеетесь, что божья искра жалости загорится в нем? Да разве купец Богу служит? Не даст он хлеба, и корки сухой не ждите от него. Вас много, а он один! Берите хлеб силой, пока она еще есть у вас! Вы хлеб этот потом своим поливали! Греха перед Богом не будет!

Послушались приезжего люди, огромной толпой кинулись к длинной крепости. Не устояли и толстые стены перед голыми руками людей, рухнули. Испуганная стража, побросав оружие, бежала! Испугался народного гнева Золотой Слон, заметался в поисках спасения… Где спрятаться такому большому? Зарылся с головой в пшеницу. Из вороха ее извлекли уже мертвого купца. Полон рот был у него зерна, и в носу зерно оказалось. Вдоволь наелся пшеницы.

Когда вы посетите мыс Казантип, что на побережье Азовского моря находится, обратите внимание на каменное ложе, очень длинное. Вот это все, что осталось от длинной крепости.

Птица счастья с Соколиной горы

Бедные и богатые всегда были. И нет большого богатства честным трудом нажитого. Путь бесчестия только разным бывает… Встретились в давние времена бедный и богатый. На богатом шапка новая, каракулевая, халат шелковый, шаровары из сукна крашенного, на ногах сапоги сафьяновые. Лицо круглое, как луна, от жира лосниться. Живот на метр вперед торчит. А бедняк — худ, кожа да кости. На голове шапка облезлая, на плечах одежда из домотканого полотна, цвета неопределенного, заплат, что звезд в небе ночном. На ногах постолы прохудившиеся.

Говорит бедняк богатому:

— Где справедливость? Почему у тебя сад большой и виноградник, земли мягкой, ухоженной немеряно, полны загоны скота, а у меня только чертополох у дома, да земля такая, что и вскопать невозможно — одни камни? На такой земле прокормиться сложно, дети мои и хлеба часто не видят. Говорят о счастье, где оно мое счастье, скажи, где оно находится?

— Счастье в богатстве заключено, — назидательно сказал богач — его искать надо, добывать, само оно не придет, в руки не дастся.

— Легко тебе говорить, — запротестовал бедный. — Вон ты свое богатство и не добывал, от отца оно пришло, ты только увеличил его торговлей, обвешивая и обманывая. И это ты счастьем называешь? Да это не счастье, а самое настоящее — бесчестье!

Обиделся купец: — Ишь, какой честный нашелся! Ну, и живи со своей честью, да не жалуйся! А лучше сходи на Соколиную гору. Говорят, что там в пещере глубокой, птица счастья живет, прихода честных дураков дожидаясь. Лови ее за хвост!

Ушел богач, оставив бедняка в глубокой задумчивости. Который раз уже упоминают о птице счастье. Значит, и вправду есть такая птица, коль о ней говорят! Говорили старики, что многие на ту Соколиную гору поднимались в поисках птицы счастья. Бедняками уходили, бедными и возвращались. А иные пропадали, и костей их не находили. Может, потому так случалось, что недостаточно честными были люди, искавшие счастья? Говорили, что в руки только самым честным, самым справедливым дается она. Но я-то и честен, и справедлив, может попытать все-таки счастья? Взял крепкую палку, мешок и веревку и стал подниматься на гору Соколиную. Вроде бы и не слишком высока она, да слишком крута. Два шага вверх поднимаешься, на четыре вниз сползаешь. Но привычны и крутые подъемы бедняку. Разрывая на себе одежду, обламывая ногти; где на коленях, где ползком, но взобрался на вершину бедняк. Стал искать пещеру. Нашел отверстие крупное, полез в темноту, предварительно привязав длинную веревку к выступу скалы… Темно, сыро, страшно. Кто-то на ухо все время нашептывает:

— Возвращайся пока не поздно, лиха познаешь…

Не слушает голос этот бедняк, упрямо вперед идет. Нога коснулась пустоты. Понял бедняк, что перед ним отверстие колодца. А какова глубина его? Потихоньку, разматывая кольца веревки, стал спускаться. Устал страшно, силы оставляют, уже руки дрожат, веревку не держат, да и кончается она. Сил нет. Выпустил из рук конец, ожидая гибели. Но, только на задницу шлепнулся, оказалось что ноги почти касались дна колодца. Поднялся, не зная, что делать? Возвращаться назад, подниматься наверх, — сил не хватит. Заметил на одной стене пятно более светлое. Поместил руку свою, посветлела она. Значит откуда-то свет падает, пусть и слишком слабый. Пошел в ту сторону. Не легок путь, но двигаться можно… Чем дальше двигался, тем светлее становилось. Еще шаг и попал он в грот, ярко освещенный. Настолько ярок свет, что глаза пришлось зажмурить, чтобы не ослепнуть. Открыл их и ахнул. Золота — груды, и монеты, и изделия. Камни драгоценные в ящиках. Бери, набивай карманы. А на камне высоком, как на троне птица счастья стоит, лучи яркие разного цвета испуская. Только, зачем богатства бедняку, если счастье, — вот оно, рядом. Будет счастье в доме, все будет! Схватил птицу, сунул в мешок, и назад. От счастья, переполнявшего душу, времени не замечал. Добрался домой, выпустил из мешка птицу, ярко осветилась хижина бедняка. Захлебываясь, рассказывал бедняк о том, что в гроте видел.

— Почему ничего не взял там? — удивилась жена.

— А зачем, если у меня счастье! — сказал муж, удивляясь непонятливости жены.

— Посмотрим, какое счастье ты принес? — буркнула жена.

Прошел день, прошел другой, а ничего в хижине бедняка не изменилось. Как не было хлеба, так его и не стало. Кончились продукты, не из чего даже похлебку сварить. Дети ревут, есть просят, жена ворчит, дуется.

Не выдержала, говорит:

— Сходил бы ты на рынок, может, дадут какие-то деньги за птицу эту?

— Да ты в уме своем, жена? — возмутился бедняк. — Чтобы я счастье свое за деньги отдал? Ну, и бестолковая ты, понять не можешь, что счастье не продается и не покупается. Счастье, оно и есть счастье! Будем честными и справедливыми, никого не обманем, никого не обидим, рано или поздно, оно проявит себя.

— Сам ты бестолковый, — возмутилась жена, — толкуешь мне о честности и справедливости, а детей красивыми словами не накормишь. Сходи к хану, тому красивые игрушки нужны, глядишь, и пожалует тебе хоть что-то?

Послушался бедняк, спрятал птицу в клетку, да в мешок, пошел к ханскому дворцу.

У ворот стража встретила, стала гнать бедняка в шею.

Возмутился бедняк, говорит:

— Я хану птицу счастья принес. Не увидит он ее, не сносить вам головы.

— Ты о своей беспокойся! — примирительно сказали стражники, пропуская бедняка внутрь дворца.

Подталкивая в спину, представили бедняка пред злые, колючие глаза хана.

— С чем пришел? — грозно сказал хан.

— Птицу счастья принес.

— Не вздумай шутки со мной шутить, рассказывая сказки о птице счастья! — сказал хан. — В миг головы лишишься!

Вместо ответа, снял мешок с клетки бедняк, зал весь как огнем охватило. Попадали от страха на пол вельможи, Хан под подушку голову спрятал, кричит:

— Прячь ее скорее, а то она весь дворец мой огнем спалит.

Накрыл мешком птицу счастья, Поднялись с пола вельможи, выглянул из-за подушки хан.

— Сам отыскал птицу счастья? — спрашивает.

— Сам! — отвечает бедняк.

— Хорошо, я беру у тебя птицу счастья, и награжу тебя!

И действительно, наградил. Велел голову снять. Нечего беднякам за счастьем гоняться!

Легенда о горе «Кузнец»

След их действий в Крыму можно проиллюстрировать легендой о горе Демерджи…

И древние греки, и римляне, проплывая по водной глади моря вдоль берега в ясную погоду, видели очертания гор и среди них находились такие, которые не могли не обратить на себя особого внимания: Демерджи, Чатырдаг. Отодвинутые от берега моря на 8км. они полукольцом прикрывали место, где потом появится Алушта.

Говорят местные жители сегодня, что нет иной такой красивой горы в Крыму, как Демерджи. Будто радуга всеми цветами переливается по ее склонам. Когда солнце потоками света заливает гору, становятся видными скопления громадных каменных глыб. И всякий, смотрящий на эти камни-скалы, видит в них фигуры то ли животных, то ли людей. И каждый видит свое. Кажется, что какой-то сказочный гигант собирался из камней этих сложить мозаику, да забросил работу, не доведя ее до конца.

В давние времена гору Демерджи называли Фунной, то есть — «Дымящейся», поскольку с вершины горы всегда поднимался столб дымящегося огня. В пасмурный день, когда горы становились печальными и угрюмыми, вокруг Фунны всегда было светло. У подножия горы небольшое селение располагалось, а в том селении люди жили мирные, славящиеся своими умелыми руками. Занимались те люди кузнечным искусством. У каждого близ дома маленькая кузница была. И огонь в горне первой кузницы построенной был взят от огня с вершины Фунны. Потому гору в народе назвали «Демерджи», что означает — «Кузнец»

Мирный труд кузнецов был нарушен кочевниками, откуда-то широким потоком хлынувшие сюда. Как они через горы прошли, жители не знали? Пришельцы были коренастые, широкоплечие, длиннорукие. Лица круглые, на ручные жернова похожие, глаза маленькие и колючие. Характером все были жестокими, добрым ни одного не назовешь. Горели горы, горели степи. Гарь и смрад. Дым густой по склонам гор к подножию их спускался. Вся живность бежала прочь. Только людям мирным за оружие взяться пришлось. Много пало пришлых от оружия кузнецов. Но пришлых было значительно больше, да и опыта во владении оружием у них больше было, побили они кузнецов. Народу в живых осталось совсем немного. А у пришлых в походах с оружием худо стало. Собрались воеводы пришлых кочевников, осмотрели разрушенные кузницы местных кузнецов, на вершину горы поднялись. Курящаяся вершина горы и огонь ровный понравился им. И сказал их главный воевода:

«Чего искать? Где лучший горн найдешь? Тут будем оружие ковать!» Среди пришлых был один, ни ростом, ни видом на кочевников непохожий. Был он высок, могуч. Грудь широкая. Лоб высокий. Борода длинная, как смоль черная. Глаза большие, черные, бархатистые. Да вот взгляд этих глаз был слишком тяжел. Словно вся жестокость и вся ненависть в них собралась. Заглянуть в эти глаза становилось страшно, а посмотрел — оторваться невозможно, словно душу из тебя вытягивают. И долго после того идет человек, шатаясь из стороны в сторону, словно пьяный. И забыть тот взгляд тяжелый до конца своей жизни не может. Принялся тот могучий человек кузницу сооружать. Гигантская кузница получилась. В помощь кузнецу местных мужчин дали, с десяток. Повалил дым, пламя заплясало. От стука и звона молотов дрожала гора. Каждый день вереница ослов, груженая саблями, топорами, мечами, кольчугами, с горы спускалась. Оружие караванами и на ладьях повезли во все стороны.

Секретом каким-то владел гигант чернобородый. Меч, из стали его изготовленный, любую другую сталь рубил. Чем больше изготавливалось оружия в «адской» кузнеце, тем меньше населения местного становилось. Как мухи, гибли люди от непосильного труда. Обезлюдели все селения вокруг. Не только людям от горна горы доставалось, но пламя, неутихающее ни на минуту, раздуваемое мехами к тому же, иссушило землю вокруг. Зачахли сады и виноградники, мелели реки, потому что родники иссякали.

Собрались старики из селений окрестных совет держать, что делать дальше? И решено было пойти самым старым, самым уважаемым и просить того кузнеца сойти с горы. Пошли посыльные на вершину, тяжко вздыхая. Долго их ждали. Да все-таки дождались… Принесли с вершины кувшины глиняные с пеплом да костями человеческими.

Хорошо поняли собравшиеся ответ кузнеца чернобородого, с глазами красивыми.

Только одна девушка, кажется мне, что Марией ее звали, решила сама поговорить с господином огня адского.

Поднялась девушка на вершину горы и обомлела от той картины, которую увидела: огромный навес из стволов самых высоких деревьев. Под ним огнем клокотали гигантские горны, гудели меха, раздуваемые людьми полуголыми, снопы сверкающих искр, падающих на превратившуюся в камень твердь земную. Гром молотов, бивших по раскаленному железу, оглушал…

Мария сдвинуться с места не могла, словно ноги ее к земле приросли, когда появился чернобородый.

«Зачем пришла? Чего ты хочешь?» — спросил кузнец, хищным взглядом окидывая стройную девичью фигурку.

«Оставь наше селение! Не губи людей! Уходи!» — крикнула девушка, собрав все силы свои, чтобы пересилить грохот, стоявший вокруг.

Засмеялся чернобородый, показывая ослепительно белые зубы: «А зачем мне уходить, когда мне тут хорошо? Еще лучше будет с тобою мне… Станешь моей…»

Рука кузнеца потянулась к девушке… Та, собравшись с силами так толкнула охальника, что, не удержавшись на ногах, он упал около горна, опалив волосы. На одежде его пропаленки появились. Злобно заскрипел чернобородый зубами, схватил только что откованный кинжал — упала к ногам его бездыханная девушка.

И вдруг старая седая от дыма гора вздрогнула до самого основания, задышала огнем великим. Раскрылось жерло огненное горы и рухнуло туда все, что на вершине горы находилось: и навес, и наковальни, и горны, и люди. Плюнула гора огнем еще раз, и потухло пламя. И увидели люди из селений, расположенных неподалеку, что на склоне горы появились каменные изваяния, уродливые подобия кузнеца и его подручных. А на самой вершине скала появилась, очертаниями похожая на голову женскую. Будете в Алуште, приглядитесь хорошенько! Гора та ничего сказать о случившемся не может. Ни огня, ни дыма над горой нет. Да и люди забыли о той Фунне — Дымящейся. Но закрепилось за горою новое имя — Демерджи, что и означает «Кузнец».

Тысячеголовая пещера на Чатыр-Даге

Близ Алустона гора Чатыр-Даг находится. Красуется та гора и на виду степного Крыма. По внешнему виду своему она напоминает туристскую палатку. Недаром гору и назвали Чатыр-Дагом, что означает «Шатер-гора». Чатыр-Даг пронизывают многочисленные пещеры, некоторые из них до настоящего времени не изучены. В одной из пещер первооткрыватели картину страшную обнаружили: на полу между каменными сиденьями и сталагмитами, у подножия истуканов каменных грудами были навалены черепа человеческие. Желтые и коричневые, разных форм и размеров, с черными провалами глазниц и оскаленными рядами зубов, испачканные землей и зеленой плесенью покрытые лежали они в сталактитовом склепе. Кто их посчитать мог, лежащих кучами высокими, как на рынке арбузы для продажи складируют? Но назвали ту пещеру люди «тысячеголовою»

Остались неразрешенными вопросы: служила ли та пещера убежищем для людей или она общим могильником стала; к какому времени ее появление следует отнести? Тавры подобного не делали! Таких действий у эллинов никогда не было. Ни русские, ни половцы, ни татаро-монголы подобного не делали. А вот печенеги любили «забавы» с черепами. И скальпы снимали, чтобы носить их у пояса и пользоваться ими вместо салфеток во время пиров, и чаши из черепов создавали… Может это заготовки для «работы» были сделаны?

А вот народ помнит о том, и вот, что говорит:

…Хлынули на Крым толпы хорошо вооруженных кочевников. Мирные жители Южного берега, никогда не посягавшие на чью-либо свободу, были пришельцами обращены в рабство. Три года захватчики издевались над мирными людьми, жен и дочерей их насилуя, пьянству и разврату предаваясь.

И переполнилась чаша терпения покоренных, стали они думать о том, как сбросить ненавистное ярмо.

Улыбнулась судьба несчастным. У берегов в большом количестве появились корсары, славившиеся опустошительными набегами.

Не желая вступать в битву с корсарами, разленившись от пьянства беспрерывного, вооружили мечами захватчики своих рабов, сказав: «Ваша земля, вот и защищайте ее!» Местные жители, хорошо зная повадки корсаров, не дали возможности тем высадиться на берег. Когда корсары убрались восвояси, и об этом узнали поработители, решили они пир закатить небывалый, пригласив на него и рабов. Только должны были рабы явиться в мешках, завязанных веревкою на шее.

Смеялись кочевники, ожидая потехи. Но смех сменился страхом, когда в пиршественную залу ворвались вооруженные мечами и саблями «рабы», и началось поголовное их уничтожение. Часть, успевшая спрятаться в большой чатырдагской пещере, была там перебита. И осталось в ней тысяча голов. От их числа и название пещеры пошло.

Аю-Даг (Медведь-гора) — памятник природы

Милостив и велик Аллах, жизнь и богатство дарующий. Страшен в гневе Аллах к тем, кто постоянно нарушает законы, данные им людям. Случилось то в давние времена. Не слушались люди воле Аллаха, передаваемой через пророков его. Непослушание в бесчинство выливалось, кровосмешение, блуд и разбой. Никакие увещевания служителей Аллаха не доходили до ушей потерявших память и рассудок свой.

На севере крайнем Великий медведь лежал, огромными льдинами и цепями скованный. Раздвинул Аллах огромные льдины, снял с Великого медведя цепи и велел ему плыть в южную сторону, чтобы наказать непокорных.

Обрадовался медведь свободе, по морям и океанам поплыл. Там, где селение Форос лежало, приблизился к берегу медведь, вышел из глубоких вод на сушу. Потоками стекала с него вода морская. Был он велик, тяжел и страшен. Ребра, как утесы вздымались при его дыхании, волосы сосновый бор напоминали. Могучие лапы медведя крошили скалы, спина до облаков достигала. Двинулся медведь вдоль берега, все на пути своем тяжестью разрушая. Огромные могучие когти взрывали землю огромными бороздами, оставляя после себя овраги и ущелья. Поползла под тяжестью огромного тела земля со склонов гор, обнажая глубокие земные недра. Рушились горы, рушились скалы, груды каменных осколков рассыпались вокруг. На том самом месте, где простирается ялтинская долина, пустил свою силу медведь во всю мощь. Отодвинул он высокие горы дальше от берега, глубокие долы и котлованы образуя, сминая холмы и пологие скаты. А впереди перед ним расстилалась вся в цвете весеннем партенитская долина. И дрогнуло сердце Аллаха жалостью. Понял он, не остановить медведя, он все в ярости своей и эту красу уничтожит. Велел он медведю возвращаться на север. Только не желает слушаться медведь, свободу великую почуяв. Вот только бы передохнуть, да освежиться; ему, медведю, привыкшему к лютому холоду севера, жарко стало. Во рту пересохло. И погрузил он свою страшную пасть в воду и стал жадно пить. Грозно бурлило море у разверстой звериной пасти, волны ходили от его тяжкого дыхания и сопения.

«Оставайся же навеки на этом самом месте!» — произнес Аллах.

И стали каменеть огромные члены медведя, Могучие бока в склоны горы превратились, спина стала округлой вершиной горы, могучая голова под пучиной морских вод скрылась. Великий медведь стал Медведь-горой. Только Черное море, как и прежде, продолжает бурлить около пасти медведя, словно он все еще продолжает пить воду.

Форма горы Аю-Даг (Медведь-гора) характерна для всех «несостоявшихся вулканов». Куполообразная вершина образовалась в результате остывания магмы в толще земной коры. У вулкана как бы не хватило энергии для выброса расплавленных веществ из недр земли и, обессилев, он застыл на поверхности каменным грибом.