Письма Грибоедова из Крыма.

Брат и друг! я объехал часть южную и восточную полуострова. Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа всё представляет словно в сокращении: нет таких гранитных громад, снеговых вершин Эльбруса и Казбека, ни ревущего Терека и Арагвы, душа не обмирает при виде бездонных пропастей, как там, в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин, Качи, Бельбека, Касикли-Узеня и проч., ни с чем сравнить не можно. Я мои записки вел порядочно; коли не поленюсь, перепишу и пришлю тебе…¹

Друг и брат. Твои 1,500 р. я получил еще перед исходом прошедшего месяца. Объяснить тебе вполне благодарности не умею; без тебя мой корабль остался бы на мели, пришлось бы зимовать здесь. — Еще раз благодарю тебя и не в последний, бог даст свидимся, и тогда сердечное объятие лучше всякого письма выразит тебе мое чувство. Я тотчас не писал к тебе по важной причине, ты хотел знать, что я с собою намерен делать, а я сам еще не знал, чуть было не попал в Одессу, потом подумал поселиться надолго в Соблах, неподалеку отсюдова. Наконец еду к Ермолову послезавтра непременно, всё уложено. Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня всё еще загадка. — Что у меня с избытком найдется что сказать — за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем как гроб!!   Еще игра судьбы нестерпимая: весь век желаю где-нибудь найти уголок для уединения, и нет его для меня нигде. Приезжаю сюда, никого не вижу, не знаю и знать не хочу. Это продолжилось не далее суток, потому ли что фортопианная репутация моей сестры известна,¹ или чутьем открыли, что я умею играть вальсы и кадрили, ворвались ко мне, осыпали приветствиями, и маленький городок сделался мне тошнее Петербурга. Мало этого. Наехали путешественники, которые меня знают по журналам: сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно веселый человек. Тьфу злодейство! да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно!… И то неправда, иногда слишком ласкали мое самолюбие, знают наизусть мои рифмы, ожидают от меня, чего я может быть не в силах исполнить; таким образом я нажил кучу новых приятелей, а время потерял, и вообще утратил силу характера, которую начинал приобретать на перекладных. Верь мне, чудесно всю жизнь свою прокататься на 4-х колесах; кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за обыкновенные пределы пошлых опытов; воображенье свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и не гаснет…. Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю, либо завьюсь чужим вихрем, живу не в себе, а в тех людях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые. Подожду, авось придут в равновесие мои замыслы беспредельные и ограниченные способности. Сделай одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья; я еще не перечел, но уверен, что тут много сумасшествия.   Прошу у тебя как милостыни: не прерывай со мною переписки, чтоб я знал где ты, потому что легко станется, что я по многом странствии прямо к тебе вернусь, и тем лучше, коли ты в деревне будешь. Адрес мой в главную квартиру г[енерала] Ерм[олова].   Отчего я туда пускаюсь, что-то скрепя сердце? Увидишь, что мне там не сдобровать, надо мною носятся какие-то тяжелые пары Кюхельбекеровой атмосферы, те, которые его отовсюду выживали, и присунули наконец к печатному станку Греча и Булгарина.² Прощай, поцелуй Анну Иван[овну] и ребенка и будущего на днях, когда родится.   О Чатырдаге и южном берегу после, со временем. Прощай, мой бесценный Степан.   Володя пишет ко мне в Киев о полемической выходке за мою честь в Телеграфе, но мне никогда этого не случалось видеть. Ты вероятно читал; как находишь? Да получил ли ты мое письмо еще из Петербурга о твоей тогдашней статье в мою же защиту и как ты принял мое мнение?³ Прав ли я был? Не слыхал ли чего-нибудь о Шатилове и Алябьеве? Чем кончилось их дело?⁴ Пожалуйста, в первом письме ко мне поболтай о чем-нибудь, а то скуп стал на слова.   Давыдова памфлета⁵ я не получил, и нет его на почте. Ты жалуешься на журналы; стало быть я счастлив, что с мая месяца их в глаза не видал.   Александр Одоевский будет в Москве: поручаю его твоему дружескому расположению, как самого себя. — Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел.   Коли зимою ворочусь в Москву, и ты там будешь, так заберусь к Дмитрию в Якшино.  

Третьего дня я вырвался наконец из дрянного городишка,¹ где однако всякое со мною случалось, и веселое и грустное, А Брест!! Литовский! вероятно нет хуже местечка на взгляд, но и там нежилось. В несколько часов я прокатился по солнышку до Карасубазара, и еще станцию далее; справа чернелись верхи Аил и Чатырдага, потом передовые холмы их заслонили в виду продолговатый Агер-мышь. Мы спустились в какую-то бесплодную ложбину, и долго тут ехали, наконец повернули круто от селения Эльбузы в горные дикие места, где дорога просечена разными извивами, густые леса, кручи, скалы, хаос ужасный, всё смешано в этом искривленном направлении, спустились под вечер в роскошную Судацкую долину. Я не видал подобной, и она считается первою в полуострове по избытку виноградников, сады от Таракташа до моря на протяжении нескольких верст, веселые домики помещиков, странные верхи утесов, и к западу уединенные развалины генуэзского замка. Я ночевал у барона Боде. Пюблицист из Духа Журналов etc., etc. — ²   На другой день (вчера) рано побрел к мысу, на котором разметаны Сольдайские руины. Я был один. Александра³ отправил по колясочной дороге в Кафу. Кто хочет посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою. Это мною несколько раз испытано. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица, и пуще всего глупые, ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбою давно отшедших — для меня было потеряно. Не так в Сольдае. Мирно и почтительно взошел я на пустырь, обнесенный стенами и обломками башен, цеплялся по утесу, нависшему круто в море, и бережно взобрался до самой вершины, и там башня и свод уцелели. С Чатырдага вид пространнее, но нет признака, чтобы там люди живали, <чтобы> усел город, чтобы стекались в него купцы и странники изо всех частей света, чтобы наконец он взят был на щит рассвирепевшим неприятелем, и груды камней одни бы свидетельствовали о прежней величавой его жизни. Здесь это всё есть. И не приморскими видами я любовался; перебирал мысленно многое, что слыхал и видел, потом вообразил себя на одной из ростральных колонн петербургской биржи. Оттуда я накануне моего отъезда любовался разноцветностию кровель, позолотою глав церковных, красотою Невы, множеством кораблей и мачт их. И туда взойдет некогда странник (когда один столб может быть переживет разрушение дворцов и соборов) и посетует о прежнем блеске нашей северной столицы, наших купцов, наших царей и их прислужников. — Когда я сошел сверху к берегу, лошади были приведены с почты, и я поскакал. Скучные места, без зелени, без населения, солонец, истресканный палящим солнцем, местами полынь растет, таким образом до Козской долины, где природа щедрее и разнообразнее. То глубокие спуски в лесную чащу, дубы, осокори, дикие груши, дикий виноград, потом крутые подъемы, и с высоты виднеется море, которого синяя влага в ведреную пору всегда для глаз приятна; местами торчат обрушенные, ветхие стены италийцев, греков или готфов, судя по тому, кто какие книги читает и которым верит. Самая миловидная полоса этой части Крыма по мне Оттузы. — Сюда я прискакал поздно ночью, при лунном сиянии.   Нынче обегал весь город, чудная смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных мазанок. Отчего однако воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов и поглотило наименование Кафы, которая громка во стольких летописях европейских и восточных. На этом пепелище господствовали некогда готические нравы генуэзцев; их сменили пастырские обычаи мунгалов с примесью турецкого великолепия; за ними явились мы, всеобщие наследники, и с нами дух разрушения; ни одного здания не уцелело, ни одного участка древнего города не взрытого, не перекопанного. — Что ж? Сами указываем будущим народам, которые после нас придут, когда исчезнет русское племя, как им поступать с бренными остатками вашего бытия.   А мне между тем так скучно! так грустно! думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а всё не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности.— Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная: воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало. Одоевскому⁴ я не пишу об этом; он меня страстно любит, и пуще моего будет несчастлив, коли узнает. Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди.

Примечания:

I. С. Н. Бегичеву («Русское слово» 1859, No 5)

Письмо дошло до нас в отрывке.   1. См. «Путевые заметки, VII. Крым» —   

II. С. Н. Бегичеву («Письма к Бегичеву»)

1. М. С. Грибоедова-Дурново, ученица композитора Фильда, превосходно играла на фортепьяно.

2.  В апреле 1825 г., бедствовавший В. К. Кюхельбекер переехал в Петербург и был привлечен Гречем и Булгариным к редакционной работе в их журналах. Они же собирались издать собрание сочинений Кюхельбекера (см. «Русская старина» 1875, т. XIII, стр. 346).

3. Антикритика С. Н. Бегичева против М. А. Дмитриева до нас не дошла. Отрицательный отзыв М. А. Дмитриева о «Горе от ума» был помещен в «Вестнике Европы» 1825, ч. 140, No 6.  Статья В. Ф. Одоевского «Замечания на суждения Мих. Дмитриева о комедии «Горе от ума»» («Московский телеграф» 1825, ч. III, No 10, 17 мая, приложение: «Антикритика», стр. 1—12; подпись: У. У.). О полемике 1825 г. вокруг «Горя от ума» см. стр. 664.

4. Сослуживец Грибоедова по Иркутскому гусарскому полку Н. А. Шатилов и композитор А. А. Алябьев судились за избиение до смерти помещика Времева за карточной игрой; процесс затянулся и закончился лишь в 1827 г. высылкой Шатилова и Алябьева в сибирские города.   5. «Разбор трех статей, помещенных в Записках Наполеона» Дениса Давыдова, изданный отдельно в Москве в 1825 г.  

III. С. Н. Бегичеву («Письма к Бегичеву»)

Это письмо служит своего рода дополнением к путевым заметкам Грибоедова о Крыме, доведенным до 12 июля 1825 г. (см. выше, стр. 428—442).

1. Из Симферополя.

2. А. Н. Муравьев, упоминая в своей книжке «Знакомство с русскими поэтами» (Киев, 1871, стр. 9) о пребывании Грибоедова осенью 1825 г. в Крыму, писал: «Мне говорили, что он недоступен для всех, исключая какого-то немецкого барона, давнего его приятеля».

3. Александр — Грибов, камердинер Грибоедова.   4. А. И. Одоевскому.