Книга посвящена древностям Старого Крыма — некогда обширного и многолюдного города, известного в средние века под названиями Солхат, Крым, позднее — Эски-Крым. Читатель познакомится не только с его архитектурно-археологическими памятниками — мечетью Узбека, так называемым медресе, армянским монастырем, но и с событиями, которые стоят за этими памятниками, а также с экономикой и культурой юго-восточного Крыма в период развитого средневековья.

Содержание

Солхат-Крым

…Дикий победитель принужден приноравливаться к тому высшему «экономическому положению», какое он находит в завоеванной стране…

Ф. Энгельс

sk01Старый Крым в эпоху средневековья отличался от большинства других городов Таврического полуострова, прежде всего своим местоположением: не на возвышенности, а посреди долины. Точнее — у подножия двух господствующих над ним горных массивов: с севера — Агармыша (около 725 м над уровнем моря), с юга — несколько более высокого хребта Карасан-Оба. Все это останцы и отроги Главной горной гряды, которая в этих местах, понижаясь, как бы распадается на группы отдельных гор и холмов, с южной стороны обрывистых и скалистых, с северной — более отлогих и покрытых густым лесом. Это местность здоровая, орошаемая и цветущая, а потому и достаточно давно обжитая человеком.

«Когда же именно?» — спросит читатель. Ответа на сей вопрос нет ни в древних, ни в средневековых письменных источниках, но археолог может сказать: задолго до появления на этом месте города.

Авторы многих путеводителей и других популярных книг нередко ведут историю Старого Крыма если не от совсем баснословных времен, то уж конечно от античной колонизации Таврики. Традиция давно укоренилась, и надо разобраться, насколько она исторически обоснованна. Вот почему повествование свое мы начнем кратким обзором самых ранних памятников.

Давнее давнего

sk02О том, что Старокрымская долина обитаема с глубокой древности, свидетельствуют археологические находки на полях, окружающих Старый Крым: кремневые орудия времен неолита и бронзы; местами россыпи черных черепков глиняной посуды грубой лепной работы, кое-где могильники с ящикоподобными каменными гробницами. По таким находкам угадываются некогда существовавшие тут древние поселения.

Вокруг города много курганов. Один из них поражает своей высотой и шириной. Легенда связывает его с именем печально знаменитого хана Мамая. Но это не более как легенда. Курган, несомненно, намного древнее средневекового города. Курганы оставляли кемиобинские, таврские, скифские племена. Их представители и населяли эту местность.

На одной из высот Агармышского массива — западной, под которой бьет едва ли не самый полноводный из постепенно глохнущих родников Агармыша, сохранилось скифское городище. Оно невелико: 32 м в длину и 22 м в поперечнике. Его окружает почти развалившаяся стена из неправильных по форме глыб необработанного «дикого» камня. Углы стен скруглены, местами выступают с внешней стороны примитивные подобия башен. Узкие ворота в восточной части укрепления похожи на тесный лаз — такие легче было запирать и оборонять от вторжения неприятеля.

Внутри городища почти нет культурного слоя — отложений золы, насыщенных обломками древней керамики. Однако шурфовка, произведенная археологами, все же дала материал, позволяющий датировать памятник первыми веками н. э.2 Агармышское укрепление служило в военное время для спасения жителей открытых поселений, находившихся где-то внизу, поближе к воде и полям. Когда подступала опасность, тут, под защитой воинов, могли укрываться женщины, дети, старики со всем ценным скарбом и скотом.

На том же Большом Агармыше, в стороне от скифского убежища (к востоку от седловины, делящей гору на две неравные части), мы встречаем остатки раннесредневековых построек. Их камень белеет в траве на широких полянах к северу от дороги, тянущейся вдоль Агармыша. Такие же следы жизни — в огромном овраге по ту сторону горы, а также на южном ее склоне, обращенном к Старокрымской долине. В естественных обнажениях грунта — осыпях и промоинах — можно собрать целую коллекцию черепков древней глиняной посуды: лепной — таврской и скифской, гончарной — античной и раннесредневековой. Особенно много этого добра рассеяно возле источника на южном склоне горы — в районе дома лесника и бывшего пионерского лагеря.

По сообщению Г. Спасского (одного из доброхотных исследователей Крыма, члена Одесского общества истории и древностей), в 1853-1856 гг. у подножия и на вершине Агармыша еще стояли две развалившиеся греческие церкви3.

Итак, налицо следы тавров и скифов, имеются и остатки средневековых памятников, более ранних, нежели татарские древности Старого Крыма. Но они не только на Агармыше, их встретим мы и поближе к городу, и непосредственно среди городских построек.

Направляясь к Старому Крыму по лесной дороге, что тянется по Агармышскому хребту, мы сможем рассмотреть всю Старокрымскую долину. Отсюда, с Агармыша, хорошо виден утопающий в зелени садов городок. Сначала он оседлал уже упоминавшуюся старую проезжую дорогу, и она сделалась его главной улицей. Теперь Старый Крым перекидывает свои строения и через новое, «обводное» Феодосийское шоссе, проложенное с северной стороны города, чтобы избавить его от пыли и тесноты.

Еще раз отметим характернейшую черту, свойственную, кстати, и более позднему городу — Карасубазару (ныне Белогорск), соседу Старого Крыма, — открытое придорожное местоположение. Эта черта во многом определяла характер фортификации, род деятельности, историческую судьбу Крыма-Солхата. Само его происхождение было, вероятно, всецело связано с существованием дороги, по своему времени большой, оживленной.

Если смотреть с Агармыша на юг, через долину, увидим северный склон массива Карасан-Оба, «горы Святого Креста» средневековых армянских и итальянских источников. Белой точкой сверкает на фоне темного леса храм монастыря того же имени — «Сурб-Хач» (по-армянски — «святой крест»). Лесная чаша почти скрывает другие монастырские постройки: трапезную, террасы и фонтаны, восстановленную монастырскую гостиницу. Не видна с Агармыша и дорога, которая ведет от монастыря в глухой лес. Некогда была она проезжим путем из города Крыма в Солдайю (нынешний Судак); от нее ответвлялась вторая такая же — в Коктебель (Планерское), Отузы (Щебетовку), Кафу (Феодосию) Монастырь, как водится, был поставлен на бойком перекрестке невдалеке от города, достаточно большого и богатого. О монастыре, выдающемся памятнике крымского средневековья, о ближайшем окружении монастыря, родственном ему, мы скажем далее.

Обратимся к городу, спуск к которому с Агармыша идет по крутому и голому юго-восточному склону горы. Здесь все тропинки временами — в дождь или паводок — превращаются в русла небольших ручейков, которые вымывают кое-где из грунта и несут вниз археологический материал — черепки древней и средневековой керамики, осколки стекла. Иногда попадаются и монеты, главным образом золотоордынского времени (XIII-XV вв.).

Известный исследователь античных сельских поселений юго-восточного Крыма И. Т. Кругликова, изучая сельскохозяйственную территорию Боспорского царства, провела разведки и на его западной окраине — в районе Старого Крыма. Ее исследования показали, что оседлые земледельческие поселения, предшествовавшие появлению города, существовали там с эпохи поздней бронзы вплоть до средневековья4. В срезах глинистого карьера, в километре на запад от города, были обнаружены отщепы кремня, черепки лепных неорнаментированных горшков со слегка отгибающимися наружу венчиками, а также крупных чернолощеных сосудов так называемого кизил-кобинского типа — с резным орнаментом в виде заштрихованных треугольников вершинами книзу. Еще ближе, на полях между окраиной города и подножием Агармыша, можно собрать после вспашки множество такой же древней керамики вперемежку с раннесредневековой.

Экспедиция И. Т. Кругликовой, обследовавшая большое пространство вокруг города, обнаружила явные следы древних поселений: кизил-кобинских (IX- VI вв. до н. э.), эллинистических (IV-III вв. до н. э.), позднескифских-времени присутствия на полуострове римских военных сил (I-III вв. н. э.). В районе села Айвазовского (б. Шейх-Мамай) были проведены небольшие раскопки, которые дали находки керамики — чернолощеной с резным орнаментом, а наряду с ней обломки чернолаковой посуды, гераклейских и синопских остродонных амфор, бронзовые боспорские монеты IV в. до н. э., наконечники трехгранных втульчатых стрел того же времени и целый ряд других вещей, доказывающих тесную связь этих мест с Боспором.

Зерновые ямы, найденные там же, говорят о хлебопашестве как одном из главных занятий древнего населения этих мест. А обильный остеологический материал (кости лошадей, мелкого и крупного рогатого скота) свидетельствует о весьма развитом скотоводстве.

В селе Айвазовском есть мощный источник, и поныне питающий водой Феодосию. В соседстве с ним экспедиция обнаружила под сорокасантиметровым слоем грунта древний канал, вырубленный в скале. Канал этот, трапециевидный в сечении, имеет значительные размеры: глубина около 0,5 м, ширина по верху — свыше метра и около 0,35 м по дну. Это оросительное сооружение, судя по археологическому материалу, который его заполнял и перекрывал, функционировало в IV-III вв. до н. э. Позднее для тех же целей использовались глиняные керамические трубы — обломки их изобилуют в окрестностях села.

Подобное можно наблюдать и в Старом Крыму при различных строительных работах, связанных с глубоким обнажением грунта.

И. Т. Кругликова пишет, что на территории самого Старого Крыма в ее время (1956-1959 гг.) «не удалось обнаружить культурного слоя античного времени». О существовании античного поселения можно было судить лишь по отдельным находкам — обломкам эллинистических амфор5. Более четкие данные в пользу этого предположения (обломки краснофигурной керамики IV-III вв. до н. э., римские краснолаковые чашки и проч.) выявлены позднее6.

В 1962 г. обнаружены при строительных работах посреди города остатки эллинистического поселения с хорошо выраженным культурным слоем. Сейчас там стоит школа, а рядом с ней — окружающие школьный двор подсобные строения. По всей вероятности, поселение было открытым, т. е. не окруженным стеной.

Первые находки стали поступать еще в прошлом веке. В 1895 г найдена каменная прямоугольная плита с надписью 222 г. н. э. в честь боспорского царя Тиберия Юлия Рескупорида, сына царя Савромата, «друга кесаря и друга римлян»7. Текст этой надписи (к слову сказать, на греческом языке) — свидетельство, с одной стороны, римского господства в юго-восточном Крыму, а с другой — подтверждение мысли о том, что большое древнее поселение в Старокрымской долине входило, наряду с Феодосией, в состав Боспорского царства, являлось западной его окраиной. Установка двух аналогичных декретов — одного тут, а второго в Пантикапее — первым архонтом города Пруссы, находившегося в далекой Вифинии, говорит о видной роли старокрымского поселения в деле снабжения хлебом не только городов Боспорского царства, но и земель за пределами полуострова. Об активном участии поселения в экономической жизни Боспора, его внешней торговле свидетельствуют и монеты (боспорские, римские, родосские и др.).

Итак, большое античное поселение на месте Старого Крыма — реальность, но вряд ли оно было городом, т. е. населенным пунктом, окруженным крепостными стенами. Еще менее ясно, как и кем оно управлялось. Однако нет недостатка в различных гипотезах и догадках. Так, например, И. М. Муравьев-Апостол помещал здесь древний Киммерий8 (в наши дни найденный на Тамани), Тунманн — город Карею9, Ю. А. Кулаковский и В. В. Латышев искали тут Бион или Тазос10. Все эти попытки локализовать на месте Старого Крыма древние города, сведения о которых туманны, а местоположение неясно, основываются, как видим, на довольно скудных данных.

Предпринимались попытки и иного рода — использовать созвучие топонима «Крым» с именами локализуемых на его месте городов11. О научности «доводов» говорить в данном случае не приходится: за всем этим кроется чисто априорная уверенность в том, что античное поселение переросло в средневековый город без значительного разрыва во времени. Именно такую картину можно наблюдать, например, в Херсонесе, имеющем непрерывную многовековую историю. Было ли то же и здесь?

К сожалению, V-VII вв. в истории Старого Крыма пока немы. Мы ничего не можем сказать о существовании тут в это время города, как, впрочем, не решаемся и категорически отрицать такую возможность: на нее намекают некоторые случайные находки раннесредневековых вещей в черте современного города.

Более определенные данные о поселении VIII- IX вв. (так называемой салтово-маяцкой культуры) были получены в 1967-1969 гг. экспедицией Крымского отдела Института археологии АН УССР12. На тех же полях к северо-западу от города, у подошвы и на склоне Агармыша найдена керамика с линейно-волновым орнаментом. Представить себе исчезнувшее поселение, руководствуясь подобными находками, нелегко: поля многократно перепаханы, камень былых построек, засорявший пашню, давно выбран и вывезен. Словом, возможность исследования памятника донельзя ограничена; неведомо, когда и кем оно будет выполнено и даст ли существенные научные результаты.

Второе, близкое по времени, поселение с гончарной печью оказалось в глиняном карьере у самого въезда в город со стороны Феодосии. Оно совсем не изучено и почти полностью завалено строительным мусором, свозимым сюда из города. Однако и оно, строго говоря, не в городской черте. Оба поселения нельзя считать прямыми предшественниками Солхата или Крыма.

Уже упоминалось, что в средневековой части города находятся руины православной церкви. Может быть, она с ближайшим ее археологическим окружением таит ключ к раннесредневековому прошлому Старого Крыма? Однако ни с археологической, ни с историко-архитектурной стороны этот памятник пока не изучен.

С несколько большим вероятием можно отнести к первоначальному городу другие строительные остатки — тоже в черте современного Старого Крыма, на его северо-восточной окраине. Здесь в районе каменного карьера, вгрызающегося в гору Малый Агармыш, имеется широкий, заплывший овраг, принимающий в себя старый оборонительный ров (см. схему). За этим рвом, т.е. в пределах городских укреплений, издревле был пустырь с развалинами каменных построек, следы которых прослеживаются и теперь.

Собственно город Крым — то, что сейчас является старой частью города, — находился южнее и восточнее оврага и пустыря, а развалины могли служить для него своего рода каменоломней. Наиболее ранний найденный на пустыре керамический материал относится к XII-XIII вв. Есть тут (в меньшем количестве) и материал XIV-XV вв., который в старой части нынешнего города преобладает. Другой ров, теперь почти незаметный, в свое время отделял пустырь от застроенного участка. Создается впечатление перепланировки, смены места застройки. При этом оба строительных комплекса какое-то время сосуществовали в ближайшем и теснейшем соседстве.

Впрочем, надо заметить, что все сказанное проблематично, основано лишь на визуальной оценке местности, разумеется, со сбором подъемного материала. Приходится поэтому признать, что выводы наши, несмотря на некоторую их обоснованность и внешнюю стройность, — пока что не более как рабочая гипотеза.

Таким образом, начальный период старокрымской истории изучен слабо, его археологическое исследование — дело будущего. Перейдем поэтому к временам более поздним, к обзору и сопоставлению того, что известно о Солхате и «Крыме».

Имена города

sk03Три или четыре одновременно существовавших названия одного населенного пункта. Это встречается не часто и не без причин. Чаще других употреблялись названия «Крым» и «Солхат». Нельзя, однако, не отметить, что средневековые татарские и генуэзские документы, то и дело упоминая город Крым (первые) и Солхат (вторые), не дают оснований ставить между ними знак тождества, как, впрочем, ни разу их и не противопоставляют. Ни в тех, ни в других не названы эти имена рядом: упоминаются либо «Крым» — у татар, либо Солхат (Солкат) — у генуэзцев.

Не приходится сомневаться в том, что современный городок Старый Крым топографически не что иное, как средневековый город Крым, он же Солхат. О том свидетельствуют его архитектурно-археологические памятники, вся историческая топография. Многие документы достаточно прочно привязывают этот населенный пункт к другим, близлежащим, — Кафе и Солдайе.

Таким образом, с историко-топографической стороны здесь все ясно. Важно понять другое: в чем состояла и чем обусловлена была разница в отношении татар к городу Крыму, а генуэзцев — к Солхату? Не потому ли и назывался город по-разному?

Солхат довольно часто упоминается в генуэзских нотариальных актах, дипломатической и деловой переписке, так что не остается сомнений в его чрезвычайно серьезном значении для генуэзцев. Для них Солхат — пункт важнейших торговых сделок, но при этом и место, где Устав Кафы 1316 г., с одной стороны, запрещает генуэзским торговцам пребывать слишком долго, запрещает продавать свои товары, а с другой — без всяких ограничений разрешает делать закупки13. Тем не менее, в Солхате генуэзцы жили подолгу. Более того: постоянно проживали представители их знати (тоже купцы), и это никого не шокировало.

Что касается татар, то для них город Крым — прежде всего административный и торговый центр золотоордынского наместничества, которое сформировалось в степной части полуострова и юго-восточной Таврике в течение второй четверти XIII столетия. Непонятный на первый взгляд пункт Устава Кафы вполне объясним, если представить себе, что он был навязан татарскими властями — к своей, разумеется, торговой выгоде.

Два названия и в чем-то разный их смысл; двойственная роль Крыма-Солхата в двуличной политической игре ее участников — татарских феодалов, «покровительствовавших» генуэзцам и генуэзской колонии, которая перед ними заискивала; неразлучность татарских и генуэзских торгашей, этих партнеров-недругов, в их взаимоотношениях, торговых и политических, словом, двуединый, запутанный исторический узел, который одним махом разрубит турецкая сабля…

Из всей суммы письменных источников ясен паразитический характер двух средневековых государственных надстроек — генуэзской колонии, богатевшей на торговле рабами, скупленными по дешевке товарами, и золотоордынского наместничества, которое существовало благодаря жестокой эксплуатации подвластного ему населения, за счет открытого грабежа соседей и притеснения торговых партнеров.

Чтобы со временем подойти к всестороннему освещению экономических и социальных отношений в юго-восточной Таврике XIII-XV вв., ее политических и культурно-исторических явлений, сложно переплетавшихся в эпоху средневековья, придется не раз пересмотреть и сопоставить письменные данные, критически (но, не впадая в гиперкритику) оценить источники, далеко не одинаково ясные или достоверные. Попробуем это сделать пока лишь применительно к названиям «Крым» и «Солхат» (он же «Сурхат», или «Сургат»).

Первым долгом отметим: в науке еще нет единого, общепринятого истолкования топонимов «Крым» и «Солхат». И авторы не собираются прибавить к уже существующим объяснениям этих слов собственное: для них подобная задача непосильна. Но коль скоро ею занимались многие исследователи, в том числе и высокоавторитетные ученые, оставить все это без внимания мы не в праве. Попробуем извлечь «рациональное зерно» из нескольких суждений, на наш взгляд, наиболее веских. Они окажутся противоречивыми, а нас, может быть, обвинят в эклектизме. Не беда. Пусть, как и мы, увидит читатель блеск и нищету топонимии, этой еще достаточно юной отрасли языкознания

По мысли историка В. Д. Смирнова, название «Крым», возможно, происходит от татарского слова «кырым» — ров, хотя высказывались и сомнения в правомерности такого истолкования14. Точку зрения В. Д. Смирнова разделял известный знаток истории и археологии Тавриды А. Л. Бертье-Делагард15. Стремясь обосновать эту гипотезу, он искал подтверждения и в археологическом материале и в письменных источниках. С его слов мы знаем, что во втором десятилетии XX в. с северо-восточной стороны города были отчетливо видны остатки оборонительной стены с башнями и две линии глубоких рвов. Гораздо слабее, но все же прослеживаются они и сейчас.

А. Л. Бертье-Делагард приходит к заключению, что рвы появились значительно раньше стен. На чем основан такой вывод? «Рвы и стены не связаны по начертанию: рвы нигде не параллельны и прилегают к стенам, а последние далеко отстоят от рвов». В одновременной постройке укрепления, пишет далее ученый, это составляло бы «крайне грубую военную ошибку, недопустимую, если все рвы копались вместе или позже стен». Против высказываний выдающегося военного инженера, каким был А. Л. Бертье-Делагард, трудно что-либо возразить.

Обратимся к плану Солхата, составленному в конце XVIII или начале XIX в. и известному нам по фотографии с него, хранящейся у старокрымского краеведа Ю. К. Чернявского. На этом плане прослеживается полностью кольцо стены вокруг города; с севера и с запада к ней вплотную подступает ров. Восточный участок стены тянется по высокому хребту — здесь ров отдаляется от нее, но на равнинной местности вновь подходит к ней вплотную. Сильно пересечена местность не связанными со стеной рвами с запада.

А. Л. Бертье-Делагарду, судя по всему, не был известен этот алан, дающий более целостную картину единовременно возникшей системы оборонительных сооружений. Сравнивая его с топографической съемкой 1925 г., где показаны лишь сохранившиеся фрагменты сооружений, видим, что отмеченные на обоих планах участки стен, рвы, возвышенность в западной части города и курган в восточной по местоположению совпадают. Таким образом, достаточно оснований доверять старинному плану. Странным кажется лишь отсутствие башен на довольно значительных участках стен. В свое время их было, несомненно, больше.

Приведенное выше наблюдение А. Л. Бертье-Делагарда служило подкреплением мысли В. Д. Смирнова о происхождении топонима «Крым» именно от рвов, окружавших город. Можно, однако, возразить: по письменным источникам XIII в. «Крым» как название целой области предшествует самым ранним упоминаниям об одноименном городе. Не исключено, что само название пошло от Перекопского рва, отделяющего полуостров от материка.

Чтобы уточнить время возникновения города Крыма, сопоставим свидетельства письменных источников. О первом появлении в Таврике татар в 1223 г. сообщает сочинение Ибн аль-Асира, арабского автора XIII в.16. При описании им осады Судака город Крым не упоминается, хотя события развертывались совсем рядом и не могли не затронуть соседний населенный пункт. Об этом же нашествии татар сообщают и заметки на полях синаксаря из Сурожа (Судака)17, уточняя дату события — 27 января. После разорительного набега на Судак татары покидают полуостров, чтобы, совершив в конце 30-х годов рейд на северо-восточную Русь, вновь вернуться сюда. Новый набег на Судак помечен в синаксаре 26 декабря 1239 г.

sk04

План города Старого Крыма конца XVIII в.

Именно в это время и появляется в арабских и персидских документах упоминание некой местности или области «Крым». Так, в одном из вариантов «Сборника летописей» Рашид-ад-дина, иранского историка и государственного деятеля, среди «областей севера», которые должен был по повелению Чингисхана завоевать его старший сын Джучи, назван Крым18. Обратим внимание: это местность — не город.

О захвате тех же областей сообщает и приводимое В. Г. Тизенгаузеном «Родословие тюрков»: «А страны аланов, русов, булгар, черкесов, Крым и Ардак… вышли из повиновения»19.

О том, что в середине XIII в. на полуострове города Крыма еще не существовало, можно судить на основании некоторых свидетельств известного путешественника, монаха-миссионера Гильома де Рубрука, посетившего Судак в 1253 г. Он отмечает маловажную на первый взгляд деталь, что некие начальники отправились зимою из Судака к Батыю с данью и еще не вернулись20. Будь по соседству с Судаком постоянная ставка наместника, этот правитель и занимался бы сбором дани, но тогда отправка ее, естественно, не потребовала бы большого времени. Кроме того, среди городов, где Рубрук побывал, или известных ему понаслышке, Крым не упоминается.

Первое известное нам упоминание некоего «города Крыма» содержит источник конца XIII в. — уже упоминавшийся нами «Сборник летописей» Рашид-ад-дина.

sk05
Солхат. Вид с юга (по старинной гравюре). Рис. В. Сидоренко.

Согласно этому свидетельству, повествующему о событиях 1256-1257 гг., хан Берке — преемник Батыя на престоле Орды — предоставил султанство над этим городом потерявшему свои владения незадачливому конийскому султану Изз-ад-дину Кей-Кавусу21. В двух из семи известных вариантов «Сборника» — рукописи Тегеранского музея и другой, изданной в Англии, подаренный Изз-ад-дину город назван не Крымом, а Кумом22. Источник более ранний и, таким образом, ближе стоящий к описываемым событиям — хроника Ибн Биби «Сельджук-намэ» (История сельджуков) — сообщает о пожаловании тому же султану «Солхада и Сутака»23. Рассмотрим их пристальнее — Крым, Кум, а также «Солхад и Сутак».

Заметим, что малоазийские города Крым и Кум существовали в период монголо-татарских походов середины XIII в. и находились вне Таврики: первый, как указывает П. И. Кеппен, — за Кавказом, второй — в сельджукских владениях на территории Ирана24. Контекст «Сборника летописей», где упоминается по одной версии Крым, а по другой — Кум, позволяет думать, что речь идет именно о малоазийском городе: «Когда войско Беркая прибыло к Стамбулу, то Изз-ад-дина Кейкауса привели к Беркаю и отдали ему во владение город Крым, и там он и остался»25. Соображение о том, что подаренным городом не мог быть таврический Крым, становится более веским, если привлечь еще одну деталь биографии Изз-ад-дина, отмеченную неким Джувейни26. Он сообщает, что в 1258-1259 гг., т. е. вскоре после событий, описанных Рашид-ад-дином и Ибн Биби, во время пребывания в Ираке Хулагу-хана его посещает тот же Изз-ад-дин Кей-Кавус. Невероятно, чтобы, получив лишь годом раньше город в далекой Таврике, султан стал предпринимать долгое путешествие для встречи с Хулагу — недругом дарителя, хана Берке. А цель поездки обнищавшего султана — выпросить у Хулагу «взаймы» сколько-то денег. Можно заключить, что прогулка Изз-ад-дина была не столь дальней: примерно втрое короче, чем из Таврики.

Расценивать «Сельджук-намэ» как свидетельство, что турки-сельджуки владели Судаком и Солхатом, нет серьезных оснований. Кей-Кавус получил «Солхад и Сутак» всего лишь «в кормление» (икта), а это далеко не то же, что во владение. Как данное обстоятельство, так и сведения целого ряда других источников говорят не о прямом подчинении юго-восточной Таврики или каких-то ее частей сельджукским султанам, а лишь о недолго длившихся и, стало быть, достаточно эфемерных даннических отношениях.

Но вернемся к прерванному разговору о названиях города. Как мы уже сказали, принадлежность названий «город Крым» и «Солхат» одному географическому пункту не вызывает сомнений. Но еще сравнительно недавно факт этот оспаривался. Например, участник раскопок 1925-1926 гг. в Старом Крыму О. Акчокраклы категорически отрицал, что город Крым и Солхат — одно и то же. Дело в том, что ни на надгробных памятниках, ни в легендах монет слово «Солхат» не встречается; название города существует лишь в одной форме: Крым27. Пытаясь найти этому объяснение, Акчокраклы повторяет догадку В. Д. Смирнова о том, что «Солхат» — видоизмененное «Сурб-Хач» (через Сур-хат или Сул-гат).

С соображениями В. Д. Смирнова был не согласен в свое время А. Л. Бертье-Делагард. Он поддерживал мысль востоковеда А. Я. Гаркави, предложившего рассматривать топоним «Солкат» (форма написания, известная по генуэзским документам) как татарское слово от «сол» — левый и «кат» — сторона28. Любопытна безоговорочность, с которой А. Л. Бертье-Делагард берет сторону Гаркави. Вероятно, какие-либо доказательства казались ему излишними ввиду полной ясности вопроса.

sk06
Монеты XIII — начала XV в., чеканенные в городе Крыме (AR — серебрянные, AE — медные). Рис. В. Сидоренко.

Итак, Солкат — «левая сторона». А. Л. Бертье-Делагард ищет ее, ориентируясь по течению речонки, огибающей город с юга и востока. Увы, такая попытка топографически конкретизировать смысл топонима «Солкат» натянута и неубедительна. В историко-краеведческой литературе возобладало соображение столь же, на наш взгляд, малоубедительное — что «Солкат» происходит от названия армянского монастыря Сурб-Хач29. Сомневаться в этом заставляет одно немаловажное обстоятельство Название «Сургат» вместо «Солхат» или «Крым» фигурирует только в армянских источниках. Выходит, стало быть, что название своего монастыря исказили сами армяне? Это, конечно, маловероятно.

Известный русский и советский востоковед академик В. В. Бартольд, касаясь в одной из своих работ вопроса об ориентации сторон света у монголов, приходит к интересному для нас выводу: «В монгольском письменном языке правой стороной называется западная, левой — восточная»30. Если совместить перевод слова «Солкат» (Солхат, Солгат), предложенный когда-то А. Я. Гаркави, с выводом, сделанным В. В. Бартольдом, то получается, что в понимании монголо-татарского населения полуострова «Солкат» могло обозначать восток, восточную сторону.

Арабский историк и географ первой половины XIV в. Абу-ль-Фида сообщает: «Солгат называется также Крымом; под словом Крым вообще подразумевают не столько землю, как сам город»31. Но, стало быть, и землю? Значит, город мог называться так же, как и окружавшая его территория? Вторая часть высказывания не вполне ясна, однако несомненно, что подразумевается не только совмещение двух названий города, но и распространение его имени на некую территорию.

Если так, то допустимо предположить, что Солхатом — «восточной стороной» — звалась сначала и какая-то местность, например, та часть полуострова, которая оказалась в руках татар. Административным центром их владений стал «Крым» — сперва окруженная рвом временная ставка золотоордынского наместника, а впоследствии город, т. е. уже постоянная его резиденция. Вероятно, прав Сеид Мухаммед Риза, турецкий историк XVIII в., по сведениям которого ставке предшествовало торговое поселение генуэзцев, расположенное невдалеке от Кафы32. Оно-то наверняка и привлекло сюда татар — благо, находилось на их земле. Топоним «Солхат», вероятно, скоро перестал удовлетворять татар как название владений, быстро расширявшихся; у генуэзцев же слово обрело более локальный смысл (предположение вполне допустимое), пока не стало, наконец, именем города, граница которого с городом Крымом все более стиралась. Заметим в этой связи, что в одном из письменных источников первой половины XV в. — «Путешествии» венецианца Барбаро — Солхат прямо назван «селением»33.

Можно предполагать, опираясь на генуэзские документы, довольно длительное деление Крыма-Солхата на две части — генуэзскую (собственно Солхат) и татарскую — «Крым» в узком смысле слова.

Оставим, однако, вопрос этот открытым. Решить его может лишь исследование всей суммы фактов, известных науке, притом исследование более совершенное — на основе оригинального текста источников. Старые истины — если впрямь они истинны — не пострадают от попыток взглянуть на них по-новому.

Обширный и многолюдный

Как убеждают свидетельства арабских авторов, в первой половине XIII в. татары неоднократно совершали набеги на Таврический полуостров, каждый раз отходя обратно за перешеек. Временем, наиболее удобным для дальних походов, была зима, когда легче переправляться через замерзшие реки. Весной татары возвращались на летовки в места своих кочевий — так называемые юрты. Но уже к середине XIII в. полуостров становится местом постоянного пребывания одного из нойонов — военачальников, подвластных золотоордынскому хану. Вскоре на крымском побережье закрепляются генуэзцы. С 1261 г. вся черноморская торговля в их руках, и средоточием торговой деятельности генуэзцев становится Кафа. Между Кафой и Солдайей, примерно на равном от них расстоянии, вырастает и город Крым. Это была хорошо поставленная на шахматной доске фигура: держа под постоянным прицелом два торговых порта, город мог различными путями получать свою долю от их торговых прибылей. В случае необходимости мог, конечно, и напомнить о себе — вооруженным вторжением.

Расположенный на пересечении торговых путей между Востоком и Западом, Крым таврический был известен как конечный пункт караванного пути из Хорезма, откуда восточные товары поступали на рынки всего побережья Черного и Средиземного морей через посредничество Кафы. Немалые доходы обоим городам приносила работорговля, в которой Кафа оттеснила на второй план и свою соперницу Тану — венецианскую колонию в устье Дона.

Нотариальные генуэзские акты дают богатейший материал для изучения сложных взаимоотношений Кафы и Крыма-Солхата. В них мы находим прямые свидетельства того, что на некоторых жителей — генуэзцев — распространялась юрисдикция общины Кафы, и это в то самое время, когда в городе Крыме правит наместник хана Золотой Орды.

В конце XIII в. для городов Крымского полуострова наступают тяжелые времена. На политической арене появляется грозная фигура — Ногай, могущественный эмир, возвеличившийся из темника — начальника войска при Берке. Разбив ордынского хана Токту, он захватывает все его владения, в том числе таврический город Крым, куда для сбора дани отправляется внук Ногая Актаджа. Из «Летописи» арабского историка Рукнеддина Бейбарса мы узнаем, что Актаджа был убит в Кафе в 1298 или 1299 г. Тогда, как сообщает та же летопись, Ногай «отправил в Крым огромное войско. Оно ограбило город, убило множество крымцев [жителей города Крыма], взяло в плен находившихся в нем купцов мусульманских, аланских и франкских [генуэзских], захватило имущество их, ограбило Сарукерман [Херсонес], Кырк-Иери [Чуфут-Кале], Керчь…»34. Эти же события описываются со значительными изменениями Ибн Хальдуном, арабским историком XIV в., которому, как пересказчику, доверять трудно. Актаджа у него становится Караджой, а убийство происходит уже в Крыме, а не в Кафе35. Думается, это попытка устранить мнимое недоразумение: за проступок жителей Кафы пострадал другой город — Крым. Между тем наказание виновных в убийстве было использовано Ногаем лишь как повод для грабительского набега. Известно, например, что в числе пострадавших городов оказался Судак36.

В следующем году произошло вторичное столкновение Ногая с Токтой. В этом сражении Ногай погибает, а к Токте возвращаются прежние владения. Но и этот восстановленный в правах хан грабил города Таврики.

Проходит несколько лет и Крым вновь живет обычной жизнью торгового города. В 1314 г. строится выдающаяся по архитектурным достоинствам мечеть, строительная надпись которой называет имя хана Узбека (отсюда и название — мечеть Узбека)37. Как уже говорилось, ее здание и руины так называемого медресе сохранились по сей день в качестве главных достопримечательностей города.

В 1925-1926 гг. в Старом Крыму работала уже упоминавшаяся археологическая экспедиция во главе с профессором И. Н. Бороздиным38. Из архитектурных памятников Крыма-Солхата главным объектом исследования было избрано «медресе». Постройка прилегает вплотную к мечети Узбека, и потому сооружение ее приписывают обычно тому же золотоордынскому хану. Оправдано ли это? На наш взгляд, налицо здесь два разных здания, которые не могут принадлежать одному времени. Сделать такой вывод заставляют нас результаты недавнего обследования. Прежде всего, совершенно ясно, что с появлением «медресе» связана переделка мечети. Небольшие окна в южной стене — по сторонам михраба — были заложены и превращены в ниши, так как новая постройка их заслонила, сделала ненужными.

Так называемое медресе — это квадратное в плане строение с внутренним открытым двором, вокруг которого со всех сторон располагались некогда кельи — каменные клети с узкими, как бойницы, окнами. Каждая из них была перекрыта сводом, возведенным из своего рода бетона — мелкого бута на песчано-известковом растворе. Из бутового камня выстроены и стены, за исключением углов, откосов дверных и оконных проемов (они из тесаного камня) и портала главного входа, облицованного большими, плотно подогнанными блоками.

sk07

План мечети Узбека (1) и «медресе» (2).

По четырем углам здания возвышались четыре открытые во двор большие экседры — глубокие ниши, квадратные в плане и крытые полуциркульными сводами.

Вдоль келий тянулись со всех сторон узкие галереи-навесы на каменных опорах, граненые базы которых кое-где сохранились на своих местах. Не исключено, что существовал и второй этаж келий под более легкой кровлей.

Среди развалин этого строения И. Н. Бороздин проложил крест-накрест две широкие траншеи, а затем еще несколько — вдоль кладок. Получен был обильный археологический материал — монеты, керамика, в том числе майоликовые изразцы среднеазиатского типа, остатки облицованного ими деревянного постамента, фрагменты резных, мраморных с позолотой надгробий XIV-XV вв. Все это оказалось под рухнувшим кирпичным сводом небольшого дюрбе (мавзолея).

Датировка, строительная и историческая периодизация построек требуют дополнительного исследования, т. е. продолжения археологических раскопок. Медресе или текие? Мусульманское учебное заведение или мусульманский монастырь? Вот старый вопрос, на который не дали ответа раскопки И. Н. Бороздина.

sk08

Резное надгробие XIV в. из Солхата. Рис. архитектора П. И. Голландского.

Обилие погребений вокруг мечети и предполагаемого медресе, наличие упомянутого дюрбе — все это наводит на мысль о том, что перед нами здание не «высшей школы», как счел И. Н. Бороздин, а текие.

Другой, столь же проблематичный памятник — так называемая «мечеть Бейбарса» — расположен неподалеку от мечети Узбека. Отметим бездоказательность локализации памятника, известного лишь по письменным источникам. Самое раннее упоминание о строительстве этим египетским султаном мечети в городе Крыме относится ко второй половине XIII в. Надо полагать, не только благочестивыми побуждениями руководствовался Эль-Мелик ан-Насир Бейбарс, отправляя в 1287 г. 2000 динаров на ее постройку39. Есть все основания усматривать в благотворительном жесте султана трезвый политический расчет. Мечеть Бейбарса видел Ибн Батута, посетивший Крым, «город большой и красивый», в первой половине XIV в.40

Теперь безвестная развалина осталась единственной из тех нескольких в Старом Крыму, с которыми связывали имя знаменитого султана. Кстати, многие авторы объявляют его местным уроженцем — без достаточных к тому оснований: ошибочным является устаревшее представление о том, будто бы крымская степь входила в область Дешт-и-Кыпчак, где родился Бейбарс41.

sk09

Вид портала «медресе» и внутреннего двора по литографии конца XVIII в. Рис. В. Сидоренко.

Напрасно мы стали бы разыскивать среди руин хоть какие-нибудь остатки мрамора или порфира, присланных Бейбарсом для украшения мечети. Нет и намека на подобную облицовку в ее бутовой кладке. Таким образом, название руины — чистая условность. Однако древность постройки несомненна, ее величавая монументальность вызывает почтение; правда, дата не установлена, но для этого тоже нужны археологические раскопки.

Прочие легендарные мечети Солхата — Куршум-Джами и Мюск-Джами — можно назвать, но сказать о них нечего. Будем надеяться, что со временем кирка и лопата археолога позволят нам составить какое-то мнение об этих разрушенных постройках.

Из средневековых культовых зданий города уцелело еще одно — небольшая однонефная церковь, которую называют то греческой, то армянской. Трудно определить на глаз, кому она могла принадлежать — грекам или армянам. В пользу первого говорит полукруглая алтарная абсида, выступающая наружу от восточной стены (для армянских характерны абсиды, как бы запрятанные в толще каменной кладки). Однако такие же абсиды имели место и в ранних армянских храмах. Единственный вход в это здание — в южной продольной стене; это тоже черта, свойственная целому ряду сельских крымско-византийских церквей.

Кроме небольших окон, расположенных довольно высоко, есть в стенах и арочные проемы внизу, до середины закрытые плитовым полом. Из этого явствует, что он поздний, а уровень древнего пола был гораздо ниже.

От перекрытия церкви уцелело лишь основание коробового свода — несуразное соединение широких арок из тесаного камня, опирающихся пятами на каменные кронштейны, и круглых в сечении нервюр, как бы подставленных под основания арок. Не два ли это строительных периода: сочетание остатков первого — в нижнем ярусе стены — с совершенно иным вторичным устройством свода?

Говоря о старокрымских архитектурно-археологических памятниках, нельзя не упомянуть о сооружении сугубо «гражданском», плохо сохранившемся, но тем не менее интересном. Сооружение это — на юго-западной окраине города — не раз принимали за монетный двор. Дворцом хана Батыя (или просто ханским дворцом) ошибочно называют его авторы многих путеводителей.

По данным археологического исследования (той же экспедиции И. Н. Бороздина), это постоялый двор — караван-сарай. Большое пятиугольное здание с похожими на башни пристройками занимало 2500 кв. м. Опоясанные почти глухой Наружной стеной (если не считать узких окон-бойниц) постройки образовывали просторный, вымощенный плитами двор, на который открывались двухэтажные деревянные галереи, окна и двери многочисленных клетей — гостиничных «номеров».

sk10

База колонны, найденная при раскопках «медресе» (по обмерам и чертежу П. И. Голландского).

Заморские дорогие товары, свозимые сюда перед продажей их на базаре, немалые деньги в кошельках богатых купцов — все это было достаточно соблазнительно для искателей легкой наживы. Поэтому-то средневековые постоялые дворы устраивались так, чтобы можно было в случае нападения грабителей противостоять их вооруженной силе.

На то, что где-то рядом был рынок, указывает местоположение караван-сарая, очевидно некогда окруженного всевозможными мастерскими солхатских ремесленников. Остатки одной из них — гончарной — были открыты при раскопках.

И. Н. Бороздин видит в Солхате несколько местных вариантов золотоордынской татарской керамики, однако не меньше найдено было и роскошной привозной посуды42.

При исследовании руин караван-сарая была обнаружена ветка водопровода из гончарных труб. Позднее, при строительных работах, неоднократно встречались в Старом Крыму остатки целой сети их, снабжавшей город водой из нескольких близлежащих источников. Кроме того, в разных местах города выявлены большие подземные каналы, чаще всего принимаемые за некие потайные ходы. В действительности это еще одна из средневековых систем водоснабжения — так называемые кяризы, широко распространенные в Малой Азии, в среднеазиатских городах. В полуразрушенном виде сохранились кяризы в Евпатории.

Каналы эти, перекрытые плоскими каменными плитами, обкладывались камнем на водонепроницаемом строительном растворе — хоросане. Кяризы «перехватывали» грунтовую воду из водоносного слоя, вбирали дождевые и паводковые потоки, в засушливое время года конденсировали атмосферную влагу. В местах перекрещивания отдельных каналов устраивались колодцы-отстойники для использования скапливавшейся в них воды, при этом днища кяризов имели уклон в сторону колодцев. Надо сказать, что наличие подобных устройств характеризует довольно высокий уровень городской культуры Солхата.

В старокрымском караван-сарае находили ночлег и укрытие разноплеменные купцы и прочие иноземные гости, тогда как население самого города разделялось на общины, занимавшие каждая свой квартал — по вероисповеданиям. О многоэтничности населения свидетельствуют письменные источники, как европейские, так и восточные. Упоминаются кипчаки (арабский автор XIV в. Ибн Жозаи отмечает, что «они христианской веры»)43, аланы, русские, армяне, караимы, генуэзцы и татары.

О татарах арабский историк Ибн Фадлалах Эломари сообщает, что большая часть их «обитатели шатров, живущие в степях. Питание их составляют животные: лошади, коровы и овцы. Посевов у них мало, и меньше всего пшеницы и ячменя… Чаще встречаются посевы проса»44.

Для всех средневековых городов характерна одна особенность — наличие запасной свободной площади, не застроенной, но защищенной оборонительными стенами. Так и в Солхате. По всей вероятности, здесь она отводилась поначалу под временные шатровые поселения татар. Мы без труда находим ее на плане средневекового города Крыма: это его восточная часть, над которой главенствует небольшая возвышенность Ногайлы-Оглу-Оба. На возвышенности П. И. Кеппен отмечает следы построек, похоже — небольшого укрепления45. Они слабо видны и сейчас.

Как бы то ни было, в первой половине XIV в. (доказательство — письменные и археологические данные) город Крым разрастался. По своему времени он был благоустроенным: водопровод, рынок, караван-сарай, кофейни, бани, жилище правителя, богатые дома, монументальные мечети и церкви. И все это среди пестрого скопища прочих разномастных жилищ и хозяйственных построек.

Крым-Солхат для средневековой провинции — город довольно большой и достаточно многолюдный. К такому выводу пришел А. Л. Бертье-Делагард в итоге критического изучения сообщений восточных авторов и их трактовки в трудах ряда историков46. Сдержанность его в оценке письменных свидетельств можно понять: в литературе укоренилось к тому времени преувеличенное представление о размерах этого средневекового города.

Весьма сомнительны сведения, сообщаемые Жозефом Дегинем, историком середины XVIII в. «Крым, — пишет он, — один из главнейших городов Азии, столь великий и пространный, что всадник едва мог на хорошем коне объехать его в половину дня»47. Употребленное в этом отрывке текста слово «объехать» обычно понимается как объезд города, по периметру, т. е. вокруг его оборонительных стен.

При такой трактовке Дегиня площадь города поистине грандиозна! Все проясняется, если обратиться к источнику, которым мог пользоваться Дегинь, — «Путешествие Ибн Батуты» (1334 г.). 3а сообщением, что Крым — один из главнейших городов Азии, в «Путешествии» следует рассказ о том, как Ибн Батута, оседлав хорошего коня, отправился знакомиться с достопримечательностями не Крыма-Солхата, а совсем иного золотоордынского города48. Не исключено, что Дегинь, сократив рассказ Ибн Батуты, несколько переиначил его смысл, акцентируя внимание читателя на «хорошем коне» и времени, потраченном на «объезд».

Площадь собственно города, т. е. опоясанная степами, могла составлять во времена Ибн Батуты не более .80 гектаров. Не так-то уж велик был город Крым! Меньше, скажем, нежели Мангуп. Но и здесь кипела торговля, процветали ремесла, как всегда сопутствовавшие торговле; не забудем и земледелие, которым занимались, кормя город, не только жители ближайших сельских поселений (предместий), но и многие обитатели самого города.

Занятия этнически пестрого населения были разнообразны, а жили «крымцы» (судя по аналогиям с другими золотоордынскими городами) не смешиваясь — здесь греки, тут армяне, там караимы или аланы, черкесы, русские…

Вот, к примеру, содержание нескольких нотариальных актов Кафы 1289-1290 гг., показывающих и этническую принадлежность «крымцев», и их занятия49 «Сапожник Франческо продает Гидето Спинола одну невольницу в возрасте около 18 лет по имени Маргарита родом из Маниары за 550 аспров. Контракт заключен в Солгате в доме названного Франческо». Из этих же актов узнаем имя армянина Христофана из Лайдзо, «жителя Кафы или Солгата». Фигурируют в них и другие лица, проживающие в Солгате, например, генуэзец Бернабо ди Моньярдино, феррарец Уголлино из Пьяченцы и его супруга Франческина, родом русская, мусульманин Али Тарали, некий Ченгиз — хозяин раба из Солгата, продавцы соли — аланы Хомар и Багадор.

Особняком держались генуэзская аристократия со своей челядью и хозяева города — татарская знать. И возник-то город вокруг постоянной ставки наместника ордынского хана, так сказать, у подножия его дворца и подле жилищ его приближенных, поначалу как некий аппарат обслуживания при дворе правителя. Постепенно складывался, как и в других золотоордынских городах, свой внутренний рынок, причем развитие в его рамках товарно-денежных отношений обеспечивалось местными выпусками монет (конечно, от имени верховного хана Орды).

Итак, формирование местного рынка начиналось в личных интересах власть имущих, и «Крым» в этом отношении не составлял исключения. Родившись, город стал жить сам по себе, в скором времени сделался более или менее автономным потребителем и поставщиком как продуктов своего труда, так и иноземных товаров. Торговая его прослойка богатела и мало-помалу обособлялась от трудового слоя, объединяясь между собой по имущественному признаку. Процесс этот широко развернулся позднее, при турках.

В XIII-XIV вв. социальное расслоение внутри этнических групп, по видимому еще не заходило настолько далеко, чтобы презреть полупатриархальные традиции, связывавшие общину.

Каждая из народностей, населявших Крым-Солхат, занимала в городе свое определенное место, гораздо ниже привилегированной части населения — татар. Среди городских ремесленников мы на каждом шагу встретили бы грека или армянина, редко — татарина. Уж если судьба в лице могущественного бея, власть которого над сородичами была непререкаемой, оторвала рядового степняка от его коней и баранов, занесла в город, то только в качестве воина — охранника-гвардейца, стремянного, слуги-денщика, стражника-полицейского. Он, татарин, являлся военнообязанным, и это преисполняло его гордостью, тем более что давало ряд преимуществ — податных привилегий, прочих выгод, которых были лишены нетатары. Последним приходилось оплачивать в виде особых податей тот относительный мир, которым они пользовались в пределах татарского государства — Золотой Орды.

Между тем и для татарской знати и для коммерсантов-христиан война была намного доходнее мира. Источником прибылей, и притом немалых, становилась продажа военных трофеев, особенно пленных, обращенных в рабов. Этим-то и занимались охотнее всего владетель-татарин и генуэзец-торгаш из Кафы или Солдайи.

Вокруг больших сделок, вершившихся в Солхате (по продаже перекупщикам рабов и прочих товаров: соли, мехов, солонины, кожи, меда, пшеницы), выросло банковское и ростовщическое дело. Работорговля вызвала к жизни оригинальный купеческий промысел — перекупку пленников с доставкой их на родину, при условии, разумеется, возмещения расходов «благодетеля» плюс немалые комиссионные. Этим занимались преимущественно купцы-армяне. Родичи выкупленных безропотно выкладывали условленные суммы. Платило за возвращенных на родину и русское государство, хорошо учитывая мобилизующую роль такого морального стимула в постоянной борьбе Руси с татарами50.

Морские перевозки товаров (одних — из города Крыма в страны Востока и Запада, других — в обратном направлении) породили в соседней Кафе корабельный промысел и связанные с ним ремесла. Создавалось то двойственное положение, когда генуэзская Кафа могла рассматривать Солхат как некое продолжение своей торговой пристани, а Крым-Солхат, в свою очередь, мог видеть в ней как бы свой морской порт. То и другое было одинаково справедливо. Сближение знати торгующих сторон, генуэзской и татарской, стало достаточно тесным к концу XV в.

Все это привилегированное «кодло» — богатое и жадное, спесивое и вместе с тем практичное, тщеславное, но зоркое на выгоду, — требовало достойного своей знатности образа жизни: изысканной пищи, слуг и прислужников, роскошных одежд и украшений, пышных административных, дворцовых и культовых зданий. Отсюда тот кратковременный, подобный вспышке, расцвет зодчества, о котором свидетельствуют в Старом Крыму памятники средневековой архитектуры.

От Узбека до Тохтамыша

sk11Общественные постройки города Крыма времен Золотой Орды можно отнести к числу выдающихся созданий средневекового зодчества. Одна черта этих немногочисленных памятников особенно привлекает внимание исследователя: в стиле, в орнаментике сооружений немало общего с теми зданиями, которые оставили генуэзцы, армяне и крымские греки, что можно объяснить единством времени, исторической модой. И все же, как ни странно на первый взгляд, это архитектура, в равной мере чужая и для татар и для генуэзцев. Вчерашние кочевники еще не научились строить; генуэзским же купцам и администраторам, вероятно, просто не приходило в голову переносить искусство родной Италии сюда, в Таврику, пребывание в которой было для каждого из них временным.

Итак, местная архитектура с ее позднеантичными, восточновизантийскими и прочими корнями на службе беев и сеньоров? Общая картина такова. Но, конечно же, не обошлось и без влияния извне — восточного в одних случаях, западноевропейского в других. Ведь татарские вельможи, как и генуэзцы, были для строителей хозяевами, а кто платит, тот, как известно, и музыку заказывает. Еще одна особенность: здания высокого класса резко выделялись на фоне однообразных, порою до примитивности скромных жилищ всего подвластного населения — как городского, так и сельского, независимо от этнической принадлежности.

sk12

Мечеть Узбека. Капитель и обрамление портала. По рис. П. И. Голландского.

Как уже знает читатель, некоторые постройки Солхата поистине легендарны. Такова, например, исчезнувшая Мюск-Джами — Мускусная мечеть, при постройке которой якобы добавлялось в строительный раствор драгоценное благовоние — мускус. Ничего конкретного нельзя пока сказать и о так называемой мечети Бейбарса. Можно лишь предполагать, что была она постройкой монументальной и весьма импозантной. И только о мечети Узбека у нас вполне ясное представление. Это довольно большое, вытянутое с севера на юг здание под современной черепичной кровлей, с главным входом на северной стороне. Дверь его обрамляет великолепный резной портал с надписью, упоминающей имя хана Узбека; слева на уровне кровли — массивное основание давно разрушенного минарета. Вокруг мечети — причудливые каменные надгробия разного времени, испещренные узорчатой резьбой и арабскими надписями.

Трудно сказать, какой была кровля мечети вначале: здание сохранилось не на всю прежнюю высоту. Оно было значительно выше — судя по характеру и размерам резного портала, верхняя часть которого, кстати сказать, отсутствует и заменена отчетливо видимой реставраторской доделкой. Так называемые лилейные капители в резьбе подлинной части портала, сочетание их с богатым растительным («сельджукским») орнаментом — свидетельство высокого, виртуозного искусства камнерезов.

Если бы не повторение той же лилейной капители в портале близкого по времени христианского храма в Сурб-Хаче («достойного Рима» — сказал о нем один из иноземных путешественников), то можно было бы усматривать в старокрымской мечети проявление высокоразвитой золотоордынской культуры. В действительности же (читатель вскоре в этом удостоверится) вопрос не так прост, как кажется с первого взгляда. Внутреннее пространство мечети Узбека разделено, подобно византийской базилике, на три нефа двумя параллельными рядами тонких граненых колонн с продолговатыми «сталактитовыми» капителями. Материал их — простой камень-известняк, выявляющий под мастерским резцом заложенные в нем пластические возможности. «Сталактиты», разнообразные по рисунку, собраны в изящный, расширяющийся кверху пучок. Симметрия не засушивает их, и они как бы живут, подобно цветам, собранным в букеты. Каждый из элементов капители, казалось бы одинаковых, повторяющихся, таит в себе маленькое нарушение геометрического стереотипа. Но как раз в этом-то — в верно найденной неправильности — и заключается то самое, что отличает истинное орнаментальное художество от мертвенного и сухого повторения шаблона.

Стволы тонких колонн мечети весьма просты, но тоже заслуживают внимания — настолько органично срослись они со своими капителями. Двумя стройными рядами, точно натянутые струны, стояли они в «обители аллаха», и солнечный луч, проникая сквозь боковые оконца, играл на них, по-разному отражаясь от каменных граней.

Похожие (по идее) капители мы найдем и в более поздней евпаторийской Джума-Джами — на круглых мраморных стволах колоннады привходовой галереи. Но там, в турецкой мечети, они шире, коренастей и, так сказать, менее одухотворены. Колоннада производит впечатление увесистой торжественности, чем и достигается требуемый контраст между величавым, но приземленным преддверием и зрительно невесомым купольным верхом, как бы взлетевшим над грандиозным внутренним объемом здания.

В мечети Узбека, этой продолговатой и невысокой уютной базилике, колоннада внутри постройки была бы конструктивно ненужной, если бы в свое время не несла на себе не существующий ныне прямоугольный короб над средним нефом, со всех сторон пронизанный окнами. Можно представить себе, как изливался оттуда солнечный свет, стекал по граням колонн, заставлял вспыхивать цветные ковры на полу храма и притухал в глубине мечети у затененной — без окон — южной стены с ее глубоким, погруженным в сумрак михрабом.

Слабо озаренный световыми рефлексами или огнями свечей, михраб мечети был обогащен роскошным резным обрамлением, близким к орнаментике входа. Конха — сферическое перекрытие ниши михраба — тоже отделана «сталактитами». И все это, под стать коврам, сияло из глубины разноцветными красками. Подлинная полихромия (многоцветная роспись) михраба не сохранилась — ее перекрыли, как и в Джума-Джами, неоднократные малярные поновления. Реставраторам предстоит открыть и восстановить первоначальную художественную роспись.

Перед уже известной читателю экспедицией И. Н. Бороздина стояла задача специального изучения татарской культуры51. Трудно что-либо возразить против цели раскопок — найти и исследовать один из провинциальных вариантов золотоордынской культуры. Ошибка ученого была в том, что он рассматривал последнюю как некий монолит. Между тем, помня слова Ленина о двух культурах — знати и народа, нельзя согласиться с И. Н. Бороздиным и рассматривать средневековые архитектурные памятники Старого Крыма в качестве татарских. Таковыми их можно назвать лишь по признаку имущественной принадлежности бею или хану.

Отведем взгляд от мечетей и надгробий и обратим его на саманные мазанки истых татар-степняков — с войлочными кошмами или по-своему прекрасными многоцветными паласами из шерсти на глинобитных полах и стенах, с прочими экзотическими атрибутами, унаследованными от предков-кочевников. А теперь сопоставим все это с мечетями и надгробиями. Не разные ли явления перед нами? Разные, не только внешне, но и внутренне. Разумеется, на уровне родоплеменных отношений и здесь можно отыскать общий этнический корень, однако вместе с классовым расслоением расходится надвое и культура. В верхах она наполняется одним социальным содержанием, в низах — другим; каждая из двух культур изобретает или заимствует (переделывая на свой лад) те или иные внешние формы. Весь вопрос в том, являются ли памятники Старого Крыма зрелым плодом подобной переработки? Не вернее ли видеть в них лишь ту первую стадию заимствования, на которой продукты чужой культуры еще присваиваются, пока что без ощутимых изменений?

О собственно татарской культуре в Крыму в конце XIII — начале XV в. говорить пока трудно — недостает материала. Сам же город Крым не мог быть построен руками зодчих-татар, поскольку таковых тогда еще не существовало. Кочевнический образ жизни, примитивный бытовой и хозяйственный уклад (у степняков — вплоть до XVIII в.) не создавали почвы для расцвета монументального зодчества.

Что касается культуры иной, «крымскотатарской», т. е. той, что создана омусульманившейся частью многоэтничного коренного населения Таврического полуострова, то формирование ее относится к более позднему времени — XVI-XVII вв. Это сложное явление — продукт слияния многих этнокультурных элементов, в первую очередь татарских, турецких, греческих, а также ирано-армянских и русско-украинских. Иначе и быть не могло на такой проходной территории, как Крым.

Уже в XIII-XIV вв. культура золотоордынской знати была достаточно оторванной от широких масс трудового кочевнического населения Орды. Татарские черты в среде знати сохранились лишь как пережитки бытового характера, а все внешнее, показное, в том числе архитектура, выполнялось руками нетатар. Думается, что и город Крым не составил исключения. В этом более всего убеждает знакомство с армянскими памятниками средневекового Крыма. О них речь в следующей главе, а пока поговорим о завершающем этапе формирования золотоордынских владений в Крыму — о Солхате XIV -первой половины XV в.

Арабский автор первой половины XIV в. Ибрагим Могултай сообщает имя некоего знатного лица — эмира Сейф-эд-дина Солгата из Крыма, зятя наместника52. Интересен для нас не сам эмир, а употребление слова «Солгат» в значении его имени. Напрашивается мысль: не был ли он владетелем Солгата? Известно ведь, что имена представителей феодальной знати, состоящие из нескольких слов, нередко включают в себя и названия их владений.

Из генуэзских документов более позднего времени (80-е годы XIV в.) мы знаем имена двух владетелей Солхата — Черкес-бея и Кутлук-бека53. Именно «владетелей», ибо в документах первой половины XIV в. генуэзцы величают золотоордынского наместника Крыма-Солхата «господином». Возникает вопрос: нет ли различия между титулами «владетель» и «господин»? В числе «господ» значатся, например, Тулук-Темир (Тулук-Тумур), упоминаемый Мухаммедом Ибн Жозаи, автором «Путешествия Ибн Батуты»54, и Зейн-эд-дин Рамазан, фигурирующий в сочинениях двух арабских авторов — Ал-Калькашанди55 и Эль-Мухибби, придворного писца египетского султана56. Имена обоих правителей находим и в генуэзских документах, у обоих титул «господин Солхата»; тот же титул носит Алибек, внук Тулук-Темира57.

Упомянутые «господа» — наместники золотоордынского хана — самолично решают ряд вопросов, существенных для жизни генуэзской колонии: отведение участков для поселения колонистов, определение размеров пошлины и т. п. Власти правителя-наместника вынуждены были подчиняться татарские феодалы, в том числе самые знатные и влиятельные — беи.

Относительное процветание юго-восточной Таврики, ее городов Солхата, Кафы, Сугдеи, наступившее в 40-х годах XIV в., было недолгим. Около 1348 г., в разгар военных действий против Кафы золотоордынского хана Джанибека, разразилась чума. Один из арабских авторов, Эль-Айни, сообщает: «Это был сильный мор, опустошивший страны и жилища. Погибло народу приблизительно две трети»58.

Бедствие затронуло все города и поселения полуострова. Однако мало помалу, уже в 50-х годах XIV в., в Таврике жизнь начинает входить в прежнее русло. При хане Бердибеке управление всеми делами сосредотачивается в руках монгольского эмира Мамая, о котором известно, в частности, что «к владениям его принадлежал город Крым»59.

После смерти Бердибека наступает этап, который иногда называют «периодом анархии»: за ордынский престол борются несколько претендентов, Мамай принимает активное участие в этой борьбе. В 1374-1375 гг., теснимый соперником, он обосновывается в своих крымских владениях. Вероятно, к этому времени относится захват Мамаем 18 селений, принадлежавших генуэзскому Судаку (Солдайе) и затем вновь возвращенных генуэзцам по договору 1380 г.60

К концу XIV в. появляется на полуострове новая, Кырк-Иерская область. Одновременно уже не правитель Крыма, а начальник «Крымской области» упомянут в одном из ярлыков хана Орды Тохтамыша61. Налицо, таким образом, две области и, стало быть, два начальника.

Параллельно в генуэзских документах встречаем «владетеля» Солхата — титул не столь звучный, как прежде, и, видимо, соответствующий менее высокому административному значению новой должности — начальника области. Таким образом, возвращаясь к терминам «владетель» и «господин», отметим, что это далеко не синонимы.

Образование на полуострове двух областей во главе с начальниками, юрисдикция которых была относительно ограниченна, представляло собой уступку возвысившейся местной знати. С другой стороны, упразднение наместничества было на руку и золотоордынскому хану, ибо избавляло его от небезопасной, слишком независимой фигуры правителя, пользовавшегося всей полнотой власти на обширной территории.

Чтобы завершить беглый обзор проблем, затронутых в этой главе, посмотрим, как сложилась дальнейшая судьба города Солхата в XV-XVI вв.

Попытка Тохтамыша сплотить распадавшуюся на части Орду была неудачной. После его кончины, но особенно после смерти эмира Эдигея (1419), фактического правителя Орды, центробежные тенденции все более возрастают, начинается полоса смут и междоусобиц.

В этот период в Крыме Солхате ненадолго воцаряется даже какой-то независимый хан. Имя хана стоит на чеканенной в Крыме в 1419-1420 гг. монете, но пока не поддалось прочтению. К этому времени относятся и наиболее ранние из известных нам «генуэзско-крымских» монет62. На лицевой стороне их помещен герб республики — изображение крепостных ворот с башнями — и латинская надпись: «коммуна Генуи», позднее — начальные буквы титула консула и слово «Каффа». Арабская же надпись на обратной стороне содержит имя хана и его почетный титул (лакаб). В Кафе подобные монеты чеканились до середины XV в. Известны и иные — с обозначением места чеканки «город Крым» на лицевой стороне. В научном обиходе за ними закрепилось название «аспр» (от латинского «аспер» — белый), применявшееся генуэзцами и венецианцами для обозначения серебряной монеты.

Некоторые сведения о событиях 20-х годов XV в. сообщают мемуары де Лануа, посла литовского короля Витовта к татарскому правителю Крыма. «Солхатский император, — пишет де Лануа, — недавно умер, и там царила неурядица, ибо всякий хотел иметь своего императора и все в означенной стране были в резне и всеоружии»63.

Междоусобная борьба кончилась тем, что в 30-х годах XV в. всю власть в Крыму захватил Хаджи-Гирей, создатель Крымского ханства64. Этот хан и стал основателем правившей на полуострове династии Гиреев.

Его резиденцией, первой столицей ханства, становится Кырк-Иер, где наряду с Кафой, городом Крымом и Орду-Базаром с середины XV в. чеканилась серебряная монета с изображением родового знака (тамги) Гиреев и именем хана65.

С этого времени былое значение города Крыма как административного центра падает. Правда, если верить арабскому историку Эль-Айни, здесь еще в 1444 г. какой-то властью продолжает пользоваться некий Мухаммед-хан66, однако другими источниками это сообщение не подтверждается.

В 1475 г. захват турками Кафы и других приморских городов полуострова свел на нет роль города Крыма. Мартин Броневский, польский дипломат и путешественник, посетивший эти места в последней четверти XVI в., застал Крым-Солхат почти заброшенным67.

Заметим, кстати, что рассказ путешественника о прошлом города, о том, что Солхат был якобы важным для Азии центром культуры и просвещения, что будто бы в нем «процветали науки и искусства», нуждается в критике. Ссылки на мемуары Броневского переходят из книги в книгу, но при этом как-то упускается из виду, что сообщение о былом великолепии города принадлежит в сущности не ему.
sk13О прошлом Солхата рассказали Броневскому местные жители, почерпнувшие всю свою информацию из легенд и преданий. Не мудрено, что рисуемая ими картина города далека от исторической истины.

Спутник Солхата

Мировоззрение средних веков было по преимуществу теологическим.

Ф. Энгельс

sk14История средних веков знает несколько армянских колоний, разбросанных по белому свету. О находившейся в Крыму известно, что была она крупнее других и отличалась разносторонним характером деятельности. Трудно переоценить ее значение для Таврики, особенно в международной торговле, которая шла через Крым и другие города полуострова. Армяне принимали в ней самое активное участие, о чем сообщают многочисленные письменные источники — армянские, генуэзские, арабские.

Армянская колония оставила большое культурное наследие. Главное в нем — письменные источники: различные документы, рукописные книги, украшенные художественными миниатюрами, порою с мемориальными записями на полях, исторические хроники; есть и стихи крымских поэтов-армян. Все это хранится главным образом в Армении. На территории же Крымского полуострова литературных и нотариальных источников почти нет, но зато уцелел ряд выдающихся армянских построек.

Особого внимания заслуживает монастырь Сурб-Хач — о нем и пойдет речь в этой главе. Чтобы яснее представить и сам комплекс памятников, и его архитектурно-археологическое окружение, чтобы стала более понятной неразрывная связь монастыря с городом Крымом, не обойтись без беглого очерка условий, которые Сурб-Хач породили, — экономических, социальных, политических, этнокультурных. Иначе говоря, необходим краткий обзор средневековой истории армян на Крымском полуострове.

Что может послужить источником информации? В Крыму, помимо тех данных, которые дает нам архитектура и археология, исследователь располагает таким ценнейшим материалом, как хачкары — резные посвятительные кресты, часто с датами и именами, строительные и надгробные надписи. Историческое значение хачкаров и надписей состоит в том, что по ним удается определить места армянских поселений, уяснить последовательность и темп их распространения и развития. Наиболее глубокий след культурного влияния армян-колонистов можно было бы усматривать в тех арменоидных (т. е. свойственных Армении) чертах, которые присущи зодчеству и декоративному искусству средневековой Таврики, если бы это явление было сугубо местным, а не носило куда более широкий, по существу всеевропейский характер.

Несомненно, ориентализация искусства на раннем ее этапе представляет собой в Крыму, как и везде, один из рукавов того широчайшего стилистического течения — в истоках своих ирано-армяно-малоазийского (иначе сказать, восточновизантийского), которое позднее прославилось в качестве «сельджукского стиля»68. Такой термин, в сущности, лишен исторического содержания и возник лишь потому, что формирование стиля совпало с малоазийскими завоеваниями турок-сельджуков, захватом Армении и присвоением сельджукской знатью культурных богатств этой страны.

Таким образом, «сельджукский стиль» в Малой Азии оказывается старше самих сельджуков. То же можно сказать и о средневековой Таврике: вторжение сюда турок-сельджуков в 1221 -1222 гг. носило мимолетный характер и коснулось лишь Судака69. В данном случае надо исходить из общеизвестного факта — принудительного увода в Золотую Орду множества армян, прежде всего мастеровых, в том числе строителей, резчиков по камню, художников. Их услугами пользовалась золотоордынская знать, им то, и обязана Золотая Орда пресловутым, пользуясь выражением И. Н. Бороздина, «сельджукизмом в татарском искусстве». Эти же армяне, переселяясь в крымские владения Орды, несли с собой свое строительное искусство.

Переселение армян лишь усилило процесс, начавшийся в Крыму намного раньше — должно быть, еще со времени иконопочитательской эмиграции из восточных областей Византии. Если так, то культурный посев, который совершала в Таврике армянская колония, находил почву, уже возделанную предшественниками — так называемыми крымскими греками. Вместе с тем надо учесть, что восточновизантийское искусство, занесенное в Крым иконопочитателями, с самого начала напитано было ирано-армянским влиянием.

Незавершенная колонизация

sk15До последнего времени история крымской армянской колонии была изучена крайне слабо. Русский читатель мог прочесть лишь ряд мелких работ, писавшихся в дооктябрьский период от случая к случаю, преимущественно авторами духовного звания из армянских церковных кругов. В 60-х годах нашего века появился на армянском языке монументальный труд В. А. Микаеляна — «История армянской колонии в Крыму», а на русском языке — обстоятельный автореферат этой монографии. Ныне с содержанием ее можно ознакомиться и по вышедшей недавно книге того же автора — «На Крымской земле»70. Поскольку В. А. Микаелян собрал и использовал обильнейшие материалы о крымских армянах, многочисленные документы — армянские, итальянские и прочие, мы можем опираться здесь на его данные, оставляя за собой право их интерпретации, в которой не во всем с ним сходимся.

Красноречивыми следами пребывания армян в средневековом Крыму являются упомянутые выше хачкары — посвятительные рельефные изображения «процветших» крестов. У крестов этих нижний конец разветвляется и переходит в сложный растительный орнамент, что имело свой символический смысл, знаменуя животворящую силу «жертвы господней» — мифического распятия Христа. Нередко хачкары, как уже говорилось, были снабжены памятными надписями и датами. По датируемым крестам, по надгробным и строительным надписям можно в ряде случаев не только периодизировать тот или иной памятник архитектуры, но и проследить по ним историю армянской колонии в целом. Это и делает В. А. Микаелян, ведя ее от времени самого старого из имеющихся в Крыму хачкаров (середина XI в.). Основываясь на некоторых общеисторических соображениях, исследователь склонен начать историю крымских армян даже от более раннего времени.

Не вызывает сомнений, что появление армянских переселенцев в Крыму (если не считать возможное проникновение их еще в античную эпоху) спорадически могло иметь место уже в VII-VIII вв. С одним из них, Варданом Филиппикой, человеком знатным, связана — даже необычайная история: использовав неспокойный и сепаратистки настроенный Херсон в качестве трамплина, вельможа совершил отважный прыжок на императорский трон Византии71. Но это — явление единственное, из ряда вон выходящее, и оно, конечно, не есть признак существования в Крыму уже в то время (VIII в.) армянской колонии.

Неясно, доходила ли тогда массовая эмиграция армян до Крыма или сначала ограничивалась переселением их в восточновизантийские пределы — нет документальных свидетельств. Мы знаем лишь, что эмиграция такая имела место, и причиной ее были поначалу арабские завоевания, затронувшие эту страну, а позднее — поражение армянского восстания против арабов. В период же иконоборческих смут многие армяне, обосновавшиеся в районе Трапезунда, покидали Малую Азию в поисках более спокойного угла.

Как известно, одним из таких прибежищ считалась средневековая Таврика. Однако армяне уходили сюда вместе с малоазийскими греками, смешивались с ними и ассимилировались настолько, что выделить их из общей массы иконопочитателей нет никакой возможности.

В IX в., когда перевес в борьбе с арабами оказался на стороне Византии, ее власти разоряли многострадальную Армению столь же варварски. Немалое число ефмян всех сословий подверглось переселению — в добровольно-принудительном порядке — на византийские земли. Положение переселенцев было различным: армянская знать пополняла собой ряды «ромейской», главным образом провинциальной, аристократии, прочим же надлежало трудиться на благо империи, заселяя опустевшие окраины, возрождая экономику страны, или охранять с оружием в руках ее западные границы. Ослабление Армении способствовало тому, что турки-сельджуки вторглись в Закавказье и Малую Азию, не встретив серьезного сопротивления. И — как итог этой агрессии — новая волна эмиграции, уход армян в менее опасные для них пределы единоверной Византии. Так, в 1064 г., после разгрома турками-сельджуками города Ани, столицы армянских царей династии Багратидов, переселилось не менее 150 тысяч человек. Часть их нашла приют на северных берегах Черного моря, часть, возможно, как считает В. А. Микаелян, попала в Крым, достаточно им известный72. Уже со второй половины X в. стало приобретать массовый характер передвижение армян на север — со стороны Константинополя побережьем и морским путем из районов Трапезунда.

Судя по архитектурно-археологическим и эпиграфическим памятникам, приток в Крым армянских переселенцев периодически возобновляется и нарастает в XI-XIII вв. Памятники свидетельствуют об этом как нельзя яснее. В более раннее время (X-XI вв.) прямые следы пребывания армян на полуострове, хотя и рассеяны довольно широко, но еще крайне немногочисленны: в юго-западной Таврике (точнее в Херсонесе) найдены две армянских надписи — граффити73. Скудны и прочие свидетельства: данные антропологии, посвятительные кресты — хачкары (без надписей), «сельджукские» архитектурные детали. Вряд ли они имеют прямое отношение к истории армянской колонии.

Сведения о пребывании армян в Крыму скудны вплоть до середины XIII в. К XI в. относится только один, уже упомянутый, хачкар в Феодосии (Кафе) с надписью в память мальчика Манука, утонувшего в море в 1047 г. Аналогичных свидетельств XII в. совсем нет, зато в XIII в. они уже не единичны, причем в надписях армян часты имена явно тюркского происхождения. С конца XIII в., наряду с эпиграфическими, появляются и другие письменные материалы, которые говорят о поселениях армян в Кафе, Сугдее (Солдайе) и других городах Крыма. Со временем они становятся все обильнее, а в начале XIV в. к этим бесспорным данным прибавляются новые — в юго-восточном Крыму идет строительство армянских церквей и монастырей. Интенсивность такого строительства, начиная с 30-х годов XIV в., свидетельствует об уже прочном, достаточно многолюдном и целенаправленном оседании армян на крымской земле.

Подходя к такому сложному явлению, как переселение армян в Крым, надо бы усматривать в нем два этапа, характерных для античной и средневековой колонизации вообще. Первый — его еще нельзя назвать собственно колонизацией — является периодом предварительного ознакомления с новой местностью, бытом и культурой ее аборигенного населения, природными и социально-политическими условиями. Первопроходцами были, как правило, купцы: они основывают свои фактории — пункты натурального или натурально-денежного обмена привозных товаров на местные продукты. Затем по уже известному пути устремляются ремесленники, которые и составляют постоянное население факторий. Смысл их появления в том, что производство наиболее ходовых товаров налаживается в местах торговли. При этом ремесленники-строители, естественно, первыми начинают работать за пределами факторий — на заказчиков-аборигенов. Но это еще не колонизация на данном этапе все подчинено интересам торговли и, в частности, задаче расширения рынка сбыта ремесленной продукции.

Для второго этапа — уже колонизации в полном смысле слова — характерно массовое переселение не только торговцев и какого-то числа мастеровых (а то и целых мастерских во главе с их хозяевами), но и представителей прочих социальных слоев, в том числе — что особенно важно — земледельцев. Начинается сельскохозяйственное освоение, а затем и присвоение определенной территории со всеми вытекающими отсюда социальными, административными и политическими последствиями.

Соответствует ли этой схеме образование армянской колонии в Крыму, если повести его от VII-VIII столетий? И что можно сказать тогда о наиболее ранних признаках появления армян на крымской земле?

Нельзя, конечно, отрицать возможность проникновения армян в Таврику с самых древних времен и тем более в VII-VIII вв., когда периодические переселения стали характерными для истории Армении. Однако рассматривать приходится не столько возможное, сколько то, что реально свершилось. В этом смысле об армянской колонизации Крыма до XI в. сказать просто нечего: нет соответствующих свидетельств, ибо история с Варданом Филиппикой — не в счет.

Ничего, к сожалению, не известно о тех армянах, которые оставили в Крыму реальные, но немногочисленные признаки своего пребывания в XI — начале XIII в. Приходится признать, что первый этап их колонизации падает в лучшем случае на конец XIII, а скорее — первую четверть XIV в. Несколько позднее, в 30-х годах XIV в. с согласия татарских властей в Крым, как уже говорилось, переселяется значительная часть армян, проживавших в Золотой Орде.

С начала XIV в. армянская колонизация юго-восточного Крыма находит все более ясное отражение в богатом эпиграфическом наследии армян-колонистов. Обильны с этого времени и говорящие о них письменные источники, в том числе торговые и юридические документы генуэзцев и самих армян.

Существование генуэзской колонии в Кафе и Солдайе, основание города Крыма, близость моря и благоприятные природные условия полуострова открывали широкие перспективы для развития торговли, маклерского и ростовщического предпринимательства. Это, естественно, не могло не привлечь армянских купцов, а вслед за ними армян-ремесленников, в которых нуждался новый золотоордынский город, и, наконец, земледельцев. С этого времени (20-30-х годов XIV в.) возникновение в Крыму армянской колонии можно считать, по нашему мнению, свершившимся фактом. Однако ее дальнейшая судьба сложилась весьма своеобразно.

В XIV-XV вв. распространение как мусульманских, так и христианских культовых сооружений, резных надгробий и прочих произведений псевдосельджукского стиля топографически совпадает с расселением армян. Где они гуще селились, там и преобладают, именно там и группируются подобные, прежде всего, конечно, собственно армянские памятники. По этому признаку и в полном согласии с указаниями письменных источников — юго-восточную Таврику вполне можно считать основным районом сосредоточения крымских армян, сердцем их таврической колонии.

Колонистов соединяли одинаковые судьбы, живые связи с Арменией, родной язык и обычаи, сохраненные на чужбине. Отсюда важная в жизни колонии роль армянской церкви, создавшей в Крыму как бы свою филию: ее духовное влияние сплачивало колонистов. Практическая же деятельность церкви, переходившая в прямое администрирование, ее четкая иерархическая структура в какой-то мере заменяли крымским армянам государственность, утраченную вместе с родиной.

Этнические и религиозные узы, связывавшие колонистов-армян, не скоро были порваны (сначала основательно запутаны) социальным расслоением и классовой рознью. Но они не мешали армянам вливаться в местную среду, приноравливаться к чужим нравам и законам, налаживать прочные дружественные связи с кем угодно и на всех социальных уровнях. Трудолюбие и жизнеспособность колонистов были неистощимы, их деловая и торговая предприимчивость в Крыму не имела себе равных. Они смогли стать необходимыми для всех — татар, генуэзцев, прочих этнических групп. В этом и был залог успехов — быстрого и довольно широкого распространения армянских поселений и сравнительно привилегированного положения армян при татарах и генуэзцах. Идиллии, разумеется, никакой не было, частенько грабили их татары, случались (и тоже нередко) столкновения с генуэзцами, стычки с аборигенами — крымскими греками. Все это в условиях средневековья, как водится, принимало остервенело религиозную окраску: деловые, житейские противоречия распалялись церковниками — мусульманскими, католическими, православными, что вполне естественно, ибо вражда сторон укрепляла авторитет церкви.

Несмотря на все трудности и невзгоды, армянская колония интенсивно разрасталась. При этом — подчеркнем — она не имела ни каких-либо территориальных границ, ни собственного централизованного управления, ни административной связи с метрополией — на манер колонии генуэзцев. Если подразумевать под колонией целостную экономическую и политическую организацию, то армянская не подходит под такую мерку. Подобной структуры не было — и официально, и неофициально. А между тем разносторонняя деятельность армян-колонистов — факт, и притом немаловажный, в жизни Таврики.

Постоянное и резкое преобладание торгового и ремесленнического направлений — характерная особенность армянской колонизации Крыма. В аграрном же и политическом отношениях она так и осталась незавершенной. Однако, несмотря на такую незаконченность, развитие армянской колонии в Крыму отнюдь не выпадает из обрисованной выше схемы. Посмотрим, о чем говорят факты.

В третьей четверти XV в. — накануне турецкого нападения на Крым — дела армянской колонии складывались, казалось, столь благоприятно, что она даже начала теснить генуэзскую, незаметно, но все шире и плотней расселяясь на ее территории. Если суммировать данные письменных источников, увидим, что по мере присвоения турками Черного моря роль генуэзской морской торговли через Крым снижается и возрастает потенциал сухопутной армянской; в Кафе начинают доминировать капиталы армянских купцов и ростовщиков-банкиров. Да и численно армяне все более преобладают над прочими этническими группами. К 70-м годам XV в. население Кафы становится по преимуществу армянским, а вокруг города на довольно широкой территории — между Кафой, Судаком, Карасубазаром (ныне Белогорск), Крымом-Солхатом — помаленьку образуются и землевладения армян: Сала, Топлу, Бахчели, Нахичеван, Орталан.

Одновременно с поселениями возникали и многочисленные армянские монастыри, которые присваивали себе (очевидно, потом узаконенные) земельные угодья. Без них средневековый монастырь существовать не мог, и это подтверждается заметными вокруг монастырских развалин остатками плодовых садов, следами оросительных систем и террасирования склонов под посадки и посевы.

Очевидно, численным преобладанием армян в Кафе и вокруг нее, достаточно высоким уровнем их зажиточности объясняются те красноречивые цифры доходов казны, которые приводит В. А. Микаелян: «Армянин, например, платил 749 сомов, а грек — 179; караим еще меньше — 75 сомов»75. Но это, разумеется, не размеры налогов с отдельных лиц, а общие суммы, какие ежегодно взимались с каждой из групп населения. Небезынтересно сравнить их с теми 2000 динаров, которые султан Бейбарс ассигновал на строительство мечети в городе Крыме: если перевести динары в традиционную для Поволжья и Крыма счетную единицу — сом, стоимость этой роскошнейшей постройки равнялась 100 сомам.

Как уже отмечалось, турецкая экспансия на Черном море поначалу способствовала торговым успехам армян. Однако захват турками Крыма резко оборвал поступательное развитие их колонии. После первых военных грабежей, зверств и прочих эксцессов, сопровождавших падение Кафы, турки стали по-хозяйски распоряжаться делами крымских армян и самими армянами. Прежде всего, стремясь пополнить трудовое и податное население своей столицы, они насильственно переселили в Стамбул (Константинополь) немалое их число.

По-видимому, были сразу же затоптаны ростки армянского феодализма, которые начали было появляться на крымской земле. Знаем мы об этом, увы, очень мало, но все же есть упоминания в источниках о каких-то частных поместьях знатных и разбогатевших армян. Их уже и называли князьями, паронами, эмирами, беями. Доходило до того, что некий армянский князек в местечке, называвшемся Газарат (или Хазарат), держал вооруженный отряд и оборонял — на договорных началах — генуэзскую Кафу от татарских нападений76.

Что представлял собой Газарат, сказать трудно, — он до сих пор не локализован. В последние годы предпринято исследование (о нем еще будет речь) развалин небольшого укрепленьица — так называемого Георгиевского монастыря, скрытых лесными зарослями невдалеке от Сурб-Хача, к югу от него. Не меньший интерес могут вызвать следы другого укрепления, тоже на подступах к Кафе,- на месте бывшего Кизилташского монастыря. Найденные там вещи — оружие, глиняная поливная посуда, бронзовый водолей художественной работы — свидетельствуют не столько о монастырском, сколько о феодальном характере памятника. Он снесен с лица земли, но есть надежда, что лопата археолога вырвет его когда-нибудь из небытия.

Год 1475 оказался для армянской колонии трагическим. Однако турецкие власти не уничтожили ее, сознавая полезность крымских армян для себя и подвластного им ханства. К налоговым притеснениям прибавлялись периодические грабежи, которым подвергала армянские села и монастыри татарская знать. Меньше тягот выпало на долю купцов, по-прежнему курсировавших между Крымом и странами Европы. Торговля армян была прибыльной, несмотря на то, что шла под жестоким контролем турецкой администрации и облагалась большими налогами, обогащавшими государственную казну. Она представлялась властям выгодной и в политическом отношении, ибо содействовала международному престижу и связям Турции и ханства с севером и западом Европы. Кстати, армянские купцы в XVI-XVIII вв. нередко совмещали с торговлей роль турецких, татарских, русских дипкурьеров, а порою и политических агентов.

Духовенство армян тоже, в конечном счете, пострадало не сильно: турки здесь, как и всюду в завоеванных ими странах, сумели «убедить» местную церковь служить их целям, сохраняя за церковниками привилегированное положение. Только тем и можно объяснить, что в юго-восточном Крыму после 1475 г. не только сохранились, но и относительно процветали армянские монастыри.

По-иному «вписался» в чужое, враждебное государство трудовой и эксплуатируемый слои армян-колонистов — ремесленники и крестьяне. Их положение ухудшилось, так как они терпели двойной, если не тройной гнет: подати татарским властям, различные платежи натурой и деньгами (чаще всего долговые) собственным армянским богатеям, церковные поборы, т. е. расходы, связанные с содержанием церквей и монастырей, плюс уплата церковного налога.

Однако трудовое население армянской колонии не покидало насиженных мест, продолжало жить и работать — кормить, одевать, обувать власть имущих. С одинаковым старанием и искусством вырезал из камня армянский мастер и роскошный портал мечети и обрамление входа в христианский храм.

Мы не видим у крымских армян активного противопоставления себя туркам и татарам, не находим у них действенных признаков национального самосознания. Среди целой совокупности вызвавших такую пассивность причин — экономических, социальных, политических — можно усматривать и идейное влияние церкви, которая умела ладить с иноверными властями.

Управляемая турками Кафа, видимо, не подходила для широкой деятельности православной церкви, и потому многое ушло в монастыри — подальше от турецких глаз. По многочисленным письменным источникам известно, что в монастырской «тиши» вовсю работали иконописцы, переписчики книг, художники-миниатюристы. Тут составлялись исторические хроники, творили поэты, преподавали в монастырских школах армянские ученые. Всевозможные ремесла и все виды земледелия также, очевидно, находили себе место под сенью монастырей.

Когда-то армянских монастырей было в Крыму несколько, но они постепенно исчезают с лица земли. Редкое из их названий, сохраненных письменными источниками, удается привязать к конкретному памятнику, к тем или иным уцелевшим еще руинам, которых становится все меньше.

Совсем не изучены остатки двух ближайших к Кафе армянских монастырей — за Двуякорной бухтой (район мыса Киик-Атлама) и между горами Святая и Сююрю-Кая. Одни лишь названия остались от нескольких других, расположенных вблизи Судака.

В плачевном состоянии находится и то, что еще сохранилось, например, остатки скита в Тополевке (б. Топлы), по дороге из Старого Крыма в Белогорск. Визуальное обследование этого и других памятников убеждает в том, что они, выражаясь языком археологов, «однослойные»: нет признаков неоднократных перестроек и переделок, что могло бы свидетельствовать о многовековом существовании.

Дольше других функционировал большой и некогда богатый Ильинский монастырь с церковью того же имени. Храм и поныне стоит на южной окраине села Богатого (б. Бахчели), на правом берегу реки Кучук-Карасу. Постройка во многих отношениях незаурядна — своей уникальной для Крыма структурой, архитектурными достоинствами. Возведенная на просторной искусственной площадке, она была окружена целым каре келий и прочих клетушек, вплотную примыкавших одна к другой.

Все указанные монастыри, исключая Ильинский, отличала одна общая черта — скромные, а то и просто крошечные размеры.

Местоположение их — у больших дорог — характерно для того времени, когда политическая обстановка сделалась относительно стабильной и война монастырям не угрожала. Удобно расположившись у дороги, можно было собирать обильную жатву пожертвований и сборов с богомольцев, с торгового и прочего проезжего люда. Открытый характер планировки монастырских строений вполне выражает содержание их практической деятельности: духовная святость храма и богослужения гармонично сочеталась с доходными функциями придорожной гостиницы или караван-сарая, с торговлей своими товарами — от плодов земных до самой святости, материально воплощавшейся в реликвиях, книгах, иконах и прочих продуктах труда мастеровых, писцов, художников.

sk16

План монастыря Сурб-Хач. Рис. В. Сидоренко. 1 — храм; 2 — гавит; 3 — трапезная; 4 — внутренний дворик c кельями; 5 — атриум; 6 — остатки фундаментов, открытые при раскопках в 1973 и 1976 гг.

Читатель уже знает, что особое место среди всех крымских армянских монастырей занимал Сурб-Хач, несколько непохожий на другие. Он до сих пор возвышается над остатками своих садов, террасами, зарастающими лесом, «являя собой скорее вид неприступной крепости, нежели мирной обители»77. Этот монастырь, основанный (согласно надписи на барабане его церкви) еще в 1338 г., надолго пережил остальные. В XVI-XVIII вв. он стал главной святыней крымских армян, да и для коренной закавказской Армении приобрел и сохраняет известное историческое значение. К богатому, влиятельному, способному к вооруженной обороне монастырю были прикованы взоры как армян-старожилов, так и новых переселенцев, находивших в его стенах нравственное утешение, защиту от бедствий и, вероятно, какую-то практическую поддержку в устройстве на чужбине. Словом, Сурб-Хач был, что называется, в гуще событий. Недаром хранит он следы неоднократных разрушений и восстановлений, многочисленных ремонтов и перестроек. В настоящее время началось его систематическое и детальное изучение, сопутствующее реставрации этого выдающегося памятника.

Сурб-Хач, или в переводе «Святой Крест», — не только усадьба монастыря, т. е. группа собственно монастырских сооружений вокруг церкви этого имени.

Так называлась у армян и вся гора, в отрогах которой расположен как сам монастырь, так и другие близлежащие памятники, скрытые в густом лесу.

Для исследователя-историка архитектуры, археолога — местность весьма заманчива. Вот почему, кроме изучения отдельно взятых памятников, началось исследование, пока еще разведочное, всего комплекса горы Святого Креста и — шире — горного района между Феодосией, Судаком, Белогорском, Старым Крымом. Нескорое это дело: «Служенье муз не терпит суеты». Таков и труд археологов — служителей небезызвестной старухи Клио, музы Истории, из девяти сестер самой неповоротливой.

У горы Святого Креста

sk17«Сурб-Хач! Ты защита и убежище нашего народа. Ты единственный, нет тебе подобных… И вид и положение твое дивны…»78. Такими восклицаниями пересыпаны стихотворные обращения к монастырю, созданные тахасацами — армянскими поэтами турецко-татарского времени. Их творчество, по преимуществу лирическое, конечно, было полно гипербол и восточной цветистости. Тем не менее, при всех скидках на поэтическое преувеличение достоинств этого памятника, надо признать, что доныне «дивны», неповторимы и его внешний вид и местоположение.

Монастырь стоит в самом верховье глубокого оврага, открытого к западу — на цветущую и свежую Старокрымскую долину. Примерно в километре от усадьбы монастыря дорога выбирается из густого мелколесья на правый край оврага, в густую тень больших развесистых деревьев, и выпрямляется как стрела. За неожиданным поворотом к югу, где верховье оврага террасировано бутовыми крепидами, предстает вдруг на фоне темного леса призрачно-светлая громада обомшелых каменных стен.

Над дорогой, глядя окнами в сторону Агармыша, возвышается трехэтажное здание монастырской трапезной и примыкающих к ней помещений. В нижнем, цокольном этаже, отделенном от второго узким поясом из нескольких рядов плоских кирпичей (плинф), между огромными, грубо обработанными глыбами чернеют вертикальные щели, обрамленные тесаным камнем. Это окна монастырского подвала, похожие на крепостные бойницы. Во втором этаже сравнительно недавно, в 60-х годах прошлого века, пробит ряд обычных продолговатых окон с оштукатуренными откосами. Несколько пониже — заделанные бутовым камнем проемы прежних окон, более узких и вытянутых, с резными наличниками из желтовато-белого известняка. Третий этаж был построен в тех же 60-х годах из пиленого камня — взамен обветшалой и неказистой более ранней постройки. Здесь, в третьем этаже, — просторные окна и маленький балкон на железных консолях, висящий над дорогой и ущельем.

sk18

Монастырь Сурб-Хач с гравюры начала XIX в. Рис. В. Сидоренко.

За углом длинного здания открывается выложенный булыжником двор. Единственное его ограждение — лес, деревья которого как бы карабкаются по крутым склонам горы Святого Креста. Посреди двора — колодец с чистой и свежей родниковой водой, а между ним и собственно монастырскими корпусами вытянулось одноэтажное здание монастырской гостиницы, отделенной от двора высокой подпорной стеной и густо заросшей деревьями и сиренью.

sk19
Фонтан верхней террасы монастырского сада и утраченный хачкар. Рис. В. Сидоренко.

Ниже двора спускаются по оврагу еще четыре террасы с бутовыми подпорными стенами. На верхней и самой узкой из них — фонтан. Расположился он в плоской неглубокой нише под килевидной аркой из тесаных камней, плотно пригнанных друг к другу. Недавно исчезла (была кем-то похищена) небольшая посвятительная плита из проконнесского мрамора, которая не только украшала его, но и могла бы послужить для уточнения даты.
Утрата вдвойне прискорбная, если учесть, что плита не была опубликована. На ней изображены два ангела, возносящие канфар — богослужебный сосуд, из которого выступает латинской формы крест; под чашей — шлемовидное изображение клобука (головной убор), а по сторонам его курчавые клубящиеся облака. Символика плиты настолько прозрачна, что не требует пояснений. Неясна лишь монограмма на клобуке — здесь не обойтись без специалиста по армянской эпиграфике.

Из архитектуры самого фонтана, содержания и стиля изображений на плите (фотография ее сохранилась) ясно, что это сооружение конца XVIII — начала XIX в. Подобные фонтаны часто встречаются и в самой Армении.

Другой фонтан — нижний — устроен в углу садовой террасы (третьей, считая сверху) и питается водой из того же родника. Фонтан богато и затейливо украшен. Обращают на себя внимание изящно профилированные наличник полукруглой арки и декоративный пояс, сложный по рисунку карниз, венчающий каменный резервуар. В «сталактитовой» нише — узорчатые резные камни с «сельджукским» орнаментом, а посредине хачкар с фигурами каких-то святых.

По известной архаичности рисунка, по содержанию хачкара, как и прочих декоративных вставок, можно было бы отнести фонтан к XIII-XIV вв. Однако противоречит этому разнокалиберность деталей, явно принадлежавших в свое время каким-то иным постройкам.

Кроме того, планировка террас, оросительная система, словом, вся ситуация монастырского сада свидетельствует о поздних и неоднократных переделках. Характер обработки камня и самой кладки крепид, а особенно длинной лестницы, которая со двора спускается в сад, пересекая садовые террасы, говорит о времени не ранее второй половины XIX в.

sk20

Нижний фонтан в саду монастыря. Рис. В. Сидоренко.

Чтобы обнаружить следы более ранней, средневековой планировки монастырской усадьбы, пришлось бы изрезать весь сад разведочными траншеями, шурфами, раскопами. А это уже, так сказать, археологическое излишество: ведь существовавшая некогда система террас вряд ли была радикально изменена при благоустройстве сада в прошлом веке. В обнажениях же грунта встречается поливная керамика XIII-XIV столетий, залегающая здесь довольно глубоко — под метровой или даже полутораметровой толщей натечной земли.
На верхних террасах монастырского сада сохранились ореховые деревья, опутанные лианами ломоноса и колючей лозой ожины. Подалее от монастыря и пониже террасами завладел лес: остатки развороченных корнями крепид, фундаменты каких-то мелких построек едва проглядывают в сумраке зарослей из-под слоя палой листвы.

Напротив верхней террасы и начала лестничного спуска в сад устроена еще одна каменная лестница — по ней можно попасть во двор и, перейдя его, спуститься к фонтанам. А чтобы войти внутрь самого монастыря, надо завернуть за угол двухэтажного «братского» корпуса с кельями, к южному фасаду которого примыкает терраса. Стены нижнего этажа «братского» корпуса прорезаны узкими окнами-бойницами. Такое же оконце-над монастырскими воротами, тесными, под невысокой приплюснутой аркой. С внутренней стороны было нечто вроде деревянных антресолей, где восседал когда-то привратник или сторож, придирчиво оглядывая всякого, кто постучался бы в неурочный час.

sk21

Резные камни нижнего фонтана. Рис. В. Сидоренко.

Через ворота посетитель попадал в узкий коридор между «братским» корпусом и зданием трапезной. В глубине тесного и темного коридора небольшая, перекрытая тяжелым камнем калитка вдруг распахивалась в просторный, радостно-светлый атриум — парадный внутренний двор монастыря. По контрасту с мрачноватым преддверием кажется ослепительным и просторным этот сравнительно небольшой двор, залитый солнцем, отражающимся на плитах его мостовой, на белых стенах — трапезной и храма, на высокой монастырской ограде, на белокаменных ступенях паперти.

Церковь Святого Креста возвышается справа от входа в атриум; слева — восточный фасад трапезной, с этой стороны двухэтажной, а прямо — высокая, точно крепостная стена, глухая монастырская ограда с маленькой, почти незаметной (едва ли не потайной) калиткой, ныне замурованной за ненадобностью. Сходство с крепостью придает монастырю и высокая башня, вырастающая над папертью и атриумом из правого (т. е. юго-западного) угла гавита — так называется в армянском храме притвор (сени, вестибюль).

Башня — простая прямоугольная призма с односкатной кровлей — вполне могла бы использоваться в качестве сторожевой: из ее окна окружающая местность просматривается достаточно далеко. В прошлом, когда не подступал со всех сторон лес, отсюда открывался вид на часть монастырской дороги, на Старокрымскую долину с ее дорогой из Карасубазара в Старый Крым, на Агармыш, синеющий вдали. Однако назначение башни было мирное — служила она главным образом колокольней: железный кронштейн еще торчит в стене на том месте, где у самого окна висел когда-то монастырский колокол.

Слева от паперти — между северной стеной гавита и оградой — обнаружены раскопками фундаменты давно разрушенных средневековых построек, о назначении которых остается только гадать. Из стены гавита выступает часть прямой арки и фрагмент бутового свода. Связанные с ним каменные кладки уходят под угол гавита и под монастырскую ограду, в силу чего следует ожидать за ней продолжения этих строительных остатков.

К углу гавита примыкает еще одна ограда, пониже внешней, с калиткой из атриума в малый внутренний двор. От этой калитки со стороны атриума ведет наверх узкая и крутая каменная лестница, прилегающая одной своей стороной к ограде малого двора и северному фасаду «братского» корпуса. По ней можно попасть на второй этаж трапезной, и она же, судя по всему, выводила на разрушенную галерею верхнего яруса келий. С этой галереи, вероятно, можно было спуститься (по деревянной лестнице) в такую же нижнюю, которая проходила вдоль келий. От деревянных столбов нижней галереи остались лишь их основания — камни с выдолбленными круглыми гнездами, лежащие на своих местах поверх плитовой вымостки дворика. Кельи нижнего этажа, перекрытые каменными сводами, еще целы. Это тесные помещеньица, каждое с камином, дымоход которого упрятан в стене. Одна из келий примечательна тем, что в ней был крестообразный свод на гуртах (нервюрах) — прием, не раз повторяющийся в армянских постройках Крыма.

Из малого двора в гавит можно проникнуть через небольшую дверь в южной его стене, но мы выйдем обратно в атриум и сначала осмотрим лестницу на второй этаж. Ступени ее уложены на каменном основании; здесь же, в основании, — большая глубокая ниша, перекрытая коробовым полуциркульным сводом. До середины высоты эта ниша закрыта плитой, поставленной на ребро. На ее лицевой стороне вырезана рельефная плетенка, образующая крупные медальоны с помещенными в них розетами, — «сельджукский» орнаментальный мотив.

По краям плита грубо стесана, чтобы втиснуть ее в нишу, и ясно, что она взята из какого-то ограждения, состоявшего из нескольких подобных плит. Аналогии ее рельефному узору мы найдем во многих церквах Восточной и Западной Европы, например в великолепном соборе св. Марка в Венеции, в Киево-Софийском соборе, Борисоглебском в Чернигове. Подобными плитами и с аналогичным рисунком (чаще всего в больших церквах) ограждались хоры, можно встретить их и в предалтарных преградах. Датируются они обычно XII-XIII столетиями. Использование такой плиты в Сурб-Хаче довольно варварское и явно вторичное: она стала передней стенкой водоема, устроенного под лестницей при самом входе в атриум.

Что представлял собой этот фонтан? Подобного рода бассейн с проточной водой, именуемый также фиалом, — обязательная принадлежность двора перед храмом. А предназначался он для омовения рук и босых ног, перед тем как войти в храм или трапезную. Но вода здесь подавалась не прямо в водоем подлестничной ниши, а сначала скапливалась сзади нее — в большом закрытом резервуаре. Поскольку резервуар примыкал к стене одной из келий, сама келья вследствие вечной сырости, становилась непригодной для жилья. Из этого следует, по нашему мнению, что и кельи, и фонтан, и лестница построены в разное время. Кельи, разумеется, раньше.

Напиться воды можно было из верхнего рожка; из нижнего — для омовения — она попадала в другой, ныне не сохранившийся водоем и уходила по водосточному желобу, устроенному под плитами пола. За монастырской оградой вода изливалась в глубокий, обложенный камнем колодец; оттуда по гончарным трубам, заложенным глубоко в земле, скрыто текла под дорогой и попадала на третью террасу, где ее использовали для полива сада и огорода. Как видим, в пределах монастыря вода непрерывно струилась, тихо журчала, неся прохладу, радуя слух, но при этом ни одна ее капля не пропадала без пользы. Вот истинно армянская черта характера, поэзия и склонность к одухотвореннейшей эстетике быта, великолепно сочетаются с самым наитрезвейшим рационализмом.

У здания трапезной два входа, которые соответствуют двум его отделениям: северному (собственно кухне-столовой) и южному, несколько меньшему и не вполне ясного назначения. В первом — три окна на дорогу и в сад; посредине — напротив простенков между окнами — два квадратных в сечении столба, поддерживающих три высоченных арки, причем средняя — полуциркульная — шире боковых килевидных. Две более низких арки переброшены, поперечно первым, от каждого из столбов к пилястрам, выступающим в простенках между окнами и на противоположной стене. Каменный свод этого помещения в конструктивном отношении не только сложен, но и красив, что свидетельствует о немалом искусстве строителей.

Второе помещение, тоже в три окна, разделено, как и первое, аркадой на две части: левую, поменьше, и правую, более просторную, куда и ведет дверь со двора. Вторая дверь в стене, разделяющей надвое постройку, связывает оба помещения. В глубине большей части помещения, в правом углу, — лестница в погреб, вернее, в цокольный этаж — длинный тоннель, проходящий под всей трапезной, вдоль ее западного фасада.

Левая половина здания перекрыта не каменным, а плинфовым сводом; ее стены с праздно выступающими пилястрами, не доходящими до свода, носят явные признаки того, что перекрытие было когда-то иным — каменным. Есть в обоих помещениях и другие следы капитальной перестройки, в частности такие, как переделка окон, повышение уровня пола, замена плитной вымостки бетонным настилом. Чтобы закончить описание трапезной, добавим, что в правом ее отделении — ближе к окну, — сохранился большой камин с полукруглой топочной аркой, окаймленной изящным наличником, с дымовою трубой, упрятанной внутри стены. Справа от камина — вторая, похожая арка, но оформленная поскромней. Это устье большой печи, типа сводчатой русской, но крупнее. Печь могла использоваться и для приготовления пищи, и для копчения мяса или рыбы, а время от времени и в качестве паровой бани.

Третье помещение, с юга примыкающее к трапезной, явно пристроено к основному зданию. Вполне возможно, что оно появилось сразу же или вскоре: без него многое потеряла бы привходовая часть этого весьма целостного и продуманно спланированного архитектурного комплекса.

В здании трапезной дверь, ведущая из южной его половины в атриум, расположена прямо напротив большого окна — на пять высоких ступеней выше пола. На оси, проходящей через оба проема, находится вход в храм — затененная дверь гавита в обрамлении скромных резных наличников. Порог этого входа лежит на высокой семиступенной паперти. На той же оси внутри гавита — изукрашенный резной портал святилища (собственно храм, без гавита), в свою очередь приподнятый на пять крупных ступеней. За ним, в самой глубине храма, возвышается на высоком помосте полукружие алтаря со светящимся в полумраке узким окном — на той же главной продольной оси, пронизывающей весь монастырский комплекс. Пять проемов, просматриваемых насквозь — снизу вверх! И пятиметровый перепад на протяжении каких-нибудь сорока пяти метров.

sk22

Продольный разрез храма (1), гавита (2), атриума (3), трапезной (4) и поперечный — храма. Рис. В. Сидоренко.

Поразительна эта — можно назвать ее дивной — ступенчатая перспектива вздымающихся один над другим архитектурных объемов, а с ней и постепенное возрастание орнаментального богатства — в обрамлениях входов, в полихромии рельефных узоров и в росписи, которую видим над входом из гавита в святилище. По-особому настраивал посетителя и дальний сумрак, манивший в глубину перспективы — туда, внутрь храма, где в благовонном дыму синевато курившегося ладана повисал солнечный луч, проникавший в окно алтарной абсиды.

Для нас, можно сказать, от рождения чуждых религии, не всегда ясно, каким образом удавалось церкви завлекать людей в храм, воздействовать на психику религиозно настроенных масс. Средства были разные, и одно из них — богослужебный ритуал. Даже в самом скромном, захудалом храме он поражал воображение, поражал, прежде всего, необыденностью, нередко — подлинно театральным искусством.

Казалось, самый воздух святилища был напоен «неземными» красками и звуками. В момент священнодействия внутреннее пространство храма, озаряемое колеблющимися огнями свечей, было полно движущихся красочных отсветов и бликов — от парчовых одежд священнослужителей, от украшенных позолотой икон, шелковых хоругвей, блистающей церковной утвари. В праздничный день пение монастырского хора приглушенно и благостно доносилось в наполненный богомольцами внешний двор, становилось явственней в атриуме, слышнее и внятней с каждым шагом к церкви, нарастало с каждой пройденной ступенью и, наконец, с исступленною силой сладкозвучно гремело в ушах того, кто вступал в храм.

Чтобы не впасть, подобно средневековым богомольцам, в мистическую экзальтацию, напомним себе и читателю, что столь впечатляющая и целенаправленная архитектурно-художественная и зрелищно-музыкальная композиция была продуктом многовекового опыта. Что же касается стороны религиозно-эстетической и эмоциональной, то она всецело зиждилась на богослужебном репертуаре, тоже возникшем не вдруг. В конечном счете, достигался детально разработанный сценический эффект, разыгрывался своего рода спектакль, который был по средствам такому богатому монастырю, как Сурб-Хач.

Завершался церковный обряд. Умиротворенные, облегченные от грехов богомольцы, покидая храм, спускались в атриум. Не толкаясь, степенно, ибо каждый ощущал себя сосудом, до краев исполненным небесной благодати. Нисходя с «горних высот», они снова возвращались к земным заботам и потребностям. Утоление первейшей из них происходило тут же, в трапезной — полный желудок всегда был залогом прочного душевного равновесия.

Но задержимся на миг у «горних высот». Что видел оттуда богомолец? В обратной перспективе перед взором его — далеко внизу через широкое окно — сверкала, дышала, звала грешная твердь: зелень садов и лесов, синеющий вдали Агармыш… У подножия горы Святого Креста дымилась под солнцем, жизнью кипела цветущая долина с ее шумной проезжей дорогой, с генуэзцами и татарами, хозяевами окрестных полей и холмов. Завтра опять предстояло одному торговать и торговаться с ними, другому что-то для них мастерить. И при этом снова лукавить, хитрить без конца, изворачиваться, приспособляться…

Само собой набросанная нами картина — всего лишь плод воображения но, подходя к памятнику именно так, можно понять замысел, воплощенный в архитектурном комплексе Сурб-Хача. Уясняешь в какой-то мере и назначение двух половин трапезной разделенных стеной, но все же связанных дверью. В правой, главной половине, около печи, из которой подавались на стол яства, собиралась монастырская братия чином постарше, во главе с самим настоятелем; его хозяйское место могло быть в глубине помещения — подальше от двери, поближе к свету окна, к уюту камина. Тут за накрытым столом принимали именитых посетителей. А в левой половине трапезовал народ попроще — молодые монахи, быть может, и монастырские батраки, челядь тех знатных персон, которые гостили у игумена.

Ошибкой было бы думать, что комплекс монастырских построек, как бы ни были они связаны между собой, возник сразу и в нынешнем их виде. Прежде чем заглянуть на ходу внутрь главного из них — храма Святого Креста обратимся к посвятительным надписям. К сожалению, надписи эти не столько раскрывают, сколько таят строительную историю монастыря, их язык, а стало быть, и смысл не всегда понятен.

Самой ранней постройкой считается храм. Дату его основания называет надпись, которой украшен двенадцатигранный барабан, поддерживающий купол. Надпись любопытная — образчик специфически церковной фразеологии почти не изменившейся от средневековья до наших дней. Вот ее текст в переводе с армянского: «Сей божественный храм славы на земле — рай древа жизни он — подобие горнего неба и обиталище святой Троицы. От рождения во плоти Христа в тысяча триста тридцать восьмом году начав воздвигнут во имя святого Знамения усердием служителя его Ованнеса инока и родных братьев его и по духу сынов…»79

Существует и другой перевод, кое в чем отличный от приведенного80. И это вполне естественно, ибо всякий перевод древней надписи сопряжен прежде всего с истолкованием ее текста. Но в данном случае важны не столько различия, сколько совпадения в обоих переводах.

Какие следуют выводы из этих совпадений? Во-первых, что храм не построен, а лишь начат постройкой в 1338 г. (дата завершения строительства в надписи утрачена). Во-вторых, не менее важно указание даты по летосчислению от так называемого Рождества Христова, а не по «армянской эре», которая фигурирует во всех остальных строительных надписях и в текстах хачкаров. Такой перевод на летосчисление, не свойственное древним армянским надписям, — явление позднее. Не значит ли это, что, по крайней мере, облицовка барабана, орнаментальные обрамления его окон и надпись были тут завершающим, последним штрихом? И потом: не позднейшего ли времени и облицовка и орнамент, и сама надпись?

Архитектурное увенчание храма могло восприниматься как окончание строительства, растянувшегося на столетия. На такую, «кощунственную» мысль наводит стилистическая инородность барабана по отношению к храму и монастырскому ансамблю в целом. Данное обстоятельство отмечает и А. Л. Якобсон, который дает ему несколько иное объяснение81. Необычны в этой части здания новизна выделки, плоскостность и сухость орнаментики. Сомнения вызывает палеография надписи и, наконец, тот факт, что при хорошей сохранности граней барабана не найдено ни одного из косоугольных камней пирамидальной его кровли. В подлинно средневековой постройке кровля обязательно была бы каменной, а не из листового железа, прибитого к деревянным стропилам (именно такой — крытой железом — предстает она на всех старых снимках). Вот, собственно, те доводы, которые заставляют предположить более позднее, чем принято считать, формирование монастыря в целом, т. е. близкое к нашему времени появление некоторых построек.

Справа от главного входа в гавит, возле калитки, ведущей в малый двор, есть надпись на мраморной плите. В переводе текст ее гласит: «Милостью божией монастырь Сурб-Хач вторично возобновлен великолепно, а также храм и наружные двери с окружающими стенами… Во времена епархиального начальника острова архиепископа Адама… Он был радетелем и виновником перестройки… Год спасителя нашего 1751, лета армянской эры 1200»82.

Как видим, дата надписи означена в двух летосчислениях. Содержание же ее в целом столь ясно и многозначительно, что не требует комментариев и косвенно подтверждает изложенные выше соображения.

Поначалу мы склонны были отнести облицовку барабана к еще более позднему времени, исходя из чисто технического сходства ее с надстройкой над трапезной. Однако недавно попала в наши руки фотография конца XIX в., на которой запечатлен барабан, — он как и ныне, под своей пирамидальной железной крышей. А надстройки над трапезной еще нет. Судя по старым фотографиям и зарисовкам, появляется она в самом конце XIX в.

В целом Сурб-Хач, не считая двух наипозднейших добавлений, основан в первой половине XIV в., но ни одно из его ныне зримых сооружений, за исключением храма, не восходит целиком ко времени основания монастыря. Начнем со входа в атриум: по свидетельству Миная Медици (он же Минас Бжешкьян), при нем находилась теперь исчезнувшая строительная надпись с датой сооружения — 1686 г.83 Над калиткой же в малый двор, кроме надписи, уже приведенной, есть, и другая: «С помощью божией, сия стена со всеми ее постройками, с этими прекрасными верхними и нижними кельями сооружена во славу Святого Креста в 1171 г. армянского летосчисления (т. е. 1719 г.). Пусть это будет памятью архиепископа Акопа»84.

Не будем утомлять читателя переводами всех сохранившихся надписей — укажем названные в них даты. Внутри гавита вделаны в кладку стен и столбов хачкары, самый ранний из которых датируется 1551 г. Отсюда — вывод, что гавит, явно пристроенный к храму (о чем можно судить по многим признакам), возведен между 1338 и 1551 гг. Но когда именно? По сходству в очертаниях его арок с арками трапезной, по характеру этих почти стрельчатых арок считается, что и гавит, и трапезная возведены в XVI в. Насколько верен такой вывод, увидим в следующем разделе, где речь пойдет о данных раскопок и — в связи с ними — о мемориальной надписи некоего Саркиса.

Итак, налицо четыре строительных надписи, недвусмысленно говорящих о постройках разного времени. Главнейшая из надписей — та, что на барабане,- сообщает о начале строительства храма в 1338 г. Несмотря на возможно позднее происхождение самой надписи, сказанное в ней заслуживает доверия, ибо есть тому подтверждение — евангелие 1347 г., изготовленное в скриптории монастыря. Никакой монастырь не мог бы существовать без храма. Стало быть, появление того и другого можно относить к тридцатым годам XIV в.

Читатель наверняка спросит: неужели, же все прочие постройки позднейшие? Если так, то можно ли называть Сурб-Хач памятником XIV в.?

Что касается второго вопроса, то ответ может быть один: весь комплекс нельзя, конечно, датировать XIV в. Безусловно, к этому времени относится лишь храм. О первоначальном же окружении храма знаем мы пока немного. Все, что видим, возведено» не ранее 1636 г., — о том говорит утраченная надпись при входе. Есть, правда, предположение, что трапезная — постройка более древняя, второй половины XVI в. Весь же монастырь «возобновлен вторично» (произведена капитальная его перестройка) в середине XVIII в. — надо думать, после какого-то сильного разрушения.

О том, что нынешним строениям предшествовали какие-то иные, археологи догадывались давно — по тем чужеродным гавиту остаткам арочных и сводчатых сооружений, которые выступают из его северной стены, уходят под основание притвора и под паперть. Раскопки, предпринятые в 1973 и 1976 гг., уже кое-что поведали о первоначальном облике памятника85.

И ничего сокрытого…

sk23Перейдем теперь к описанию первых результатов раскопок. Разберем их подробно, чтобы читатель-неархеолог увидел, как это делается, чтобы стали ясны трудности, связанные с изучением памятника, суть и приемы исследования.

Прежде чем начать свою работу, археологи тщательно осмотрели остатки давным-давно разрушенных строений в северо-восточном углу атриума — в закуте между северной стеной гавита и монастырской оградой. Они были скрыты землей и обнаружены в результате реставраторских зондажей и шурфовок. К несчастью, реставраторы просто «очистили» камень от земли, выбросив заодно и все археологические материалы, — словом, проявили полнейшее равнодушие к стратиграфии исторической. Основываясь же на строительной, можно сказать только, что гавит перекрыл какие-то более ранние постройки неизвестного времени.

Уже в первый археологический «сезон» стало очевидным, что первоначальный облик монастыря отличался от нынешнего.

Началу наших раскопок долго препятствовала захламленность территории: горы мусора и камня (более 600 куб. м.) оставили после себя реставраторы. Избавиться от такого наследства удалось только год спустя. И лишь тогда, наконец, были развернуты планомерные археологические раскопки, которые, очевидно, продлятся несколько лет. Вскрытая площадь составляет пока всего 150 кв. м — примерно треть атриума, северная его часть.

Строительные остатки, обнаруженные при раскопках, оказались разновременными; ориентация же их совпадает с направлениями осей храма. Следовательно, окружающие его сооружения нынешнего и предшествующего периодов принадлежали тому же монастырскому комплексу. Нет сомнений, что и появились они не ранее храма: фундаменты, стены, основное его перекрытие, судя по всему, не изменялись при перестройках.

Обратившись к плану раскопа, попробуем разобраться в относительной хронологии, т. е. той последовательности, в которой возникали и разрушались разновременные постройки.

sk24

Сурб-Хач. Раскопки 1973 и 1976 гг. в атриуме. Рис. В. Сидоренко. 1 — поверхностный слой темно-серой окраски; 2 — строительный мусор и известковый раствор; 3 — прослойка гари; 4 — прослойка керамического боя; 5 — темно-серый слой с фрагментами керамики; 6 — глинистый слой с керамикой XIII-XIV вв.

Какая из них самая древняя? Видимо, та, которой принадлежит достаточно мощная кладка, тянущаяся вдоль северной границы раскопа (на плане III), почти параллельно нынешней ограде монастыря. Уровень древней «дневной поверхности» косогора с наружной стороны кладки выше, чем с внутренней. Причина — выемка грунта под обширную террасу, на которой стоит монастырь.

Не исключено, что стена, открытая археологами, в свое время — на раннем строительном этапе — была первой монастырской оградой. В пользу такого предположения говорят культурные напластования с обеих сторон этой стены. С наружной археологический материал почти отсутствует, а тот, что есть, не ранее XVII в. Материковый грунт перекрывается тут в основном аморфной оползневой засыпью земли и камня. С внутренней же стороны глубоко опущенного в материк фундамента найдены обломки поливной керамики XIII-XIV вв. и золотоордынская серебряная монета XIV в.

Где искать северо-западный угол этой ограды? Возможно, он уже открыт в восточном срезе глубокого шурфа (Г): там выступает каменная кладка, тоже основательно заглубленная.

Пристроенные к стене III два смежных помещения (Ж, К) — скорее всего часть большого здания, состоявшего из нескольких подобных камер. Разрушаются все они задолго до прокладки от фонтана под лестницей водостока, который, пройдя через весь атриум, перекрыл их остатки. Одновременно с водостоком могла возникнуть, судя по уровням залегания камней, кладка II. При строительстве ее разрушены остатки предполагаемой первоначальной ограды и угол пристройки, т. е. помещения Ж.

Сооружения первого строительного периода утратили свое значение одновременно. А вот появление кладки II, явно уходящей за первоначальные границы огражденной территории, указывает на расширение последней к северу. Новые постройки могли с этой стороны примыкать к позднейшей ограде атриума. Следы первоначальных строений, видимо, тогда же окончательно исчезают под плитовой вымосткой.

Кладки I, II образуют угол, и в углу этом с южной стороны устроен дверной проем в помещение А, порог которого на том же уровне, что и плиты, перекрывшие водосток. Ко второму строительному периоду относятся также помещения Г, Д; остатки последнего кое-где даже выступают над поверхностью, снивелированной до плитного перекрытия водостока, но тут они как бы придавлены зданием трапезной.

Если между периодом бытования помещений А, Г, Д и временем возведения доныне существующей трапезной происходили какие-либо перестройки, они не оставили следа. Во всяком случае, ничего подобного не обнаружено в северо-западном углу археологического раскопа. Такая картина — в восточной стене трапезной: здесь перекрываемые стеной кладки прослеживаются в ее толще. Видимо, из двух ранних строительных периодов последний непосредственно предшествовал возведению трапезной. Именно на это указывает включение в толщу новых стен остатков старых или использование их фундаментов.

Смена строительных периодов прослеживается и в упомянутом выше закоулке между оградой и гавитом. Северная стена гавита «поглотила» уцелевшую часть неведомой предшествующей постройки. Из кладок, открытых здесь, сохранилась лишь часть вымостки (XIV), нижняя ступень каменной лестницы (XIII) и панцирь стены, идущей к монастырской ограде.

Прямо к северной стене гавита примыкают остатки относительно большого помещения (Н) с дверным проемом на север. Возможно, к тому же строительному периоду относится и перекрытая северо-западным углом гавита часть каменного обрамления какого-то дверного проема (XXII), фундамент арки и кусок свода, выступающие из стены гавита. Однако принадлежность всех этих строительных остатков какому-то одному зданию еще нуждается в проверке.

Относительная хронологизация остатков древних сооружений является лишь шагом к абсолютной, т. е. выраженной в датах. Иными словами, если первой нашей заботой было определить по возможности, что к чему пристроено: что появилось сначала, что было в середине, что в конце длительного существования «многослойного» памятника, то следующая задача — через выяснение времени этих начал и середин перейти к периодизации исторической.

Некоторые опорные данные для датировок дает прослойка «гари», т. е. след пожара, перекрывающий значительную часть двора, водосток, остатки помещений Ж и И. Поверх гари, между нею и вымосткой двора, залегли материалы конца XVIII-XIX вв. Признаки пожара обнаруживаются и на камнях стены III. Монеты Крымского ханства, найденные в прослойке гари, позволяют датировать это бедствие временем не ранее 40-х годов XVIII в. Ограничимся пока этой несколько расплывчатой датировкой, поскольку обломки керамики XIII-XV вв. из лежащего ниже слоя сочетаются в нем с более поздними и поэтому ничего не уточняют.

Сопоставляя время пожара с весьма близкой датой капитального восстановления монастыря епископом Адамом, указанное в приведенной выше надписи на мраморной плите (1751 г.), можно с полной уверенностью сказать, что именно этот пожар и вызвал необходимость восстановительных работ, увековеченных в надписи. Но восстановление названо вторичным. Не значит ли это, что было и первое? Быть может, имеется в виду то строительство 1719 г., тоже значительное по своим масштабам, о котором гласит более ранняя надпись епископа Акопа?

sk25

Керамика из раскопок в атриуме. Рис. В. Сидоренко.

Точкой опоры для датировки гавита принято считать самый ранний из хачкаров, вырезанных на столбах его арок, — 1551 г. Предполагать иную дату нет оснований — за отсутствием каких-либо свидетельств. Судя по следам гари, помещения Г и Д погибают не ранее 40-х годов XVIII в. Не тогда ли разрушается и пристроенное к гавиту помещение Н? При всей вероятности такого вывода он остается недоказанным, поскольку в этом месте, как уже знает читатель, оказался нарушенным культурный слой. Ограничимся пока предположением, что гавит при пожаре тоже пострадал, и тогда восстановление 1751 г. могло коснуться и его. Надпись епископа Адама подкрепляет это предположение: храм-то ведь пришлось в какой-то мере восстанавливать!

Придерживаясь тех же доводов, можно отнести к XVIII в. и постройку трапезной с ее камином. К слову сказать, такие камины характерны для XVIII в.

Рассмотрим теперь упомянутую надпись Саркиса на стене трапезной, помня, разумеется, о том, что русский ее текст — не перевод в привычном смысле слова, а истолкование оригинала86. Вот этот текст: «Я, Саркис, повар, племянник вардапета Каракоса, служил Святому Кресту четыре года, ради спасения души своей, года 1211» (т. е. 1762). Кто такой Саркис? Как племянник вардапета, он особа по местным масштабам достаточно важная. Но тогда почему он четыре года служит простым поваром? Коль скоро должность эта невысокая, то предполагать остается одно из двух: либо — ежели перевод безупречен — дядя-вардапет подверг племянника наказанию, сослав его на кухню, либо переводчик не понял средневековое значение термина, переведенного им как «повар». Первый из двух вариантов не кажется убедительным, ибо ссылка на кухню — не повод для памятной надписи, второй вариант позволяет предположить, что указанные имя и год имеют более значительный смысл. В самом деле, не дата ли это самой трапезной и не Саркис ли ее строитель?

Итак, перед нами две еще не законченных линии исследования памятника, а соответственно каждой из них, и две цепи логических умозаключений. Материалом одной служат разновременные надписи и прочие письменные данные, изучаемые применительно к постройкам монастыря. Вторая исходит из многослойной строительной и историко-культурной стратиграфии, т. е. из последовательности и содержимого культурных отложений, связи их с остатками построек, сменявших одна другую. Свести обе линии в одну точку, соединить обе цепи в неразрывное целое, дать законченную картину строительной и одновременно исторической периодизации монастырского комплекса — такова цель проводимых и предстоящих исследований, цель археологических раскопок.

Отметим в заключение, что к раскрытию исторической истины археолог приходит не только с помощью кирки и лопаты. Мысль его должна работать неотступно, ибо путь к истине пролегает через осмысление всей суммы фактов, любых «мелочей», рассмотренных под разным углом зрения. Путь нелегкий, но — верный. Сказано ведь: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и ничего сокрытого, что не обнаружилось бы». Это библейское изречение могло бы стать девизом археологов.

Как памятник искусства

sk26Изучая Сурб-Хач, к двум кратко обрисованным линиям исследования необходимо добавить третью — искусствоведческую. До сих пор искусствоведы, как правило, проходят мимо старокрымского монастыря, большинство его просто не знает. Между тем, не будет преувеличением сказать, что во многом он не уступает иным, прославленным памятникам архитектуры.

Говоря словами И. А. Орбели, перед нами произведение искусства той эпохи, которая дала миру «мастеров, резавших в камне дивные орнаменты с изумительно бесконечным разнообразием рисунков, со многими десятками мотивов для украшения одного фасада, но не считавших нужным разнообразить рисунок резьбы, когда они резали камни для украшения мечети или для украшения притвора армянской церкви»87.

Есть и другая немаловажная сторона в стилистических то ли совпадениях, то ли повторениях такого рода — их широчайший хронологический диапазон: от начала XIV в. (или еще раньше) до середины XVI в. и даже позднее. Разница во времени не внесла в облик орнаментов заметных различий. Значит ли это, что датировка памятника по архитектурным украшениям всегда несостоятельна? В принципе — нет, но в данном случае именно так: трудно разглядеть в подобных деталях опознавательные признаки той или иной эпохи.

Куда уверенней почувствуем мы себя при рассмотрении архитектурного ансамбля, т. е. памятника в целом.

В сложном, всегда своеобразном сочетании конструктивных и декоративных элементов историческая эпоха выражает себя определеннее и ярче, нежели в каких-то отдельно взятых деталях, которые, кстати, вполне могут переходить из одного времени в другое. Так, например, если мы наполним современную квартиру средневековыми вещами и мебелью, ее интерьер от этого не перестанет быть современным и мы отнюдь не ощутим себя перенесенными в средневековое прошлое. Современным (нашим, а не иным) будет комбинирование и использование этих старых вещей, мы невольно наделим их иными, чем прежде, функциями, не говоря уже о неизбежном сочетании их с вещами нынешними. Насколько удачным будет подобный антиквариат, не станет ли дом наш походить на лавку уцененных товаров — зависит от личного вкуса и такта хозяина. Но эти его качества — не будем забывать — тоже в какой-то степени исторически обусловлены.

Сурб-Хач-творение не одного, а нескольких зодчих, сменявших друг друга. Тем не менее, можно подойти к нему как некоему единству: он сохранил целостность общего замысла при всех переделках и щедро наделен чисто архитектурными достоинствами. Кроме того, монастырь вобрал в себя немало и от других искусств — декоративной пластики, полихромии, живописи. Всесторонний анализ столь сложного архитектурно-художественного комплекса еще, конечно, не завершен. Но уже сейчас, рассматривая Сурб-Хач как памятник искусства, можно высказать некоторые предварительные суждения.

В юго-восточной Таврике мы увидим в некоторых церквах, построенных в период расцвета армянской колонии, не только арменоидные черты. В самой конструкции, декоративных рельефах и прочих архитектурных украшениях сурбхачского храма, церкви Иоанна Предтечи в Феодосии, Ильинской близ Белогорска есть нечто от романского зодчества и готики.

Поскольку мало оснований усматривать в этом влияние генуэзских колонистов, надо искать другие истоки. И мы находим их на территории малоазийского Средиземноморья — в киликийской Армении: связи ее с Крымом были достаточно интенсивны.

Горное и приморское «королевство» армян в Киликии, иногда называемое Малой Арменией, было основано на южных отрогах Малоазийского Тавра выходцами из разоренной сельджуками и византийцами коренной закавказской Армении. Созданное в эпоху крестовых походов, Киликийское государство лежало на пути крестоносцев и через них было связано со странами Запада. Оно заимствовало многие элементы европейской культуры, сохраняя, однако, свои древние традиции. Не только широкая международная торговля, но и дальновидная активная политика выдвинула Киликию на международную арену. Напряженная духовная деятельность небольшой, но крепкой страны, ставшей как бы посредником между Азией и Европой, оказала немалое влияние на искусство и культуру своей эпохи.

В художественной отделке сурбхачского храма, в его деталях не все вяжется с представлениями о XIV в. Это можно сказать, к примеру, об архитектурно-декоративном оформлении так называемой купели, устроенной в северной стене близ алтаря. Капризные очертания «сталактитовой» ниши над водоемом, прихотливый рисунок самих «сталактитов», весь вообще характер ее обрамления — легкий, скорее грациозный, нежели монументальный, — сродни не «сельджукскому», а османскому искусству. А это уже XVI в., время Синана и его архитектурной школы.

sk27

Типы орнаментов: 1 — наличника двери в феодосийской армянской церкви Иоанна Предтечи. 1348.; 2 — портала мечети Узбека; 3 — на камне из раскопок «медресе». Рис. В. Сидоренко.

К османскому искусству, но более позднего времени, тяготеет и резная отделка одной из трех дверей монастырского храма. Наиболее ранняя еще может быть отнесена к XIV в., вторая же дверь — совершенно турецкого пошиба, на что указывают, в частности, стилизованные цветки гвоздики — излюбленный сюжет османской орнаментики. И, наконец, дверь самая поздняя — конца XVIII-XIX в. — украшена исключительно сложным, но однообразным орнаментом, в котором с казенной сухостью соединены мотивы «процветшего креста» (подражание хачкарам), плетенки, розет и т. п.

Что касается архитектурно-стилистической стороны самого храма, в частности того же барабана, поддерживающего купол, то и конструкция, и отделка его совсем иные, нежели прочих частей здания или других построек. А это заставляет предполагать, что барабан — одно из позднейших добавлений. А. Л. Якобсон усматривает здесь проявление черт местной провинциально-византийской строительной школы88, однако утверждение его не подкрепляется конкретными примерами, которые подошли бы к Сурб-Хачу. Думается, поиск аналогий в церковной архитектуре более позднего времени может оказаться результативнее.

Два слова надо сказать о росписи сурбхачского храма, которая рассмотрена в работе одного из авторов данной книги89.

В нише над перемычкой главного входа, в окружении «сельджукских» орнаментальных украшений, густым красочным пятном выделяется изображение Богоматери с младенцем, на боковых плоскостях ниши — каких-то святых, по два справа и слева, а над ними — херувимов. Композиция, судя по всему, ранняя, времени основания храма. Иное дело роспись алтарной конхи (сферического перекрытия), где изображен Христос, восседающий на царском троне, среди зигзагообразных линий, символизирующих молнии небесные. Подле него фигуры Богоматери и Крестителя, а вокруг — херувимы, символы евангелистов: бык, лев, орел, ангел. В указанной работе это изображение, названное фреской, было отнесено, исходя из сюжета, к концу XIV — началу XV в. Позднее представилась возможность рассмотреть его вплотную, с лесов, и тогда стало ясно, что это не фреска.

В конхе алтаря по гладкой, как полированный мрамор, штукатурке не то темперой, не то даже масляной краской нанесена роспись, которая плохо связалась с гладкой основой, легко от нее отстает и сильно шелушится. Подобной технической черты уже достаточно, чтобы отнести живопись к более позднему времени — быть может, к XVIII в. Однако и сюжет и манера исполнения достаточно архаичны.

В настоящее время от росписи конхи осталось не более половины: контуры некоторых изображений просматриваются с трудом, а ниже колен сидящего Христа виден крупный и свежий вывал штукатурки. Совсем еще недавно под ней было скрыто, а теперь выступило рельефное изображение крылатого агнца с крестом, подобное по рисунку и размерам двум другим рельефам — в куполе и над входом. Ближайшей аналогией сурбхачскому агнцу является такой же рельеф в абсиде Ильинской церкви.

Как объяснить подобное повторение одного и того же сюжета? Агнец в конхе алтарной абсиды вырезан на камне, глубоко уходящем в толщу кладки, и сам полукупол и изображение на нем явно синхронны. Живописного же оформления здесь поначалу не было. Сам собой напрашивается вывод: агнец в куполе мог появиться не ранее того времени, когда решили расписать конху и потому заштукатурили рельеф. В этом — еще одно свидетельство позднейшей перестройки барабана и купола.

Итак, три линии исследования — источниковедческая, собственно археологическая, искусствоведческая, и ни одна из них не доведена в Сурб-Хаче до конца. Впереди много труда, и предстоящие в ближайшем будущем исследования, надо полагать, прольют свет на многие неясные стороны этого еще во многом загадочного памятника.

Архитектурно-археологические изыскания, проводимые в окрестностях Старого Крыма, не могут, конечно, ограничиться Сурб-Хачем. Немало безвестных развалин ждет в старокрымских лесах своих исследователей. Изучение одной из них начато нами параллельно раскопкам в монастыре.

Etiam periere ruinae

sk28К югу от монастыря Сурб-Хач поднимается в гору, огибая ее северо-восточный склон, старая забытая дорога. Круто минуя верховья оврагов, она разветвляется на узкой седловине. Левое ответвление, промаркированное туристами, идет на юг и приводит к роднику на затененной деревьями поляне. У родника, в каких-то тридцати-сорока шагах ниже по склону, обращенному на юго-восток, расположены развалины мало кому известного археологического памятника — так называемого Георгиевского монастыря, с церковью того же имени.

Под сплошным завалом камня лишь кое-где проглядывают или незначительно возвышаются разрушенные кладки. Остатки стен выдают и многолетние деревья, крепко впившиеся корнями в эти скрытые под россыпью камня конденсаторы влаги. Внушительные стволы буковых деревьев свидетельствуют о том, что памятник давно уже лежит в руинах. Вероятно, таким же застал его еще в начале XIX в. автор «Крымского сборника» П. Кеппен. Он упоминает развалины армянского монастыря в четырех верстах от Сурб-Хача, в которых можно узнать этот затерявшийся в лесу археологический комплекс. По мнению П. Кеппена, он древнее, чем Сурб-Хач90. Забегая вперед, скажем, что его беглое замечание уже оправдалось, хотя систематическое исследование памятника только начинается.

Первые разведочные работы начаты небольшим отрядом экспедиции Крымского отдела Института археологии АН УССР в 1973 г.91 Сперва предстояло выявить планировку комплекса, скрытого сплошной грудой плитняка-песчаника площадью более 600 кв. м. Еще до разборки завала были различимы два смежных помещения — самые значительные по размерам, занимавшие почти половину застроенной площади.

sk29

Церковь св. Георгия. Схематический план. Рис. В. Сидоренко.

Одно из помещений, как оказалось, принадлежало крестовокупольному трехабсидному храму, внутренние размеры которого (8,4X8,6 м.) превосходят параметры сурбхачского. Центральная абсида с внешней ее стороны, выступающей за восточную стену ограды, — пятигранная, облицованная тесаными известняковыми блоками. С юго-запада к храму примыкал открытый внутренний дворик. Соединяющий их дверной проем (ширина его 1,5 м) заложен был камнем на растворе. В кладке всех стен использовался песчаник; исключение составляют облицованные известняком абсиды, известняковая кладка вперевязь на внешних углах здания и резные архитектурные детали. Любопытно, что детали эти найдены и в закладке дверного проема. Надо полагать, упразднен этот вход лишь после полного или частичного разрушения храма, причина которого пока еще неясна.

При расчистке каменного завала, загромоздившего дворик, на глубине 3 м от современной дневной поверхности обнаружены две узкие ступеньки, которые вели к небольшому прямоугольному колодцу. У внешней стороны постройки залегали фрагменты гончарных труб. Вероятно, от родника (он расположен выше по склону) шел сюда водопровод, питавший колодец. Подтверждением служат остатки таких же труб, найденные возле самого родника.

Пока непонятно назначение известнякового камня, найденного над колодцем. Он имеет форму прямоугольника (60X60X25 см.) с восьмигранной — почти квадратной, но скошенной на углах — выемкой, конически сужающейся к сквозному отверстию. Небольшие вертикальные отверстия по углам могли служить для укрепления этой плиты, а сама плита, быть может, предохраняла колодец от загрязнения.

Привлекательны многочисленные архитектурные детали, обнаруженные в каменном завале: куски изящных резных карнизов, затейливо профилированные наличники оконных арок, каменное подобие черепицы (калиптеры и солены). В числе находок — примитивный «крестовый камень» (хачкар), вывалившийся из стен храма. В сентябре 1976 г. археологи обнаружили целый штабель резных камней в западном углу храма, бережно уложенных кем-то орнаментированной стороной книзу.

sk30

Архитектурные детали церкви св. Георгия. Рис. В. Сидоренко.

Особую ценность представляет камень от кровли восьмигранного барабана — основа для будущей реконструкции этой части здания, завершавшей храм. Не менее интересно резное украшение с так называемой «сельджукской» плетенкой и другие подобные камни. Армяномалоазийский стиль их резьбы позволяет говорить о времени не позднее XIII-XIV вв. Еще раз признаем справедливость беглого замечания автора «Крымского сборника»: постройки здесь предшествовали близлежащему Сурб-Хачу.

О том, что затерявшиеся в лесу развалины — по всей вероятности, укрепленный монастырь, можно догадываться по планировке его построек. Значительную часть площади занимало главное здание комплекса — роскошный и просторный храм с большим гавитом или парадным двором. С южной стороны к нему примыкали прямоугольная башня и второй — внешний — двор с мелкими хозяйственными постройками. В такой планировке есть нечто общее с Сурб-Хачем.

Возникают и некоторые «недоуменные» вопросы. К примеру, наличие проходных помещений плохо вяжется с общепринятым представлением о монашеских кельях. Не дормитории ли это — общие спальни казарменного типа? Такие помещения для солдат характерны для резиденций светских феодалов любого ранга. Если проходные помещения действительно дормитории, то напрашивается другой вопрос: могло ли это иметь место в монастыре XIV- XV вв.?

В связи с датировкой памятника заметим, что выступающие на поверхность остатки помещений относятся, по-видимому, к его последнему строительному периоду: в их кладке попадаются вторично использованные камни покрытия и другие известняковые детали. Правда, мы не во всех случаях можем утверждать, что они происходят из рядом стоявшего храма. Зато ясно другое: мелкие жилые и хозяйственные постройки пережили его. Вот тогда-то, очевидно, у заложенного главного входа и были собраны наиболее ценные архитектурные детали. Не в надежде ли восстановить когда-нибудь это здание?

В северном углу разрушенного храма, где стены и одна из малых абсид менее пострадали, возникает какая-то временная постройка. На ее существование указывают примитивные кладки поверх остатков старых монументальных стен и скопление в верхнем слое завала обломков черепицы-«татарки». В этом месте найден обломок карниза с неумело процарапанным крестом и непонятными пока знаками в столь же коряво вырезанной рамке. Возможно, подправленная кое-как и подштукатуренная абсида стала импровизированной временной церковью, и в ней перед каким-нибудь самодельным алтарем продолжалось богослужение.

sk31

Керамическая посуда и фрагмент карниза с процарапанным на нем крестом из раскопок церкви св. Георгия. Рис. В. Сидоренко.

Каменную ограду, вероятно, не раз ремонтировали. К сильно измененному (неясно, по какой причине) направлению ее юго-восточной части приспосабливалась планировка небольших пристроек. О первоначальном расположении жилых строений и служб судить рано — недостает археологических данных. Дальнейшие раскопки позволят, во-первых, уточнить датировку комплекса, а во-вторых, дадут материал для реконструкции памятника.

sk32Планы археологов не всегда удается вовремя осуществить, а длительные перерывы в их работе смерти подобны — ведут к гибели памятника. Вспомним слова Лукана, сказанные по поводу посещения Цезарем Трои: даже самые развалины погибли. Увы, разрушаются и руины!

Перед чистой страницей

Для того чтобы повышать культуру, надо обращаться к истории культуры, ко всему культурному наследию человечества.

М. И. Калинин

sk33Рассказ наш о прошлом Старого Крыма не окончен. Дополним исторический очерк последними недостающими штрихами, а заодно бросим взгляд в недалекое будущее.

После присоединения Тавриды к государству Российскому город Крым получил новое название — Левкополь. По инициативе князя Г. А. Потемкина в этом уездном городке пытались основать центр шелководства, произвели посадки шелковичных деревьев для разведения тутового шелкопряда; открыты были и кое-какие административные учреждения. Однако затея эта вскоре заглохла; не привилось и новое название. С перенесением же всех учреждений в Феодосию к заштатному городу возвратилось прежнее имя «Крым» и прочно пристал эпитет «Старый», приданный ему еще в XVI в.

К началу XX в. Старый Крым (Эски-Крым), самый маленький из двенадцати городов полуострова, насчитывал всего шесть тысяч жителей. Среди немногих крохотных производственных предприятий был в нем гончарный заводик… «Солхат»92.

В советское время бывший заштатный городишко становится центром одноименного сельского района. Казалось, наперед ему предрешен аграрный жизненный путь. Укрупнение земледельческих районов Крымской области, вызванное целым рядом экономических причин, сделало Старый Крым одним из поселков Кировского района. Однако селом этот поселок городского типа не стал, а ныне снова обрел статус города.

Будущее населенных пунктов, как бы стоящих между городом и деревней, не вызывает сомнений: растут и будут расти. Такая же перспектива и перед городом Старым Крымом. Вопрос теперь в том, что сделает он с наследием своего прошлого. Долго ли пребывать в запустенье мечети Узбека? Не пора ли ей сделаться музеем? В каком виде будут содержаться, как впишутся в обновленные городские кварталы руины «мечети Бейбарса», «медресе», караван-сарая, средневековой церкви?

И еще вопрос (далеко не последний): что будет дальше с Сурб-Хачем, пережившим столетия и отданным теперь на арендных началах (ради действенной охраны) мощному предприятию?

В наши дни живописная лесная дорога, что ведет к руинам монастыря, становится все более шумной. То и дело снуют по ней автомашины и шагают, шагают — иногда толпами — пешие туристы. Одни из них уходят, не оставляя следов, другие приходят сюда, чтоб наследить. Шастающие буйной ватагой — тоже «туристы». Что влечет их к старому и примолкнувшему средневековому монастырю? Уважение к древности?

С некоторых пор полюбили мы повторять крылатые слова Энгельса о том, что оно — признак истинного просвещения. Тут же появилось немало желающих прослыть поскорее истинно просвещенными. Вот и тянутся лжетуристы к памятникам — наиболее доступным, достаточно беззащитным, расположенным в местах, прекрасных своей природою. Таков, несомненно, и Сурб-Хач; местоположение его имеет мало себе равных: в густом тенистом лесу, возле родниковой воды, среди горного простора. Прибавьте к тому бесконтрольность поведения пикникующих компаний и, как правило, безнаказанность, если они вокруг себя напакостят.

Что за уважение к древности побуждает измазывать стены Сурб-Хача и других исторических памятников надписями, оскорбляющими их седины? Среди надписей и автографы уважателей — очевидно, дань их «самоуважению». А дань чему — вскрытые гробницы, кладоискательские проломы в плитовом полу и стенах, раны, нанесенные стенам при попытках украсть вделанные в них резные хачкары? Встречаются и такие разрушения, смысл которых невозможно постигнуть.

Словечко «уважаю» мещанин применит к чему угодно — хотя бы, например, и к любимой закуске под выпивку. Таково же потребительское «уважение» мещанина к памятникам истории и культуры: они для него экзотический фон для выпивки на лоне природы, арена хулиганских «подвигов» — по достижении соответствующего градуса…

Нам говорят порой — не напрасно ли мы пишем о памятниках, не умножим ли мы тем самым число их врагов? Нет, мы убеждены в обратном — в том, что нам удастся увеличить число друзей. Ведь среди нас неизмеримо больше тех, чье истинное сыновнее уважение к древности — залог действительного и действенного просвещения.

Что же будет дальше с Сурб-Хачем?

Волею судеб он оказался в особом положении. Предприятие-арендатор берет на себя охрану и реставрацию памятника. Пока это еще слова, хотя и скрепленные соответствующими подписями и печатями. Будем надеяться, что за монастырской оградой не развернется — в обход обязательств — новый строительный период, губительный для памятника. Надеемся, но сомнения гложут. Что напишем мы, ныне живущие, на раскрытой перед нами новой странице? Или, попросту говоря, как практически это будет?

— Согласно советскому законодательству,- уверенно заявит читатель, имея в виду Закон Союза ССР «Об охране и использовании памятников истории и культуры».

sk34— Да, в соответствии с Законом, — подтвердим и мы, но добавим: — чтобы Закон исполнялся на деле и свято, нужно всем, независимо от ранга и звания, найти в себе желание и волю его исполнять с полным сознанием ответственности перед историей, ответственности перед прошлым и будущим Родины. Так, как велит совесть.

Литература и источники

  1. Б. Греков, А. Якубовский. Золотая Орда (Очерк истории Улуса Джучи в период сложения и расцвета в XIII-XIV вв.), Л., 1937; Б. Греков, А. Якубовский. Золотая Орда и ее падение. М.-Л., 1950; Г. А. Федоров-Давыдов, Искусство кочевников и Золотой Орды М., 1976.
  2. Отчет о раскопках укрепленного убежища на г. Агармыш Старокрымского района в 1958 г. Архив Крымского отдела Института археологии АН УССР.
  3. Г. Спасский. Старый Крым (Из путевых заметок о Крыме). Записки Одесского общества истории и древностей (ЗООИД), т, IV, Одесса, 1858, стр. 89.
  4. И. Т. Кругликова. Разведки в Старокрымском районе. Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры, вып. 74, М., 1959, стр. 64-73.
  5. И. Т. Кругликова. Разведки в Старокрымском районе, стр. 72-73.
  6. Материалы разведок 1962 г. в Старом Крыму. Архив Крымского отдела Института археологии АН УССР.
  7. Ю. Кулаковский. Новые данные для истории Старого Крыма. Записки императорского Русского археологического общества, т. X, М., 1898, стр. 9-11.
  8. И. Муравьев-Апостол. Путешествие по Тавриде в 1820 г. СПб, 1823, стр. 207-210.
  9. П. Кеппен. Крымский сборник (О древностях Южного берега Крыма и гор Таврических). СПб, 1837, стр. 339, сн. 506.
  10. Ю. Кулаковский. Новые данные для истории Старого Крыма, стр. 6-8.
  11. П. Кеппен. Крымский сборник, стр. 339-340.
  12. Материалы разведок 1967-1969 гг. в Старом Крыму и его округе Крымской комплексной экспедиции Института археологии АН УССР. Фонды и архив Крымского отдела Института археологии АН УССР.
  13. В. Юргевич. Устав для генуэзских колоний в Черном море, изданный в Генуе в 1449 г. ЗООИД, т. VI, Одесса, 1863, стр. 831-832.
  14. В. Смирнов. Крымское ханство. СПб, 1887, стр. 20-23, 48.
  15. А. Л. Бертье-Делагард. Исследование некоторых недоуменных вопросов средневековья в Тавриде (далее — А. Л. Бертье-Делагард. Недоуменные вопросы). Известия Таврической ученой архивной комиссии, № 57, Симферополь, 1920, стр. 91, 98.
  16. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. I. Извлечения из арабских источников. СПб, 1884, стр. 25-26.
  17. Антонин. Заметки XII-XV вв., относящиеся к крымскому городу Сугдее (Судаку), приписанные на греческом синаксаре. ЗООИД, т. V, Одесса, 1860, стр. 597-601.
  18. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. II. Извлечения из персидских сочинений, собранные В. Г. Тизенгаузеном и обработанные А. А. Ромаскевичем и С. Л. Волиным. М.-Л., 1941, стр. 48.
  19. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. II, стр. 205.
  20. Путешествие в восточные страны Плано Карпини и Рубрука. М., 1957, стр. 90.
  21. Рашид-ад-дин. Сборник летописей, т. II, М.-Л., 1960, стр. 197.
  22. Рашид-ад-дин. Сборник летописей, т. II, стр. 197, сн. 4.
  23. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. II, стр. 26.
  24. П. Кеппен. Крымский сборник, стр. 338-339, сн. 505, стр. 267-268, сн. 394; В. В. Бартольд. Историко-географический обзор Ирана. Исфахан, Кашан и Кум. Сочинения, т. VII, М.- Л., 1973, стр. 176, сн. 54.
  25. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. II, стр. 73.
  26. М. А. Сеифеддини. К вопросу о денежной системе на территории Ирана и Закавказья в XIII в. Нумизматика и эпиграфика, т. X, М., 1972, стр. 165.
  27. Осман Акчокраклы. Старокрымские и Отузские надписи XIII -XIV вв. Известия «Таврического общества истории, археологии и этнографии, т. I (58), Симферополь, 1927, стр. 7.
  28. А. Л. Бертье-Делагард. Недоуменные вопросы, стр. 99; А. Я. Гаркави. О происхождении географических названий на Таврическом полуострове. Известия Географического общества, в. XII, СПб, 1873, стр. 55.
  29. А. Л. Якобсон. Средневековый Крым М.-Л., 1964, стр. 83, сн. 59; Его же. Крым в средние века. М., 1973, стр. 105.
  30. В. В. Бартольд. К вопросу о погребальных обрядах. Сочинения, т. IV, М.-Л., 1971, стр. 392.
  31. П. Кеппен. Крымский сборник, стр. 342.
  32. В. Смирнов. Крымское ханство, стр. 76; А. Л. Бертье-Делагард. Недоуменные вопросы, стр. 94.
  33. Барбаро и Контарини о России. Вступительная статья, перевод и комментарии Е. Ч. Скржинской. Л., 1971, стр. 35 и сл.
  34. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 112.
  35. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 382.
  36. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 195.
  37. Осман Акчокраклы. Старокрымские и Отузские надписи, стр. 16.
  38. И. Н. Бороздин. Солхат. М., 1926, Его же, Новые данные по золотоордынской культуре в Крыму. М., 1927.
  39. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. 1, стр. 435.
  40. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 281.
  41. П. Кеппен Крымский сборник, стр. 340.
  42. И. Н. Бороздин. Солхат; Его же, Новые данные…
  43. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 279.
  44. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 230.
  45. П. Кеппен. Крымский сборник, стр. 340.
  46. А. Л. Бертье-Делагард. Недоуменные вопросы, стр. 101.
  47. И. Н. Бороздин. Солхат, стр. 8; А Л. Бертье-Делагард. Недоуменные вопросы, стр. 100.
  48. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 283 и сл.
  49. G. Вгatianu. Actes des notaires genois de Pera et de Caffa de la fin du XIII-e siecle (1281-1290). Academic roumaine. Etudes et Recherches, 11, Bucarest, 1927, № 9, 369, 384, 385, 515, 602, 635, 696.
  50. В. А. Микаелян. История армянской колонии в Крыму. Автореферат докт. дисс., Ереван, 1965, стр. 40-41.
  51. И. Н. Бороздин. Солхат, стр. 1-5, 14-15, 31.
  52. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 269.
  53. Е. Ч. Скржинская. К истории итало-русских связей в XV в. Вступительная статья к изданию «Барбаро и Контаоини о России», Л., 1971, стр. 35.
  54. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 280.
  55. Е. Ч. Скржинская. К истории итало-русских связей стр. 35.
  56. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 350.
  57. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т, I, стр. 350.
  58. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 534.
  59. П. Кеппен. Крымский сборник, стр. 82-83; В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 389.
  60. А. Л. Бертье-Делагард. Недоуменные вопросы, стр. 19-20.
  61. Ярлыки Токтамыша и Сеадет-Гирея. Перевод Ярцева. ЗООИД, т. I, Одесса, 1846.
  62. О. Ретовскии. Генуэзско-татарские монеты. Известия императорской Археологической комиссии (ИАК), вып. 18, СПб, 1906, стр. 1-72, табл. I-VI, добавление-ИАК, в. 51, Пг, 1914, стр. 1 — 16, табл. I.
  63. О. Ретовскии. Генуэзско-татарские монеты, стр. 17-18.
  64. Тунманн. Крымское ханство. Симферополь, 1936 (перевод немецкого издания 1784 г. Н. Л. Эрнста и С. Л. Белявской), стр. 17.
  65. О. Retowski. Die Munzen der Girei. Труды Московского нумизматического общества, т. III, вып. I, М.., 1903, стр. 10-107; вып. 2, М., 1905, стр. 187-330.
  66. В. Тизенгаузен. Сборник материалов, т. I, стр. 534.
  67. Мартин Броневский. Описание Крыма. ЗООИД, т. VI, Одесса, 1863, стр. 346.
  68. И. А. Орбели. Проблема сельджукского искусства. III Международный конгресс по иранскому искусству и археологии Доклады, М.-Л., 1939, стр. 150-154.
  69. А. Якубовский. Рассказ Ибн-ал-Биби о походе малоазийских турок на Судак, половцев и русских в начале XIII в. Византийский временник АН СССР, т. XXV, 1928, стр. 69.
  70. В. А. Микаелян. История армянской колонии в Крыму. Автореферат; Его же; На Крымской земле. Ереван, 1974.
  71. Ф. Успенский. История Византийской империи, т. I, ч. II СПб б. г., стр. 726-734, В. Васильевский. Житие Иоанна Готского. Труды, т. II, вып. 2, СПб, 1912, стр. 388-390.
  72. В. А. Микаелян. На Крымской земле, стр. 3-4.
  73. Н. Я. Mapp. Заметки о двух надписях, найденных в Херсонесе. ИАК, в. 10, СПб, 1904, стр. 107.
  74. В. А. Микаелян. История армянской колонии в Крыму. Автореферат, стр. 25.
  75. В. А. Микаелян. История армянской колонии в Крыму. Автореферат, стр. 47.
  76. В. А. Микаелян. На Крымской земле, стр. 18.
  77. Г. Спасский. Старый Крым, стр. 100.
  78. Минаи Медици. Путешествие по Польше и другим местам, обитаемым армянами, переселившимися из древнего столичного города Ани. ЗООИД, т. X, Одесса, 1877, стр. 447.
  79. X р. Кучук-Иоаннесов. Старинные армянские надписи и старинные рукописи в пределах юго-западной России и в Крыму. Древности восточные. Труды Восточной комиссии Московского археологического общества, т. II, вып. 3, М., 1903, стр. 72.
  80. Минай Медици. Путешествие.., стр. 448.
  81. А. Л. Якобсон. Армянская средневековая архитектура в Крыму. Византийский временник, т. VIII, 1956, стр. 180-181.
  82. X р. Кучук-Иоаннесов. Старинные армянские надписи…, стр. 73-74.
  83. Минаи Медици. Путешествие…, стр. 447.
  84. Минай Медици. Путешествие…, стр. 449.
  85. Раскопки в Сурб-Хаче. Отчет об археологических исследованиях в средневековом монастыре Сурб-Хач и его окрестностях в 1973 и 1976 гг. Архив Крымского отдела Института археологи АН УССР.
  86. Минай Медици. Путешествие…, стр. 449.
  87. И. А. Орбели. Проблема сельджукского искусства, стр. 151.
  88. А. Л. Якобсон. Армянская средневековая архитектура в Крыму, стр. 177-179.
  89. О. И. Домбровскии. Фрески средневекового Крыма. Киев, 1966, стр. 74-77.
  90. П. Кеппен. Крымский сборник, стр. 79-80.
  91. Раскопки так называемой армянской церкви св. Георгия. Раздел «Отчета об археологических исследованиях в средневековом монастыре Сурб-Хач и его окрестностях в 1973 и 1976 гг.» Архив Крымского отдела Института археологии АН УССР.
  92. Крым. Путеводитель Крымского общества естествоиспытателей и любителей природы. Симферополь, 1914, стр. 631.

Приложение 1: схема города

sk35

Схема города Старый Крым.

Приложение 2: схема юго-восточной части Крыма

sk36

Схема юго-восточной части Крыма.